мали ему, изредка вежливо кивая. Но стоило Палифару заговорить о мудрости человечества и, в попытке продемонстрировать красоту людского искусства, продекламировать строки величайшего из земных поэтов, как аудитория разразилась воем и хрюканьем, лающим смехом, столь же оглушительным, как гром, и столь же какофоническим, как стая бабуинов. В него полетели объедки и огрызки, а Лунный Король немедленно призвал своих стражников с пылающими кнутами, чтобы выдворить мошенников из дворца.
Потеряв вторую туфлю и изорвав одежды в ходе яростной схватки, кривясь от боли и держась за плечо своего мраморноликого спутника, Палифар Вуз хромал на вершину лунного пика, устремив свой взгляд вовне, во тьму космоса, к далёким звёздам.
— Возможно, стоит двинуться дальше, — сказал фантом, повернувшись к нему.
— Да, ты прав, — отозвался Палифар Вуз. Он вновь взял своего спутника за руку; в другой его руке всё ещё был зажат покрытый странными узорами фиал из слоновой кости, который он пока что не спешил открывать.
Они наклонились вперёд, начали падать вверх, в небо, и его чувство направления вновь было напрочь потеряно. Непроглядная тьма и жуткий холод космоса сомкнулись вокруг них, а их падение длилось, возможно, тысячелетия, в то время как он, погрузившись в странные грёзы, прожил, должно быть, сотни тысяч невозможных жизней в чужих мирах. Каждый раз, когда он резко просыпался среди ночи, отрывая голову от подушки — если только такие вещи, как подушки, существовали в очередном мире, и если у очередного его воплощения были хоть сколь немного человекоподобные очертания или хотя бы голова — он судорожно размышлял о том, действительно ли он был тем, кем казался себе ещё не так давно, или же являлся инородной сущностью, вторгшейся в чужой разум; а может — что хуже всего — был лишь мелькнувшим в чьём-то сне сумасшедшим пятнышком, принявшим форму псевдофилософа, кувыркающегося в межзвёздных безднах. Большинство существ, ставших его воплощением, немедленно отметали эти мысли как слишком абсурдные. Некоторые поспешили за советом к докторам и шаманам. Одно из существ, обитавших в мире, освещаемом тремя сапфироцветными солнцами, основало религию, зиждущуюся на видении Кувыркающегося Философа; впрочем, она так и не снискала успеха, хотя и послужила причиной разразившейся вскоре революции, принёсшей катастрофические разрушения. Иные сошли с ума. Иные наложили на себя руки.
Некоторое время Палифар Вуз и его спутник жили среди разумных, но крайне злобных грибов на чёрной планете Юггот. Они взмывали ввысь двумя световыми потоками, стремясь избежать гибели в плотоядных пламенных джунглях, покрывавших всю поверхность умирающей кроваво-красной звезды где-то на краю вселенной. Они вели долгую беседу с огромными существами, плывущими, подобно китам, во тьме за пределами последних солнц, подлинной внешней бездне, в которой их тела неизмеримой массы, раскинувшиеся на тысячи световых лет, были равноценны крохотной частице пылевого облака.
И, всё же, происходившее с ним могло оказаться лишь сном. Он пытался убедить себя в этом, когда достиг обители богов. Не только известные ему человекоподобные боги Земли пребывали там, но и бесчисленные божества иных миров, чудовищные создания, многообразие форм которых не могли постичь его ограниченные земные чувства. И хотя некоторые из них являлись наделёнными разумом газами, а иные существовали в большем количестве измерений, чем привычные три, он бродил меж ними как равный, ибо сам стал в какой-то степени богом для жителей расколотого войной мира, освещаемого светом трёх сапфироцветных солнц. Беседуя с каждым из богов, вплоть до самых непостижимых, он вскоре пришёл к прискорбному выводу: все их пришествия и исходы, все их распри и прелюбодеяния ничем не отличаются в своём величии от таковых у диких тварей из джунглей за стенами Коммориома.
В жалком рубище, прикрывающем обожжённую пламенем десяти миллионов солнц кожу, он всё же совершил медленное и мучительное восхождение на высочайшую многорогую вершину мира богов, Ось Миров в самом центре всего Сущего.
Где-то вдали переливались демонические свирели, бездумно, безумно и пронзительно; но эти звуки были подобны далёкому шуму волн во время отлива, и он не позволил себе отвлекаться на них. Достигнув вершины, он обнаружил там павильон из чистейшего хрусталя, внутри которого находилась только высокая кафедра, на которой покоилась одна-единственная толстая книга.
Он пробыл там целую вечность — а, может, несколько секунд, ибо времени для него больше не существовало — и его прекрасноликий спутник, на котором, казалось, все их приключения не оставили никакого отпечатка, направлял его, когда он переворачивал страницы. Он осознал, что это — та самая книга, в которой записаны имена богов и названия миров, и, когда он открывал новую страницу, то призывал из небытия к существованию нового бога или новый мир; когда же он переворачивал страницу, то этот бог или этот мир вновь погружались в небытие, словно день, сменяющийся ночью, свет, поглощаемый тьмой, тьма, расточаемая светом, жизнь, прерываемая смертью, и смерть, попираемая жизнью. Иногда, переворачивая страницы, точно во сне наяву, он слышал крики исчезающих богов и мириад обитателей гибнущих миров. То, что они взывали к нему, поклонялись ему, как своему создателю, больше не имело значения. Всё завершалось в одно мгновение. Он мог бы вечно упиваться чудесами, которые открыл для себя в этой книге.
Но вот он перевернул последнюю страницу, и увидел свой портрет. Взирая на него, он спрашивал себя, кто же именно запечатлён здесь: бог, философ, поэт или дурак?
Была ли в том какая-то разница?
Всё, что ему оставалось, это сидеть, смотреть, размышлять и отчаянно надеяться, что, всё же, это только сон, затянувшийся странный сон.
Тогда его прекрасный спутник протянул свою казавшуюся высеченной из безупречнейшего мрамора руку и захлопнул книгу.
— Пора идти, — сказал он.
И тут Палифар Вуз с криком проснулся. Он сел, истекая потом и недоумевая, как он, уснув в зале для оргий, очутился в этом уединённом покое, в одной постели со своей возлюбленной, чьему облику заполнявший помещение тусклый свет вернул всю нежность и красоту прошедших дней. Она стала такой, какой он знал её в пору юности — а он так и остался тощим, нагим стариком, обожжённым пламенем миллионов солнц.
По крайней мере, таким он себя ощущал. Он больше не мог адекватно воспринимать реальность. Возможно, он всё ещё был тем мальчишкой, что, полон самых сладостных ожиданий, впервые возлёг на это ложе, а вычерненный солнцем старик был не более чем кошмаром. Возможно, не произошло ничего необычного. Возможно, ничего и никогда не произойдёт в принципе, и он заключён, словно насекомое в безвременный янтарь, в этот единственный миг иллюзии.
Он сел на край кровати, плача и пытаясь вызволить из недр памяти что-то, что он не мог до конца постичь, что-то, что он, возможно, видел в какой-то книге, один совершенный образ, идею или фразу, наиболее точное выражение совокупности всех его видений, с помощью которого философ мог достичь полного просветления.
Но всё было столь же тщетно, как пытаться вспомнить какую-то незначительную деталь в угасающем сне.
Его возлюбленная села рядом с ним и ласково погладила его по плечу.
— Что случилось?
— Ничего, — ответил он. — Думаю, всё-таки, ничего.
Он встал. Он обернул вокруг талии ткань, хотя в Коммориоме никогда не порицалась нагота.
Возлюбленная нежно поцеловала его в щёку.
— Оставь дверь незапертой, — сказала она.
Снаружи ждал его мраморноликий спутник. Они взялись за руки, и всё вновь переменилось. Теперь они находились в гигантской пещере; и внезапно он понял — поскольку за все минувшие сны и жизни ему удалось усвоить определённые знания — что разлитая перед ним пузырящаяся бесформенная протоплазма, маслянистая масса, подобная вздыхающему во время отлива бескрайнему живому океану, была не чем иным, как Уббо-Сатла, Безначальным Источником жизни на Земле и во всей вселенной, лишённым разума и находящимся вне существования — и, в то же время, тем единственным, что существует на самом деле.
Он прочёл об этом в книге творения и нетворения, на самой последней её странице.
Его спутник медленно погружался в массу Уббо-Сатла, растворялся в ней.
В последний раз этот прекрасный, словно высеченный из мрамора лик, что мог принадлежать юноше, девушке или неведомому демону, обратился к нему, поведав, что иногда капли Уббо-Сатла, рудиментарные частицы целого, разбрызгиваются среди миров, обретают форму и даже иллюзию сознания, считая себя людьми, чудовищами или богами.
Он пожал плечами, грустно улыбнулся и подытожил:
— Но всё это не более чем фанаберия. Они лишь обманывают сами себя.
А затем добавил:
— К слову, у тебя всё ещё есть тот фиал, что я отдал тебе. Сейчас самое подходящее время, чтобы воспользоваться им.
Он исчез. Палифар Вуз схватился за фиал в последнем безумном приступе ужаса и отчаяния — или, быть может, нелепой надежды. Как знать, если он отопьёт из фиала, не заставит ли его заключённая в сосуде неведомая магия вновь оказаться в постели рядом с возлюбленной, проснувшимся и с облегчением осознавшим, что ничего не произошло?
Он выгрыз пробку и отбросил её в сторону.
Но фиал был пуст. Он припал к нему, пытался высосать хоть что-то — но внутри не было ничего, даже воздуха.
Ничего.
И тут он осознал, что не чувствует ног, ибо по колено погрузился в массу Уббо-Сатла; осознал, что он тоже лишь частица этой маслянистой массы, обманывавшая сама себя до самого последнего мгновения.
И это мгновение прошло.
Перевод — Андрей Бородин