После допроса меня не вызывали дней десять. Потом привели к этому же майору. Он приказал Анисину по-немецки:
— Задавайте вопросы вразбивку.
Анисин вежливо сказал:
— Извините, но мы должны еще раз допросить вас, господин Никандров. Вышло недоразумение: я случайно порвал и выкинул протокол вашего допроса.
Я понял эту нехитрую игру — они еще раз проверяли меня — и ответил:
— Господи! С кем не бывает! Ради бога, я с удовольствием отвечу на все вопросы! — и попросил у Анисина воды.
Я на самом деле был доволен беседой с Анисиным; я узнал, что он, как правило, постоянно присутствует при допросах тех, кого немцы собираются передать Власову.
Я стал ближе к моей цели.
В конце допроса Анисин сказал:
— Я вас на днях вызову, вы мне нужны.
Откровенно говоря, я обрадовался, мне казалось: еще два-три дня — и моя судьба решится.
В бараке нас было немного, человек десять. Кормили хорошо, давали махорку. Состав жильцов все время менялся. Нетрудно было догадаться, что сюда временно поселяют людей, прошедших проверку и ожидающих назначения.
Прошло пять дней, а меня не вызывали. Кроме меня тут давно томился странный человек — Николай Максименко, так он назвался. Он ни с кем не разговаривал, на вопросы отвечал неохотно.
Днем лежать на нарах воспрещалось, но он, не обращая внимания на охрану, все дни валялся.
В конце недели он сам подошел ко мне, спросил:
— Листочка бумаги не найдется?
— Нет. А зачем вам?
— Рапорт хочу написать.
Посмотрел на меня тоскливым взглядом, переспросил:
— Нет бумаги? А может, есть? Жалко?
В этот день он больше не проронил ни одного слова, отказался от обеда.
Перед отбоем подошел к моему соседу и сказал:
— Ты новенький? Так вот слушай. Меня зовут Николай, фамилия Максименко. Это все липа. По-настоящему я Григорий Иванович Коновалов, моя семья живет в Новосибирске…
Мой сосед недовольно прервал его:
— А чего ты передо мной исповедуешься? Я не поп.
— Можешь это рассказать начальству. Пачку махорки дадут.
— Дурак ты. Дурак и сволочь. Не мешай спать.
Максименко — Коновалов засмеялся:
— Сам ты дурак.
Когда барак затих, он встал и пошел к выходу.
Его кто-то окликнул:
— Куда ты?
Он возбужденно, даже весело ответил:
— До ветру!..
Я никогда не забуду тишины, установившейся после ухода Коновалова. Никто не спал — это чувствовалось. Прошло полчаса, Коновалов не возвращался. Мой сосед, кряхтя, сел, вздохнул:
— Пойду посмотрю, что с ним, с дураком.
Вернулся, спокойно лег.
На него закричали:
— Ну что ты молчишь? Что там?
— Я так и знал, — ответил сосед. — Повесился…
Кто-то спрыгнул с нар, побежал, за ним бросились другие. Я тоже спустился со своего второго этажа. Сосед властно крикнул:
— Куда, идиоты! Не трогайте! Затаскают вас, глупых!
Все вернулись и молча улеглись.
Утром меня вызвал Анисин. Он разговаривал со мной не как следователь с обвиняемым, а как равный…
— Извините, Павел Михайлович. Меня неожиданно угнали в командировку. Вадим Вячеславович в Киев посылал…
Мне очень хотелось узнать, кто такой Вадим Вячеславович, имеющий право посылать в Киев, но я, естественно, промолчал. Анисин сам все объяснил:
— Майкопский! Это сила!
И начал рассказывать про поездку в Киев:
— От Ровно мне разрешили ехать автобусом. Я думал, что так скорее. Черта два! Еду по Житомирскому тракту и не узнаю. По обе стороны чисто, леса нет, вырубили — немцы партизан боятся. В общем, насмотрелся, страху натерпелся. Я жил на Фундуклеевской. Печально в Киеве, грустно…
Скажи я какие-нибудь бодрые слова, вроде «ничего, построим с помощью Великой Германии» или еще что-нибудь в этом духе, я бы потерял всякое доверие у Анисина, — я понял его настроение, он был очень подавлен увиденным в Киеве.
— Зашел к брату, а он убит — осталась племянница Галя, ей восемнадцать. Живет впроголодь. А мать ее, она врач, недавно пропала. В общем, житуха невеселая…
Я поддакнул:
— Война…
Он сменил тему:
— Ну что ж, бывает… Давайте о вас поговорим, Павел Михайлович. Хотите сотрудничать с Андреем Андреевичем Власовым? Неволить не хочу, но как человеку, к которому я, не знаю почему, хорошо отношусь, скажу: это лучший вариант в вашем положении.
— А что я у генерала Власова делать буду?
— Пока не знаю. В данный момент меня интересует ваше согласие или несогласие. Повторяю, вариант самый лучший.
— Допустим, я соглашусь. Что тогда?
— А если без допустим, а просто согласитесь?
— Подумать можно?
— Минут пятнадцать. Не больше.
— А другие варианты есть?
— У меня нет. Остальное — ваше дело. Чего вы боитесь?
— Хорошо, согласен, — решительно сказал я.
— Вот и прекрасно. Сейчас я вас оформлю. Подпишите заявление, вот эту справочку. Вы не представляете, какой подарок мы сделаем Андрею Андреевичу! Вчера к нему какой-то начальник из СС приезжал. После Андрей Андреевич Вадиму Вячеславовичу Майкопскому рассказывал, что его, Власова, упрекают за то, что к нему русские не идут. А на днях не то во Франции, не то в Голландии опять целый остбатальон восстал. Он, конечно, к Андрею Андреевичу прямого отношения не имеет, а все же неприятно.
Анисин забрал мои документы и уехал, а меня снова отвели в барак.
На следующее утро Анисин заехал за мной. Он долго ходил со мной по каким-то канцеляриям, я заполнил желтую карточку, на прощанье толстый немец брезгливо подал пухлую, потную руку, и мы вышли через железные ворота на улицу.
В августе 1943 года меня по рекомендации Анисина назначили инспектором организационного отдела «Русского комитета», председателем которого был Власов. Поселили вместе с другими сотрудниками комитета на первом этаже дома десять на Викторияштрассе. На втором этаже жили Власов, Жиленков и Трухин.
Об окружении Власова, в том числе и о Трухине, мне еще в Москве рассказывал Алексей Мальгин.
— Скольких лет ты пошел работать? — спросил он.
— Девяти с половиной.
— Ну вот, а Федора Трухина в этом возрасте возили в гимназию в санках с медвежьей полостью. У папы, помещика, под Костромой тысячи десятин леса да земли сколько! Барский дом с колоннами. На благотворительном вечере в Костромском дворянском собрании в татьянин день папа Трухина за бокал шампанского выкинул «катеньку» — сторублевый билет. Определенно, не последний.
Как его сынок, Федор Иванович Трухин, пролез в генерал-майоры — пока загадка. Известно лишь, что всюду при малейшей возможности он выставлял себя истинным патриотом Советского государства. А как только фашисты напали на нас, буквально в первые дни, кажется на десятые сутки, перебежал к ним. Ему сорок пять лет. Вступил в НТСНП — Национально-трудовой союз нового поколения, пролез даже к руководству и, учти это, во власовском штабе фактически выступает в качестве представителя НТСНП, а эта яро антисоветская организация, созданная еще до войны из белогвардейского отрепья немецкой, американской и другими разведками, добросовестно помогает гитлеровцам, и немцы ей доверяют. Ну, в той мере, в какой молено доверить платным холопам.
Убедишься, что почти вся головка власовского комитета из бывших: Трухин — сын крупного помещика, Благовещенский и Меандоров — из поповских семей, Мальцев — родственник крупного заводчика. Сам Власов — сын кулака.
Мы, Андрей, иногда пренебрегаем арифметикой, которую я назвал бы социальной. Разумеется, я далек от мысли не доверять человеку лишь по тому формальному признаку, что он по происхождению из так называемых «бывших», — это было бы политически неправильно.
В то же время нельзя закрывать глаза и на то, что в критический для Родины момент у нас оказались предатели и что по своему социальному происхождению это прежде всего и главным образом сынки кулаков, помещиков, фабрикантов, купцов. Когда у тех же Трухиных отобрали имение, Федору шел двадцатый год. Не ребенок, запомнил!
В один из вечеров ко мне пришел Владимир Анисин. Захмелев, он разоткровенничался:
— Теперь я могу сказать, Павел Михайлович: мы долго к тебе присматривались. Если хочешь знать, тобой интересовался Вадим Вячеславович Майкопский.
— Я его не знаю, — ответил я.
— Узнаешь! Это гениальная личность! Все: Власов, Жиленков, Трухин — в подметки ему не годятся.
Больше в этот вечер я о Майкопском ничего не узнал, но постепенно Анисин рассказал о нем многое.
До войны Майкопский жил в Киеве, был адвокатом во второй юридической консультации. В первые дни войны его призвали в армию, он дезертировал, скрывался у родственников не то в Житомире, не то в Чернигове. На другой день после занятия Киева немцы назначили его шефом криминальной полиции. В 1943 году «за особые заслуги перед рейхом» Майкопского перевели в Берлин. Он стал начальником группы «Комет» при русском отделе гестапо.
Анисин рассказал, что самая важная задача группы «Комет» — выявление антифашистски настроенных лиц среди острабочих.
— Ну и как, успешно? — спросил я.
— Задыхаемся! Столько их сюда нагнали! И еще я узнал, что берлинским отделом гестапо руководит гауптштурмфюрер Эбелинг.
— Майкопский бывает у Гиммлера?
— На днях был. Приехал, рассказал, что Гиммлер раз десять повторил: «Агентура, агентура и еще раз агентура. Только агентура позволит нам знать, что думают, делают и собираются делать люди, которыми мы обязаны интересоваться». А вербовать агентов нам все труднее и труднее, особенно после Сталинграда. Есть, конечно, доброхоты, но их мало.
Попутно я кое-что узнал и об Анисине. Он тоже жил до войны в Киеве и тоже был адвокатом.
— Я обязательно познакомлю тебя с Вадимом Вячеславовичем. Он очень интересный человек.
Через несколько дней вечером Анисин повез меня к Майкопскому на квартиру поздравить его с наградой.
Майкопский жил неподалеку от гестапо на тихой улице. У него была богатая квартира, напоминавшая антикварный магазин: картины, бронза, ковры, коллекции хрусталя и фарфора. Присмотревшись, я понял, что все это наше, советское. Мы сидели с Анисиным в большой комнате, не разговаривая, — мой спутник, переступив порог квартиры, сник, притих. Откуда-то доносились голоса, звон посуды, звуки радиолы.