Немцы, увидев приближающееся шествие, были вначале как будто смущены или растеряны. На них медленно надвигалась толпа стариков и старух, а впереди, рядом со священником, под хоругвью шла немолодая, но статная красивая женщина с ребенком на руках. Замешательство продолжалось лишь мгновение, а дальше произошло неслыханное…
Прозвучала команда офицера. Немцы уперли приклады автоматов в животы и грянули выстрелы. Передние ряды крестного хода повалились. Раньше других упала женщина с ребенком. Но священник продолжал итти вперед, а за ним, сгрудившись возле большого креста, шли старые русские люди, поверившие в то, что они смогут смирить злодеев.
Снова раздались гавкающие слова команды, и на этот раз стрекот автоматов казался несмолкаемым. Немцы расстреливали крестный ход в упор. Растепленные пулями иконы заколебались в воздухе и рухнули на землю вместе с подкошенными людьми. Все было кончено. Спустя несколько мгновений крестный ход перестал существовать — груда распростертых трупов лежала там, где только что двигалось церковное шествие.
Немцы подошли к израненному, но еще живому священнику. Двое рослых немецких автоматчиков поставили Памфилия на ноги, сорвали с него облачение и, раскачав, бросили старика в огонь. На мгновение среди пылающих бревен показалось его скорбное, резко очерченное, будто вырезанное на дереве лицо, седая борода, но рухнула горящая балка, рассыпалась миллионами ослепительных искр и скрыла это последнее видение крестного хода. Задыхаясь от едкого дыма, партизан-разведчик Харитон М, пополз назад. Он видел все… Село превратилось в один гигантский костер, и где-то далеко на дороге рычали черные грузовики, увозившие немцев…
Ночь. Партизаны пришли в село. В холодном, мертвенном свете луны, среди дымящихся развалин они увидели груду человеческих трупов. Партизаны не раз молча стояли возле жертв немецких зверств, не раз склонялись над потухшими глазами истерзанных и замученных, но то, что им представилось сейчас, шевелило ужасом непокрытые волосы людей. По телам мертвецов ползал дрожащий от холода маленький мальчик. Лицо его было красным от крови. Кровь матери стекала со лба и щек ребенка. Он тихо стонал и, упираясь руками в окоченевшие трупы, силился спуститься вниз, на землю. Партизаны подхватила мальчика, завернули его в полушубок.
— Кто ты, как тебя зовут?
— Я — Генька, — тоненьким голоском ответил он.
Генька да посланный священником к партизанам старик Михеич были единственными жителями села, оставшимися в живых. Фамилии Геньки Михеич не знал. Мальчик с матерью только недавно появились в селе, бежав из сожженной немцами деревни У.
Что делать с ребенком? Отряд шел вдогонку карателям. Времени для размышления не было. Партизаны взяли Геньку с собой, и пока они громили немецкий гарнизон соседнего села, мальчик лежал на санях в небольшом перелеске, куда отчетливо доносился шум боя. Возвратившись из успешной операция, партизаны увидели, что Генька опоясался бикфордовым шнуром, а в руках держал противопехотную мину, к счастью без взрывателя. С тех пор ребенка стали звать — «Генька-подрывник». Его не видели люди других отрядов, но когда кто-нибудь встречался с кутузовцами, то неизменно спрашивали:
— Ну, как у вас там Генька-подрывник поживает? Растет?
— Растет! От нянек нет отбоя! — следовал обычно ответ.
…Весть о страшном преступлении немцев в селе М. разнеслась по всей округе. Среди жителей, остававшихся в деревнях, партизаны распространили сотни листовок с рассказом о том, что произошло. Переполнилась чаша терпения. Множество новых людей стало работать на партизан. Седобородые старики в деревнях перестали отвечать на вопросы старост и произносили только одно:
— Изыди, слуга дьявола!
…Но вернемся к Геньке, Походная жизнь могла повредить здоровью мальчика. Люди думали-гадали и решили отдать его в партизанский госпиталь — там, под присмотром женщин, ему будет лучше. Генька прижился в госпитале. Он был общим баловнем. Раненые скучали, когда его маленькая фигура не появлялась в просторной, затянутой трофейным парашютным шелком землянке, служившей палатой. Генька всегда что-то мастерил, мурлыкал песенки, но на лицо его набегало облачко недетской грусти всякий раз, когда он видел сильный огонь — костер, отблеск пожара на горизонте или что-нибудь другое. В душе ребенка жила память о той огненной, непонятной ему ночи.
Особенно сильно привязался к Геньке один раненый партизан. Он часами забавлял мальчика, рассказывал ему сказки и называл «сыночком»…
Шли дни. Однажды люди, находившиеся в госпитале, услышали шум отдаленной перестрелки. К врачу прибежал запыхавшийся связной я сообщил, что в двух километрах отсюда идет бой. Немцы теснят партизанские заставы в движутся к госпиталю.
Нужно уходить. Госпитальный транспорт стоял наготове. Санитарки быстро уложили раненых на сани. Врачи собрали инструментарий и другое имущество. Звуки боя приближались. Но где же Генька? Несколько человек одновременно начали искать мальчика; еще раз обшарили все землянки, побежали на молочную ферму…
Поиски были тщетными. Раненый, называвший Геньку «сыночком», не мог сдержать слез. Врачи и санитарки не на шутку взволновались, но уже нельзя было терять ни минуты. Госпитальный обоз тронулся в глубину леса. Люди поминутно оглядывались — не покажется ли где ни-будь на тропинке фигурка мальчика. Но нет, позади никого не было…
Генька исчез…
9. Поезд идет под откос…
Генька исчез… Но сейчас он сидел рядом с нами на досчатом полу хижины и возился со своей пулеметной лентой. Мы сгорали от нетерпения услышать продолжение его истории… Трехлетний мальчик в Брянском лесу — это всё равно, что иголка в стоге сена — и всё-таки Генька нашелся. Он снова здесь, среди партизан. Однако рассказ командира был прерван скрипом отворявшейся двери. В комнату вошел человек в короткой куртке. Он устало прислонился к двери.
— Семен, — закричал радостно командир. — как дела?.. Жив, невредим?.. Как мост? Вот это да!.. Сегодня день находок. Сначала Генька, а теперь вот второй подрывник об’явился. Ну, докладывай, Семен!
Четыре дня назад Семен — один из самых изобретательных подрывников среди партизан, получил задание провести диверсию на очень важной для немцев железнодорожной магистрали. Было решено не просто повредить путь, но и взорвать при этом воинский эшелон противника. На каком же месте это лучше сделать?
Немецкие коммуникации уже давно представали воображению Семена в виде нитей, сплетающихся то здесь, то там в большие и маленькие узелки. Обычно принято считать, что такими узлами являются крупные железнодорожные станции. Но с точки зрения психология подрывника эта возникающая в сознании сеть артерий немецкой армян выглядит иначе. Что могут сделать на большой, оживленной и ярко освещенной станций двое, трое партизан, пришедших из леса? Другое дело мосты. Это и есть узелки в паутине вражеских, коммуникаций. Потяни за такой узелок в нужном месте, и десятки нитей бессильно повисают в пространстве.
Но не всякий мост «подойдет» для этой цели. Лучше всего, пожалуй, если он будет стоять на выходе с большой станции. Тогда, разрушив его, можно создать пробку, надежно закупорить движение на скрещения вражеских линий, образовать сосредоточенный об’ект для бомбежки с советских самолетов.
Такой вот мост и «приглядел» себе подрывник Семен. Он был, правда, небольшой, но находился невдалеке от крупной станции П. Семену и его трем товарищам предстояло действовать под самым носом у немцев.
Но не в этом только заключалась трудность операции. Как незаметно подойти к мосту? — вот над чем ломал голову Семен. Мост был перекинут через небольшую речку, собственно, даже не речку, а ручей. Сразу же из-под моста он покидал низкие берега и разливался по обеим сторонам железной дороги. С того времени, как оттаял лед, здесь раскрылось болото, заросшее кустарником, камышом, водорослями. Опоясывая железнодорожное полотно, оно лежало в низине и отлично просматривалось с моста.
Лес обрывался у самого болота, и Семен, взобравшись на сосну, долго глядел на расстилавшуюся перед ним трясину и горбатый мост, близкий, но пока недосягаемый. Притаившись в ветвях дерева, Семен постепенно сосчитал число немецких охранников. Их было здесь десять, одиннадцать — отделение. У сторожевых будок виднелись стволы пулеметов.
— Ну, посмотрели и довольно. Не в театре! — сказал Семен, спрыгнув с дерева и обращаясь к товарищам. — Теперь пойдем к мосту.
Партизаны стянули свои сапоги веревками, сняли с себя всё лишнее и занялись маскировкой. Спустя час, они стали похожими на водяных из страшных сказок. Люди обмотались водорослями, измазали лица зеленоватой грязью, покрыли головы колпаками, искусно сплетенными из тонких веток с листьями. Оставалось герметически закупорить взрывчатку и повесить ее на себя.
…Сумерки. Всё готово. Партизаны миновали группу последних деревьев леса и, опустившись на землю, поползли к болоту. Семен первым погрузился в густую воду, казавшуюся студнем, настолько она была плотной. Раздались всплески и невероятно шумное чирканье болотистой почвы. Эти звуки показались Семену ударами грома. Погруженный по шею в воду, он пристально вглядывался в фигуры часовых на мосту. Нет, немцы еще ничего не слышали.
Но как двигаться дальше?
Подрывники влюблены в тишину. Треск сучьев, шорох осыпающегося щебня, хруст льда — весь хаос звуков становится невыносимым, когда осторожно, сливаясь с землей, ползешь к объекту. В эти мгновенья хочется стать бесплотной тенью, чтобы избежать прикосновения с материальным миром. Опыт тренирует людей, и подрывники умеют передвигаться бесшумно. Они скользят невидимо и неслышно в благословенном безмолвии, в тревожно дремлющей и готовой каждую минуту пробудиться тишине. Они знают наизусть пеструю гамму звуков и нечеловеческой осторожностью предупреждают их появление. Они слышат только удары собственного сердца, и оно бьет, как метроном. Чем тише вокруг, тем скорее прозвучит оглушительный грохот взрыва. Звук гремящего тола — это единственный шум, радующий сердце подрывника в операции.