Я скриплю зубами. Я уже давно не ребенок, но иногда проще соврать. Ложь соскальзывает с языка, будто змейка.
– Мы с Уайтом…
– Дьявольские глазки, не рассказывай сказки. – Бабуля ясно и четко пропевает каждое слово. Волосы на затылке встают дыбом. – Он видит все секреты, что ты пытаешься скрыть.
Ту же песенку она пела нам с Адэйр в детстве, перед тем как высечь за вранье. Она всегда знала, когда мы врали или хулиганили. Уверяла, что ей рассказали курицы. Нашептали на ветру.
Я верила.
Курицы – дьявольские птицы. Он приковывает их к земле, чтобы держать при себе. Поэтому они не могут летать.
Бабуля всегда давала нам выбор. Правда или розги. Я всегда говорила правду.
Адэйр, хоть правда и освободила бы ее, всегда выбирала розги. Я этого никогда не понимала. Пока не осознала силу в отказе сдаваться. Где я была прошлой ночью и чем занималась, никак ее не касается. Я выдыхаю последнюю унцию своего спокойствия и разворачиваюсь.
Бабуля стоит там, сцепив перед собой руки с достоинством и терпением монашки. Хрупкие, тонкие руки, прикрытые прозрачными черными рукавами блузки. Оборочки по воротнику и клапану намекают на мягкость или нежность – но в моей бабушке нет ничего мягкого или нежного. Длинная юбка цвета хаки сшита из прочного жесткого хлопка. Изношенные плотные чулки покрывают ножки-палочки, спрятанные в тяжелые ортопедические туфли.
Глаза невидящие, но всезнающие. Они находят меня, будто змея, которая чувствует тепло своей жертвы.
– Где ты была прошлой ночью? – снова спрашивает она.
Зачем я остаюсь в мире, в котором все труднее и труднее жить? Когда я была маленькой, я думала, что церковь и бабуля – это весь мир. Уже какое-то время назад я поняла, что меня растили не по ту сторону водораздела добра и зла.
– На улице, – четко и ясно говорю я, на случай если она не расслышала в первый раз, и ухожу в свою комнату.
Местное семейное кафе «У Клементины» стоит в стороне от главного шоссе, а позади него – то, зачем сюда ходят автобусные туры. Плантация «Сахарный холм». Названная в честь сахарного тростника, который здесь когда-то выращивали. В какой-то момент нужда в сахаре отпала и его место занял хлопок. Темная история, за которой туристические автобусы едут через Черный Папоротник. Важное напоминание о ранах, которые мы нанесли этой земле, ее людям.
Придорожный рынок с домашними товарами от местных помогает занять приезжающих и уезжающих туристов.
Перерыв между автобусами для меня наступает только после пяти. Адэйр помогала нам на рынке, пока не начала работать официанткой в «Клементине», чтобы накопить на учебу. Время от времени я находила ее у мусорных баков за кафе на перекуре.
Я вскользь оглядываюсь через плечо, когда выкидываю мусор в помойку. Взгляд цепляется за плантацию на холме.
Издалека она похожа на идеальный кукольный домик. Сложно представить, что свежая белая краска и высокие колонны роскошного особняка будут трепать тебе нервы. Но у «Сахарного холма» слишком тяжелое прошлое, чтобы я его игнорировала.
Задняя дверь кухни с визгом открывается. Управляющий, мистер Прюитт, выходит наружу. Белая деловая рубашка и тонкий черный галстук устарели лет на десять. Он прожигает меня взглядом сквозь очки с толстой черной оправой. Его взгляд неодобрительно опускается на мою футболку с Led Zeppelin. Ублюдок меня не нанял, когда я попросила.
Я отщипываю горящий кончик сигареты и прячу остаток в крошечный карман коричневых шортов с высокой талией, которые позаимствовала у Адэйр этим утром. Они выглядят так, будто сделаны из виниловой змеи. Я практически уверена, что видела однажды барный стул, обшитый этой тканью.
Я сплевываю оставшийся на языке комочек табака и неторопливо плетусь обратно.
У нашей палатки вокруг Могильного Праха собралась маленькая толпа туристов. Он на рынок приносит чучела птиц – находит у заброшенного амбара Дилларда тех бедняг, которым не хватило ума держаться подальше от облюбовавших это место кошек. Людей больше всего завораживает то, как он делает им глаза. Невероятно реалистичные крошечные бусинки, покрытые множеством слоев бесцветного лака и акриловой краски. Это так красиво, что почти можно поверить, что Могильный Прах хороший человек. Даже добрый.
Воронье карканье притягивает мое внимание к небу. Черная птица сидит на телефонном проводе, оглядывая округу.
Народ в церкви считает, что вороны – предвестницы смерти, что они предвещают дурное. «Нечистыми» их назначили за то, что они падальщики.
Я считаю, это все чушь собачья.
Я наблюдаю за птицей, гадая, узнала бы в ней Грача, будь это он.
Черные птицы встречаются на каждом углу. Особенно когда ты высматриваешь везде одну из них.
– Это ангелы? – спрашивает меня тетушка-христианка в футболке баптистской церкви Бельвью. Она указывает на куколок, которые я нашила из винтажной ткани, прикрепив к ним сделанные из перьев крылья.
– Мы такие называем куколками забвения. – Я снимаю одну, чтобы показать ей. – Они помогают забыть вещи, которые вы не хотите больше хранить. Печали, тревоги, сердечную боль, что бы вас ни тревожило. В груди у нее маленький кармашек. – Я развожу руки куколки, чтобы показать тетушке бантик, на который завязан кармашек. – Запишите свои беспокойства или имя человека на бумажке и сложите ее внутрь. Затем похороните куколку и прочитайте молитву. Позвольте вашему горю, вашим тревогам, вашему… чему угодно улететь на небо. – Показываю пальцами бабочку, парящую вверх, – мой стандартный продающий жест. Затем я краем глаза замечаю Грача и замираю.
Это он. Его темные глаза я узнаю где угодно. Сердце подскакивает к горлу и стучит в ушах. Я боюсь шевельнуться: вдруг он исчезнет.
Мои глаза спешно выискивают бабулю.
– Похоже на какое-то вуду, – говорит женщина, снова привлекая мое внимание. Она оценивает куколку осуждающим взглядом. – Только Иисус может исцелить наши печали и разбитые сердца.
Я неловко извиняюсь, пытаясь объяснить, что это просто глупое поверье, а Иисус, конечно, и в нашем доме занимается исцелением сердец. Но она уже потеряла интерес и отходит к палатке Миртл, которая продает кресты из виноградной лозы и красной вербы.
Грач отошел. Я вглядываюсь в его темную фигуру через сетку-рабицу нашей палатки и иду к нему.
Я закусываю щеку, чтобы не начать глупо улыбаться. Его глаза находят мои. Они оглядывают мое лицо, мои губы – и снова возвращаются к глазам.
За последние несколько лет я изменилась не меньше его.
Черная футболка обтягивает его тело – он как будто вырос из нее. Он указывает на одну из куколок:
– Вороньи перья? – Его голос может довести для греха.
Я тяжело сглатываю, вдруг чувствуя себя ужасно оттого, что он угадал. Бабуля выкладывает вымоченные в моем масле пожирателя грехов ягоды лаконоса для ворон, которые гнездятся у нас на амбаре. Она утверждает, что они доставляют хлопоты (хоть и считается, что убивать их – дурной знак). Я всегда гадала, нет ли другой причины – я выкидываю эти ягоды, на случай если заглянет Грач.
Потом Могильный Прах показал мне, как делать куколок забвения.
Но Грачу я всего этого не рассказываю.
– Да. – Я тихонько следую за ним к задней стенке нашей палатки, подальше от бабулиных ушей. – Я пришиваю их леской с бисером, – объясняю я, будто это как-то компенсирует факт смерти ворон.
Он молча изучает каждую куклу. Меня корежит от чувства вины. От его молчания кожа по всему телу чешется. Он проводит пальцами по каждой паре крыльев, и перья переливаются синим – тем же синим, что кроется в его волосах.
– Они прекрасны.
В нем есть что-то от Моны Лизы. Будто он что-то скрывает. Я чуть склоняю голову к плечу, словно это поможет мне настроиться на его мысли. Скрытая улыбка на его лице становится заметнее. Пульс от этого учащается.
Его рука тянется к моей, он, не скрывая удовольствия, смотрит на золотое кольцо с инициалами на моем мизинце. Конечно, я все еще его ношу.
Теперь я изучаю Грача более открыто. Он стал выше и перестал быть тощим мальчишкой, которого я когда-то знала. Я с удивлением отмечаю татуировку – ворона на его предплечье. Чернила насыщенно-черные, а сам рисунок удивительно детализованный: в теле вороны прячется женское лицо. Ее глаза – мои глаза – неотрывно смотрят на меня в ответ. Как мог татуировщик так отчетливо передать их? Если только их не описал кто-то, кто был знаком, очень хорошо знаком со мной и мог передать глубину и цвет моих глаз так подробно, как будто изучал их всю свою жизнь. Вот что я говорю себе. Возможно, я значу для него не меньше, чем он значит для меня.
– Когда ты ей обзавелся? – Я провожу пальцем по татуировке.
Он качает головой:
– Не помню.
Я удивленно отстраняюсь. Не помнит?
– Прости, дорогуша, – говорит новая покупательница с тремя куколками в руках, разгоняя волшебство момента. – Я могу выписать чек или вы тут все только с наличкой работаете?
– Только наличка, – отвечаю я, извиняясь перед Грачом.
Женщина подзывает мужа, чтобы попросить у него денег. Мне приходится вернуться к стойке, где Могильный Прах стоит на страже кассы, чтобы принести ей сдачу.
Расправившись с этим, я пробираюсь обратно к Грачу, когда бабуля вдруг цепко хватает меня за локоть, впиваясь до костей.
По позвоночнику взбирается страх. Я заглядываю бабуле за плечо, но Грача нигде не видно.
– Шериф Джонс хочет поговорить с тобой. – Она кивает в сторону парковки, где ждет автомобиль шерифа.
Живот скручивает.
Я смотрю на холм за ее спиной и выискиваю плантацию. Теперь я вижу: множество машин, не говоря уже о репортерах, и еще больше полицейских автомобилей.
Что-то определенно не так.
Глава 9Ключ с зубами
Окружная тюрьма Черного Папоротника совсем не похожа на то, что показывают в кино. Нет толстого стекла с телефонами по обеим его сторонам. Никакой комнаты для допросов с зеркальным окном. Вместо этого куча складных столов, которые они с таким же успехом могли перехватить у баптистской церкви Абердина, когда та закрылась.