— Ваше благородие, до смерти он помер или нет?
— Подожди. Отвечай только на вопросы. В семье у тебя не было умопомешательства?
Квартирмейстер молчал.
— Родители твои водку пьют?
— Только отец. Он здорово может хватить. А матери у меня совсем нет...
Из дальнейших расспросов выяснилось, что мать погибла в ранней молодости, упав в глубокий колодезь.
— Так, так. Но тут могло быть и самоубийство...
Доктор начал допытываться о всех родственниках.
— Ваше благородие, отпустите. Что вы меня мучаете?
— Стой! Спишь как?
— Я не сплю. Я все понимаю.
— Э, черт! — рассердился наконец доктор. — Уберите его! Все ясно...
Вечером командир получил письменный ранорт. Доктор подробно и обстоятельно доказывал, что квартирмейстер 2-й статьи Дергачев страдает болезнью мозга и галлюцинирует. А так как крейсер «Самоистребитель» шел все дальше от России, то командир, не сомневаясь в правдивости докторского заключения, положил следующую резолюцию:
«Старшему офицеру к сведению: если больному не будет легче, то в первом же порту списать его в госпиталь».
На второй день крейсер бросил якорь на рейде французского портового города.
Часов в девять утра к Дергачеву, который находился под замком в лазарете, опять пришел врач.
В одно мгновение больной вскочил с кровати и стал в угол. За ночь он стал неузнаваем: лицо почернело, как чугун, вокруг глаз вздулась опухоль, и все тело дрожало, как у паралитика. Он безмолвно уставился на доктора жуткими, налившимися кровью глазами.
— Да, дело дрянь, — взглянув на него, заключил доктор и не стал даже его расспрашивать.
Снова о Дергачеве доложили командиру.
— Отправить во французскую больницу сейчас же.
Сказано — сделано. Не прошло и получаса, а паровой катер, попыхивая дымом, уже мчался к пристани. В корме сидел доктор, покуривая душистую гаванскую сигару и любуясь живописным видом города. А Дергачев, пасмурный, как ненастный день, находился в носовой части. Два матроса, назначенные в качестве сопровождающих, крепко держали его за руки.
Дергачев сначала как будто не понимал, что с ним делают, но на свежем воздухе ему стало лучше.
— Братцы! — взмолился он. — Руки-то хоть пустите. Ведь не убегу же я...
— Так приказано, — строго ответили ему.
— Куда же вы меня везете, а?
— Если рехнулся, так куда же больше, как не в желтый дом.
— Что вы, что вы. Ах, ты, господи! Я как следует быть: все в порядке... Я вас обоих узнаю: ты вот — Гришка Пересунько, наш судовой санитар, а ты — Егор Саврасов, матрос второй статьи...
— Ладно, заправляй нам арапа, — отозвался санитар внушительно. — Его благородие, господин доктор, лучше тебя понимает. На то науки он проходил. И ежели признал, что нет здравости ума, тут уж, брат, не кобенься.
Другой же матрос, предполагая, что умалишенный так же опасен, как и всякая бешеная собака, на всякий случай пригрозил:
— Только ты смотри — не балуй. Это я насчет того, чтобы не кусаться. В случае чего всю храповину разнесу.
Дергачев сдвинул брови, бросил на матроса негодующий взгляд, но ничего не сказал. Он оглянулся назад. Родной корабль, на котором он прослужил почти четыре года, уходил в даль моря, таял в ней, а впереди шумно вырастал чуждый город, облитый знойным солнцем, но жутко холодный. И вдруг впервые будущее представилось ему с жестокой ясностью: чужие люди наденут на него длинную рубаху, прикуют его на цепь к кровати; и будет он, одинокий, всеми забытый, чахнуть вдали от родной стороны, быть может, долго, много лет, пока не придет конец. Беспредельная тоска потоком хлынула в грудь, крепко сжала сердце. Глаза налились слезами и часто заморгали...
— Эх, пропала моя головушка! — вздохнул он, безнадежно покрутив головой.
Матросы молчали, не глядя друг на друга. Толсторожий черный Пересунько опустил глаза, большие, как вишни, в воду, уже мутную от близости порта и ослепительно отражавшую солнечные лучи. Саврасов задумчиво курил, поглядывая на берег, где огромные здания, теснясь к берегу, как будто толкали друг друга в море, а те, которые отразились в нем, казалось, уже упали с берега, потонули и разламываются, размываемые соленой крепкой водой.
— Братцы, — тихо спросил Дергачев, — как это все вышло, а?
Матросы словно не слышали вопроса, оба неподвижные, как мешки.
Высадившись на берег, они отпустили его руки, и Дергачев тяжело шагал между ними по каменной мостовой, точно обреченный на смерть, низко опустив голову, ни на кого не глядя и не говоря ни слова. И так долго он шел сам не свой, пока не запахло лекарствами. Как бы очнувшись от забытья, он приподнял голову и насторожился. Холодно взглянуло на него огромное каменное здание госпиталя. Кое-где в открытых окнах виднелись лица больных. Через двор, осторожно шагая, служащие переносили на носилках человеческое тело — не то живое, не то мертвое.
Дергачев вздрогнул. В глазах зарябило, и сердце замерло на секунду. Снова вспомнилась длинная рубаха, цепь, кровать... Больно царапнуло внутри, точно укололо самую душу, самое живое место. Дергачев шарахнулся в смертельном страхе прочь от госпиталя, побежал куда-то вниз, прыгая, как большой резиновый мяч.
— Держи-и! — завыли вслед ему.
Несколько минут спустя в городе царила нелепая суматоха. Заполняя площади и улицы, катясь и рассыпаясь, стремительно мчался живой, пестрый бурный поток людей: мужчин и женщин, стариков и детей, солдат и полицейских. Сталкиваясь друг с другом, люди кричали, спрашивали один другого:
— Где? Сколько? Кто?
И снова мчались с криком, свистом, со смехом.
Ловили Дергачева, который саженными прыжками метался из улицы в улицу, сбивая людей с ног, наводя ужас на встречных. Никто не решался схватить его: он держал в правой руке увесистый кусок булыжника, а на искривленном его лице глаза горели дикой решимостью.
Свист полицейских разрывал ему уши. Он уже приближался к окраине города. Но тут, сбегая с горы, видя перед собою широкое, свободное море, за что-то зацепился и полетел вниз кубарем, ободрав до крови лицо. В эту минуту на него сразу навалилось несколько человеческих тел. С буйной яростью начал было он вырываться, страшно изгибаясь и напрягая свои крепкие, как стальные пружины, мускулы. Но десятки рук согнули его, скрутили; чувствуя себя побежденным, он завыл нечеловеческим голосом:
— А-а-а...
Его связали и, взвалив в экипаж, точно куль муки, отправили в госпиталь.
Матрос Саврасов сидел у него на ногах, а санитар Пересунько крепко держал его за плечи.
— Ух, окаянная сила, замучил! — сказал первый.
— А еще морочил нам голову, — подхватил второй. — Я, говорит, как следует быть, в порядке. Так ему и поверили! Шалишь, брат...
Дергачев сидел смирно и лишь тяжело стонал. Ободранное лицо его безобразно распухло и стало похожим на кусок сырого мяса.
Доктор подъезжал к «Самоистребителю».
Офицеры, заметив его, оживленно бросились к правому трапу, а за ними, немного робея, скрытно усмехаясь, подошли и матросы.
— Ну, как ваш пациент? — спросил лейтенант, когда усталый доктор поднялся на палубу.
— И не говорите! Сколько этот подлец хлопот нам наделал!
Некоторые из офицеров, не утерпев, громко фыркнули. Доктор неодобрительно взглянул на них, продолжая:
— Понимаете, в процессе буйного помешательства вырвался из рук и помчался по городу. Всех французов поднял на ноги. Едва поймали его. Да, а вы — смеетесь. Над чем это, позвольте спросить?
Дружный раскатистый хохот ответил ему; доктор обиженно вытянулся, поправил фуражку, надул щеки.
— А мы, дорогой наш психолог, только что хотели за вами посылать, и уж шлюпки наготове, — сказал первый лейтенант, движением руки умеряя смех, но тоже усмехаясь весело и открыто.
Офицеры отвели врача в сторону и начали что-то ему рассказывать. По мере того как он выслушивал их, лицо его изменялось, вытягиваясь и быстро меняя выражение, — сначала недоверчивое, оно быстро стало смущенным и потом исказилось ужасом. Он вдруг весь съежился и, схватившись руками за голову, убежал с верхней палубы, выкрикивая:
— Не может быть! Нет! Это шутка... злая шутка!
За ним побежал мичман, крича:
— Доктор! Вас требует командир.
Доктор остановился, мотнул головою и пошел в командирскую каюту.
Там уже находился кочегар Криворотов, парень квадратного вида и крепкого, как гранит, телосложения, с тупым лицом и телячьими глазами. Глуп он был непомерно, однако среди команды стяжал себе большую славу, пробивая лбом деревянные переборки, сбивая им с петель двери и давая за полбутылку водки бить себя по животу поленом.
Криворотов, по приказанию командира, подробно рассказал, как подвел квартирмейстера Дергачева, притворившись мертвым, когда тот наносил ему побои.
— А больно тебе было? — полюбопытствовал командир.
— Так себе. Я даже не почуял, хоша он двинул пинком с усердием, на совесть... По пузу. После обеда требуха была набита туго. Ну, значит, удары отскакивали, как от резины. Вот цепочкой обжег ой-ой как! Но все же я стерпел, ваше высокоблагородье, — ухмыляясь, заключил кочегар не без гордости.
Командир как-то натянуто, неестественно улыбался, слушая густой, хриплый голос.
— Ступай вон! — сказал он кочегару, вздохнув и не глядя на него.
Но не успела захлопнуться за Криворотовым дверь, как командир сразу побагровел, как-то странно задергался и зашипел сквозь зубы, с каждым словом возвышая голос:
— Ну, доктор, слышали? А вы что написали? Посмотрите, посмотрите на свой рапорт!
— Позвольте, Анатолий Аристархович, вы же первый признали его...
— Ничего я вам не позволю! Классическое недомыслие! Стыд перед всей командой. Черт знает что такое! Немедленно... сейчас же возвратить на судно этого... этого...
Доктор вышел из командирской каюты с таким видом, словно его высекли розгами.
.