До конца было еще далеко. От Франкфурта-на-Одере до Берлина по прямой оставалось около семидесяти километров. Но это по прямой, для самолетов по воздуху, а танки, пехота должны были идти по земле, начиненной минами, усеянной дзотами, ощетинившейся гранитными и железобетонными надолбами, по земле, на которой был пристрелян каждый метр, по земле, где каждая высота являлась крепостью, где радио день и ночь орало о зверствах русских, которые якобы режут немецких детей, насилуют немецких женщин, а потом топят их в реках и каналах, о варварах коммунистах и комиссарах, у каждого из которых набор инструментов для самых страшных пыток, а в обозах складные виселицы и кресты для распятия… Советские солдаты должны были преодолевать не только водные преграды, но и ненависть и страх, воспитанные в немецком народе Геббельсом и его подручными.
Я понимал, что последние километры перед Берлином будут невероятно трудными, много наших солдат останется тут лежать навеки.
Я считал себя обязанным сделать все от меня зависящее, чтобы жертв было меньше. Для этого я должен был узнавать все об обороне врага, о его возможностях к сопротивлению.
Весь глубокий смысл слов «пир во время чумы» я понял на свадьбе Власова и Адели Белинберг в середине апреля 1945 года. Они мне казались просто сумасшедшими: советские войска угрожали Берлину, а тут свадьба, церковная служба, с венцами, «Исайя, ликуй!», обручальные кольца, свадебный стол. Прислал поздравление Гиммлер, заскочил на минуту заместитель Риббентропа, кричали «горько!» и, разумеется, «хайль Гитлер!».
Сначала все соблюдали хотя бы внешнее приличие: подходили к ручке фрау Власовой, щелкали каблуками, произносили: «Поздравляем!», «От всей души!», «Примите мои поздравления». Правда, никто не сказал: «Желаем счастья на долгие годы». Только быстро захмелевший дьякон рявкнул: «Многая лета, многая лета». Потом напились, и началось нечто невообразимое: горланили песни. Странно, дико было слушать тут наши советские песни: «Как родная меня мать провожала», «Догадайся, мол, сама…» Кто-то было затянул «Катюшу», на него яростно зашикали, и виноватый, как ни был пьян, поспешил исчезнуть.
А когда «молодые» ушли, появились неизвестные девки, они приволокли с собой пьяного гармониста, и начался шабаш. Закутный, потный, красный, плясал барыню, упал, не мог подняться, а когда к нему бросились на помощь, пустил такую струю матерщины, что даже комендант Хитрово развел руками: «Вот это виртуоз!»
Трухин с мертвенно-бледным лицом лежал на длинном диване, свесив ноги. Возле него сидела рыжая особа, он не обращал на нее никакого внимания, пристально, не мигая, смотрел в потолок.
Гармонист заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Кто-то истерично плакал.
Началась бомбежка, погас свет, визжали девки, матерился Закутный.
Вскоре Власов, Закутный, Трухин уехали в Карловы Вары (тогда говорили — в Карлсбад). Туда еще в марте удрала большая часть КОНРа, в том числе Жиленков и Малышкин. Куда Власов дел свою Адель, я не знаю, больше я ее никогда не встречал. Возможно, она поняла, что надежды жить в Зимнем и Ливадийском дворцах рухнули, и удрала в западном направлении. Как говорят, бог с ней, с этой неудачной претенденткой на звание «первой дамы Остланда».
Да и самому Власову надо было думать не столько о «спасении России», сколько о спасении собственной шкуры.
Любой участник нашей разведывательной группы — и прежде всего я, Орлов, Рукавишников — мог пристрелить Власова, но такого приказа Центр не давал, приказывали другое — не выпускать предателя из поля зрения, брать, когда это потребуется, живым.
Я часто вспоминал разговор с Алексеем Мальгиным. Тогда я сказал:
— Я готов совершить приговор над этим выродком.
— Этого мы тебе не поручаем. Его будут судить…
Теперь мне надо было позаботиться о том, как бы Власов не поспешил за своей супругой на Запад, не ушел от справедливого возмездия. И я отправился вслед за ним в Карловы Вары.
В эти последние дни решающее слово в КОНРе принадлежало Малышкину и Жиленкову. Дело дошло до того, что совещания, а они собирались в день по многу раз, проводились в отеле «Ричмонд», где жил Малышкин, и Власов, растерянный, подавленный, потерявший самообладание, покорно приходил выслушивать мрачные предсказания Малышкина и фантастические новости Жиленкова.
Проверить слухи было не у кого. «Посредников», «личных представителей» рейхсфюрера СС Крегера, Штрикфельда рядом не было — оберфюрерам, гауптштурмфюрерам, группенфюрерам было не до Власова, для них самих наступил последний час, приходилось думать о себе.
Сейчас я уже не помню всех невероятнейших слухов, которые возникали тогда среди конровцев ежеминутно. Помню лишь, что Жиленков так разглагольствовал о Ялтинской конференции, как будто он был там.
И еще помню, как Закутный по секрету поделился со мной сногсшибательной новостью:
— Вчера Власов и Жиленков весь день сочиняли письмо Черчиллю. Вы, мол, нас не трогайте, а помогите нам. Мы наипервейший заслон от коммунизма.
— Послали? — спросил я.
— Отправили с Жеребковым.
Все разговоры в конце концов сводились к одному — как уйти от приближающихся советских войск.
Последняя ночь в крепости Вюльцбург
Как ни высоки стены крепости, как ни бдительна охрана, а все же в крепости Вюльцбург о продвижении Советской Армии знали все. За немыслимую плату — чудом не отобранные золотые часы — генерал Снегов купил у охранника карту Европы, вырванную из ученического атласа. Карта, протертая на сгибах, старенькая, масштаб 1: 3 500 000, не только мелких, даже средних городов нет — только крупные, железные дороги — только самые главные; для военных людей не карта, а недоразумение. А как были ей рады! Сколько раз на нее смотрели! Сколько возникало яростных споров.
— Где же этот Вурцен?
— По-моему, недалеко от Дрездена.
— А по-моему, ближе к Лейпцигу.
— Ну и карта, черт ее раздери!..
И так целыми днями. И еще была одна постоянная тема для бесед: «Дойдут до Вюльцбурга наши или не дойдут?»
— Дошли бы, да союзнички закапризничают. Слишком далеко, скажут, забрались.
— А если наши не дойдут, как же тогда мы? Кто нас вызволит?
— Да что ты все о себе, Иван, хлопочешь? Разве в нас дело?
— Понятно, не в нас, а дожить хочется…
В ночь на 21 апреля над крепостью бушевала гроза. Раскаты грома мешались с грохотом артиллерийской канонады.
В камерах и коридорах погас свет. Охранники бегали с карманными фонариками и пинками, криками поднимали военнопленных.
— Быстрее, быстрее! На плац!
Михаил Федорович Лукин привычно потрогал пуговицы, пришитые на поясе брюк. Пуговицы как пуговицы, десять штук. Когда при осмотре охрана спрашивала, почему пришиты не на положенном месте, Лукин охотно отвечал:
— Запасные… Потеряешь основную, где возьмешь? А у меня запасец…
Под пуговицами, между подкладкой и сукном, была зашита Звезда Героя Советского Союза летчика подполковника Николая Ивановича Власова.
Его привезли в августе 1944 года в погонах, со Звездой Героя Советского Союза на груди. Это было удивительно — немцы сдирали с военнопленных знаки различия и ордена.
А тут подполковник со Звездой. Потом все объяснилось. Николай Власов, оказывается, заявил немцам: «Снимете только с мертвого. Тронете — убью! Задушу руками!»
Так и ходил по крепости-тюрьме с Золотой Звездой.
Бежать из Вюльцбурга было трудно, почти невозможно, но Николай Иванович все же решил. Посоветовался с Лукиным.
— Ну, что ж, подполковник, беги! Ты молодой, здоровый. Если б у меня были обе ноги…
Тщательно продуманный, хорошо подготовленный побег сорвал трус — врач Дубровский. Николая Ивановича поймали. Когда его, окровавленного, почти неузнаваемого, вели перед отправкой в Маутхаузен в последний раз тюремным двором, он увидел в окне Лукина, притопнул о камень ногой.
С нетерпением ждал Лукин прогулки. Удалось незаметно вынуть из-под камня маленький сверток и записку: «Товарищ генерал. Если что со мной случится, сохраните Звезду и отвезите ее на Родину».
— Быстрее! Быстрее! На плац!
Кто-то мрачно предположил:
— Все, товарищи! Конец! Сейчас шлепнут…
Построили в колонну, повели. В крепости остались больные — генералы Шевчук и Сотенский, механик Долженко, инженер Волгинин.
— Быстрее! Быстрее!
Прощай, крепость Вюльцбург. Будь ты проклята, мрачная, страшная тюрьма!
Что-то ждет впереди?
Колонна ушла. Умолкла канонада. Механик Долженко, лежавший в ревире, услышал крики, удары. Потом все стихло.
Долженко к вечеру ползком выбрался из ревира. У входа лежали обезображенные трупы Сергея Анисимовича Шевчука и Владимира Николаевича Сотенского, рядом измазанные в крови камни — генералов забили камнями… Про Долженко, видно, позабыли. Или торопились, было уже не до него.
Последнее совещание в Ричмонде проходило бурно. Жиленков уже не кричал на Власова и Трухина, а просто визжал:
— Что вы тянете? Вызывайте немедленно первую дивизию из-под Берлина! Сюда, в Чехословакию…
— А Гиммлер что скажет? — уныло возражал Власов. — Хотите, чтобы он за самовольство головы нам открутил?
— Черт с ним, с Гиммлером! — горячился Жиленков. — Ему сейчас не до нас!..
Трухин молчал и только пьяно улыбался.
Жиленков тянул коньяк из карловарской кружки, жевал сосиски и вновь принимался убеждать Власова:
— С пустыми руками мы американцам не нужны! На кой мы им черт?! Мы должны их встретить в Праге, ключи на блюде… Вот тогда мы вроде с подарком…
Трухин усмехнулся:
— Ключи возьмут, а нас под зад коленкой…
Ночью приняли решение: обмануть любым путем немцев и снять первую и вторую дивизии с фронта, направить их в Чехословакию. Первой дивизии Буняченко пробираться в город Дечин и уже из него наступать на Прагу. Второй дивизии следовать прямо на Прагу.