Между тем Дадли отправился на свое свидание с Фаншон.
Домик стоял в саду, скрытый деревьями. Днем ставни были закрыты; лишь к вечеру помещение проветривалось и отапливалось; затем являлись слуги с корзинами, наполненными всевозможными яствами, дорогими винами и серебряной сервировкой. Передние были застланы коврами, комнаты освещены, портьеры плотно закрыты. Старая женщина суетилась, приводя в порядок маленький, укромный храм Венеры. В камине весело трещал огонь; благоухание распространялось в воздухе; на стенах, обитых великолепными обоями, висели соблазнительные картины, на которых были изображены купающиеся нимфы, влюбленные пастушки. В серебряных канделябрах горели благовонные свечи; на столе перед диваном в хрустальных графинах искрилось вино; всевозможные сладости манили полакомиться в этом уютном уголке.
В соседней комнате с зеркальными стенами стояла кровать с шелковыми подушками и тяжелыми камчатными занавесами; красный фонарь освещал комнату таинственным магическим светом.
Третья комната представляла собою помещение для купанья, устроенное со всею роскошью и комфортом, какие только может создать фантазия. Из этой комнаты был выход в сад, обнесенный высокой изгородью и представлявший собою сплошную беседку из цветов и благоухающих кустарников, в которую никто не мог заглянуть, кроме луны.
Вторая половина домика и верхний этаж были устроены в таком же роде, с тою разницею, что во втором этаже был танцевальный зал с мягкими креслами по стенам для зрителей. На этот раз зал не был освещен, но натоплен, как и весь этаж.
Подъехала карета, послышались торопливые шаги у входа, а затем по лестнице; за нею подъехала вторая, третья. Вскоре комнаты верхнего этажа наполнились посетителями; но то были не влюбленные парочки, уединяющиеся по комнатам; то было общество, состоящее из двух дам и двенадцати мужчин.
Дамы шептались между собою.
– Я полагаюсь, Фаншон, на твою ловкость, – сказала Екатерина Медичи, – в случае нужды ты позвонишь; но я надеюсь, что тебе удастся выведать то, что нам нужно знать, и тогда я прощу ему и предоставлю этого дурака в твое полное распоряжение, пока ты не насытишься им и сама не попросишь, чтобы я взыскала с него старый долг.
– Этого никогда не будет, в случае если я одержу победу, – улыбнулась Фаншон, – победить же я могу лишь в том случае, если он действительно любит меня.
Екатерина пожала плечами и отошла к кавалерам, которые были все вооружены и держали в руках маски, снятые при входе в комнату.
Фаншон спустилась в будуар нижнего этажа и приказала старухе проводить к ней господина, который придет позже, а его спутников не впускать в дом.
Дадли не заставил себя долго ждать. Он прибыл в предместье еще ранее условленного часа, и не успели пробить часы, как он постучался в маленькие ворота.
Старуха открыла ему и тотчас же заперла за ним двери.
– Тише, – сказала она, – там, наверху, все спят.
Дадли не обратил внимания на ее слова; сгорая от нетерпения, он с бьющимся сердцем отворил дверь, ведшую в будуар.
Фаншон сбросила плащ и растянулась на диване в сладострастной позе. На ней было светло-голубое шелковое платье, закрывавшее затылок и плечи; только спереди был четырехугольный вырез, дававший возможность видеть сквозь белый газ умопомрачительную красоту ее груди. Белокурые локоны обвивали ее чудную голову; темные глаза выражали томное желание и кокетливый задор. На белых руках были золотые браслеты, а на пальцах сверкали бриллианты; маленькая ножка в розовом шелковом чулке играла белой атласной туфлей. Вся эта картина представляла собою сочетание соблазнительной красоты и пламенного вожделения.
Графиня улыбнулась Дадли, когда он бросился к ее ногам и заключил в свои пламенные объятия; ее глаза блеснули торжествующе, душа уже наслаждалась обещанной наградой. Екатерина обещала подарить ей любовь Дадли и дала слово отказаться от мести, в которой поклялась ему. Как дрожала Фаншон за своего возлюбленного, когда королева приказала арестовать его; как она молила ее и плакала и как глубоко уязвила Екатерина ее сердце, иронически заметив:
– Мне кажется, Фаншон, ты воображаешь, что влюблена?
Это замечание имело потрясающее влияние! Действительно, разве может зародиться чувство чистой любви у женщины, которая участвовала в оргиях Екатерины и утопала в диком сладострастии! Могла ли Фаншон надеяться, что Дадли неизвестно, как многие пользовались ее благосклонностью, не коснувшись ее сердца? Ведь первым условием для членов этого союза было убить голос своего сердца, для того чтобы расточать свою благосклонность, как требовала того Екатерина. Как мучительно стыдно стало Фаншон, когда на очаге поруганных чувств вдруг воспылало священное пламя чистой любви, и как боялась она, чтобы чье-нибудь завистливое, насмешливое слово не разъяснило Дадли, как дешево стоит любовь, которой он домогается!
Но тут же Фаншон вспомнила, что королева обещала ей Дадли при том условии, если она выманит у него тайну и выдаст ее. Она решила смело приступить к делу, будучи уверена в том, что Дадли, любя ее, не станет скрывать свою тайну и вряд ли устоит, если ему в награду обещана будет ее любовь.
– Роберт, – прошептала Фаншон, – я дрожала за тебя. Екатерина ненавидит тебя, и ее месть непримирима. Чем ты так раздражил ее против себя?
– Как ты хороша! – улыбнулся Дадли и поцеловал нежную ручку.
– Ответь мне, Роберт. Я не могу быть спокойна, пока не узнаю, что ты вне опасности. Расскажи, что произошло между тобой и королевой; быть может, я найду средство укротить ее гнев.
– Не заботься о том, что там, далеко, не омрачай теперешнего блаженного момента! Как я могу говорить о других, когда вижу тебя? Как могу я говорить об опасностях, когда забываю все только перед одной опасностью сойти с ума от счастья и блаженства?
– Ты думаешь только о себе и не замечаешь моего беспокойства, – в негодовании воскликнула Фаншон. – Ты легкомысленно шутишь, в то время как для тебя, быть может, готовятся яд и кинжал. Если ты не можешь или не хочешь успокоить меня, то я принуждена покинуть тебя и пригласить к себе одного из твоих друзей; я целую тебя, вся дрожа от страха, а это – мучительная пытка!
– Фаншон, ты преувеличиваешь. Королева сердита на меня за то, что я воспрепятствовал одной ее интриге, вот и все.
– Этого достаточно, чтобы навлечь на себя смертный приговор. В чем дело? Расскажи мне!
– Это – тайна!
– Как? Тайна? – воскликнула красавица. – Ты говоришь это так, как будто я не должна знать это! Разве женщина, вверяющая тебе свою честь, чужая для тебя?
– Милая Фаншон, эта тайна касается не меня, а других, – нетерпеливо возразил Дадли. – Неужели ты назначила мне это свидание для того, чтобы говорить о Екатерине или чтобы удовлетворить свое любопытство? Драгоценное время летит.
– Ты прав, – улыбнулась Фаншон и бросилась в его объятия, – время уходит. Целуй меня, Роберт, и будем веселы и беззаботны.
Она обвила молодого человека своими мягкими руками и привлекла его к пылающей груди; но, как только почувствовала, что его досада прошла и он пылает страстью, она внезапно откинулась и воскликнула:
– Нет, нет, я не хочу осушать кубок счастья до дна; желать приятнее, чем быть удовлетворенной! Я упиваюсь жаром твоих пылающих глаз! Оставь меня, Роберт, и приходи завтра!
– Оставить тебя? Если бы мне грозила даже смерть за лишний час промедления, так и то я наслаждался бы этим часом, каждой минутой, пока не пробьет мой час. Оставить тебя, Фаншон? Да ведь я изнемогаю, я сгораю!
– Как ты хорош, какое блаженство для женщины любоваться возлюбленным в такой момент! Ты мечтаешь о своем божестве, все фибры твоей души стремятся ко мне, твое желание безумно, лихорадочно, и одно мое слово могло бы дать тебе верх блаженства.
– О, говори, скажи это слово! Улыбнись своими лучезарными глазами.
– Нет, Роберт, я экономна в расходовании счастья. Пока ты стремишься к обладанию, пламя страсти горит все сильнее и сильнее и я утопаю в блаженстве моего торжества; но, когда я буду побеждена, пламя утихнет, почти погаснет и я стану ничтожеством, нищей. Мне придется дрожать, чтобы тебя не похитили у меня; я буду несчастна и одинока, буду вымаливать твою улыбку, как нищий молит о подаянии. Нет, Роберт, исканье, стремленье, желанье – вот это божественное сладострастие любви. Неужели мне поступить, как тот глупец, что зарезал курицу, несшую ему золотые яйца?
– Ты хочешь свести меня с ума? Неужели мне нужно бежать, проклинать и ненавидеть тебя за то, что ты издеваешься над моей страстью, которую ты сама разожгла?
– Так беги! – улыбнулась красавица и кокетливо ударила Дадли по щеке. – Ты вернешься ко мне снова. Ненавидь меня! Это лучше равнодушия!
– Ты – воплощенный дьявол!
– Я только осторожна, как и ты. Я храню тайну, которая приковывает тебя, как ты хранишь свою тайну. Если бы ты вполне доверял мне, если бы я видела, что ты действительно любишь меня, я сказала бы: «Будь моим, а я буду твоею!» Но теперь я хочу иметь оружие против измены, награду за мое доверие.
– Ах, вот что! – усмехнулся Дадли и выпустил ее из своих объятий. – Ты хочешь свою любовь продать ценою моего бесчестия? Если бы у меня и было доверие, то теперь я утратил бы его.
– Тем лучше, – кокетливо засмеялась Фаншон, – тем легче будет тебе повиноваться мне. Садись напротив меня и будем ужинать. Попробуем возненавидеть друг друга; соблазнительная игра – перейти от любви к ненависти, от желания к воздержанию; посмотрим, чья возьмет.
– Фаншон, ты надеешься победить? Но, клянусь Богом, эта игра опасна; если я заставлю смириться желания, если я увижу, что любовь дается мне в награду за бесчестную измену, то возможно, что кровь во мне остынет и любовь заменится презрением.
– Презрение? За то, что я за свою честь потребовала твою, за то, что я потребовала бы наибольшей жертвы за наивысшее проявление любви? Это эгоизм, а не любовь. Разве я требую твоей тайны для того, чтобы предать тебя? Если ты так думаешь, то я должна считать, что ты домогаешься моей благосклонности лишь для минутного наслаждения, чтобы потом забыть меня. Нет, кому я отдаюсь, тот должен принадлежать мне душой и телом.