К фальшивым деревянным панелям на стене пришпилено объявление о подобающей одежде для посетителей: пижамы запрещены, майки запрещены, шорты не могут обнажать ягодицы, никаких сексуально откровенных футболок и обязательно ношение нижнего белья. Откуда им знать, надеты ли на тебе трусы, одному Богу известно.
За приемным столом сидит заместитель Ранкин. Этот кусок сала обгрызает маринованное свиное копыто, будто это куриная ножка. Отвратительно. Можно было бы подумать, что выглядывающая из штанов задница будет конфликтовать с «нельзя обнажать ягодицы», но, похоже, правила к нему не относятся.
Жирная муха приземляется на высохшее липкое пятно на столе. Одинокий потолочный вентилятор гоняет горячий воздух по душной комнате, ритмично постукивая веревочкой-выключателем по плафону.
По задней части ног стекает пот. Июнь в Джорджии может запросто спалить тебя, если ему позволить.
Я уже готова спросить, какого черта так долго, когда дверь тюремщика открывается, и из нее выходит мой бывший бойфренд Оскар Торрес, пробуждая мои воспоминания о наших отношениях в последние летние каникулы.
С Оскаром я мечтала о белых штакетных заборчиках и детишках. Он заслуживал кого-то получше бездушной заговаривающей смерть. Кроме того, девятнадцатилетнему парню, вступающему в отдел шерифа, не стоит встречаться со школьницей. Я сделала то, чего он не мог, и закончила отношения.
Позади него идет шериф. Я стою, будто готовлюсь к исполнению национального гимна.
Шериф Томас Джонс – крепкий мужик со свисающими по щекам мексиканскими усами, будто угрожающими вломить по зубам. Несмотря на седые волосы, бицепсы у него мясистые, как у вола. Он бывший служака, армейский, кажется.
И скорость у него чертовски впечатляющая, когда доходит до того, чтобы повалить тебя. Я-то знаю.
– Присаживайтесь, юная леди. – Он кивает.
Я сажусь. Он прикуривает «Кэмэл» без фильтра.
– У нас несколько вопросов относительно вчерашнего. – Шериф глубоко затягивается.
Так и знала. Я знала, что этот чертов доктор растрепал ему, что я делала что-то ведьминское. Может, мне удастся уговорить мисс Каролину или мистера Лэтэма свидетельствовать об обратном, ведь я когда-то спасла Уорта.
– Вы, конечно, знаете Дарби Мэй Уайлдер. – Шериф скорее утверждает, чем спрашивает, совершенно сбивая меня с толку.
Я тупо пялюсь на него в ответ. Это явно шутка. Я перевожу взгляд на Оскара, пытаясь по его лицу понять, что происходит. Черный Папоротник такой маленький, что ты, по сути, знаешь всех, даже если не хочешь. Я в курсе собственного внебрачного рождения, но какое она имеет отношение к смерти Эллиса?
– Да, – цежу я сквозь сжатые зубы. – Я знаю, кто моя мать. – Ее имя, да. Лично мы встречались только с полдюжины раз. День-два тут. Неделю там.
Я ее не видела с тринадцати лет.
– Мы полагаем, что ваша мать незаконно проживала в этом доме. – Шериф протягивает мне что-то. – Вы можете сказать, когда в последний раз были там?
Это подвыцветшее фото матери, по-лисьему дикой горячей молодой женщины, развалившейся на роскошном стуле, который походил бы на королевский трон – не будь он таким потрепанным и истертым. Она одета в длинное полупрозрачное богемное платье, на ее ногах сапоги, скорее подошедшие бы ковбою. Одну ногу мать перекинула через деревянный подлокотник, но ничего не видно, кроме ее безнравственности.
На каждом пальце, даже большом, увесистые кольца. Длинные, светлые от природы волосы выкрашены черным, непроницаемым, как ночь, и пугающим яростью своей необузданности и свободы. Эти волосы заставляют бояться ее и желать быть ею одновременно. Часть ее лица прикрыта рукой, вероятно, чтобы не обнажать саркастическую усмешку. Глаза, обведенные дымчатым карандашом, полны греха. Я знаю, потому что те же глаза вижу в зеркале каждое утро.
За стулом – яркие уродливые обои с огромными розами – в них чудится что-то знакомое.
– Я никогда там не была. – Но что-то во мне говорит: «Не-а, была».
Тонкая струйка дыма срывается с кончика забытой сигареты шерифа Джонса. Столбик пепла растет по мере того, как тянется пауза. Стук веревочки-включателя действует на нервы.
– Полагаю, вы также не знаете, как это оказалось захороненным на территории домовладения, верно? – Темная рука шерифа толкает пластиковый пакет для улик по столу.
Стук в моей груди ускоряется.
Это фотография с детской Библией. Бледно-голубой, с морщинками по корешку. На обложке Иисус читает детям. Большими золотыми буквами под изображением выведено мое имя: «Уэзерли Опал Уайлдер».
Моя детская Библия.
Та, которую захоронили со мной… и теми близнецами.
Меня окатывает страхом. Как они нашли могилу?
Я вдруг вспоминаю слова Зика Лэтэма. Нога Эллиса провалилась в какую-то яму.
Сердцебиение зашкаливает, и единственный звук в моей голове теперь – это приглушенное ту-дум, ту-дум, ту-дум.
– Я спросил… когда вы в последний раз были в этом доме? Вы помните, что когда-либо посещали его со своей матерью? – Шериф Джонс стучит по столу возле фото.
Быстро моргая, я вырываюсь из транса и отрицательно качаю головой.
– Вы уверены? Посмотрите еще раз. – Голос шерифа становится строже, когда он чует, что я о чем-то умалчиваю.
Я внимательно изучаю фото, притворяясь, что честно пытаюсь вспомнить. Разум шарит в прошлом, пытаясь заставить мозг отдать спрятанное. Тень ощущения, что я, возможно, все-таки знакома с этим домом, начинает проявляться.
Грязь. Сырой запах земли всплывает на поверхность, будто пытаясь напомнить мне. Маленький красный чемоданчик на грязном полу. Немного потрепанный от времени, но не мой. Я еду на каникулы к матери, чтобы увидеть океан. Я почти помню восторг ожидания.
Я никогда не видела океан, ни тогда, ни после.
Океан, океан, океан. Я выжимаю мозги, чтобы добыть больше обрывков прошлого. Затем я замечаю, что что-то свисает у матери из руки. Я подтягиваю фото ближе и наклоняюсь к нему. Я видела похожее ожерелье практически каждый день на протяжении всей жизни. Деревянный ключ с зубчиками из зубов. Он больше, чем тот, который бабуля носит на шее и который открывает ящичек с ее тайными рецептами, но сделан он очень похоже.
Взгляд опускается на деревянный ящик, на который мать опирает вторую ногу. Больше, чем коробка для обуви, меньше, чем сундук. Спереди вырезана кривая замочная скважина, подходящая такому ключу.
Я надеваю на лицо маску и уверенно возвращаю фото шерифу.
– Не, никогда там не была. – Я заставляю себя не поглядывать на Оскара, чтобы не выдать себя. – При чем здесь вообще этот дом или моя мать?
Они не упомянули тела близнецов, тех, которые бабуля закопала вместе со мной и этой Библией много лет назад. Может быть, их утащили дикие животные?
– Глубже в лесу, где-то в ста или около того ярдов от могилы, в которой мы нашли эту Библию, на дереве было повешено тело. Полагаю, вы и об этом ничего не знаете?
Он кладет передо мной еще одно фото. Изображенное на нем такое шокирующее, что я ахаю.
Вялый рот открыт, и черные из-за масла пожирателя греха вены тянутся от него к горлу и ниже, к роскошному шерстяному костюму. Пустые глаза Стоуна Ратледжа смотрят на меня. Он свисает с ветки. Мертвый.
Я тяжело сглатываю. Живот скручивает.
– Господи, нет! – Я отталкиваю фото. – Что за хрень с ним случилась?
– Нет? – Шериф Джонс склоняет голову на плечо. – Ничего в смерти Стоуна не кажется вам знакомым? Эти черные следы яда. Ужасно похоже на то, что случилось с вашим дедушкой.
– Дедуля умер от сепсиса, так сказал патологоанатом, – говорю я чуть резковато, напоминая о том, что он уже знает. Но это не снимает подозрений.
Если человек провел всю свою жизнь, заговаривая смерть, это рано или поздно аукнется. Откашлять получается не все. Токсичная черная мокрота накопилась и сожгла его тело. Проникла в кости и сгноила изнутри.
Августус Хэмиш Уайлдер был солнечным старичком с кучей увлекательных историй и ненасытным аппетитом к шуткам над бабулиной мрачностью. Он передал мне свой дар, когда мне было всего девять. Дедуля рассказал мне, что может делать, затем научил меня тайным библейским писаниям. Дар прыгнул из него в меня.
Правил заговаривания смерти немного. Если передашь кому-нибудь тайные писания, дар пропадет. Передать его можно только человеку противоположного пола. Если умрешь с даром, он пропадет навсегда. А еще нельзя заговорить чью-то смерть дважды.
Чего дедуля мне не поведал, так это то, как прожить целую жизнь с грузом душ, которых ты не смог спасти. Что я проведу целую жизнь, пытаясь искупить это.
Я по-прежнему ясно как день вижу его мертвое тело, вытянувшееся во всю длину нашего кухонного стола, когда бабуля готовила его к посмертию. Я сидела, скрестив ноги, на толстом сосновом ящике, который Могильный Прах сколотил для него, и наблюдала за ней.
Бабулин род когда-то давно жил в горах Аппалачи. Забота о мертвых была их традицией. Она привязала его бечевкой к нашей фамильной доске – семейной реликвии, как будто похоронная доска – это что-то, что ты надеешься получить от родственников в наследство.
Тусклые шотландские похоронные монетки, полученные в подарок на свадьбу от хорошего друга, закрывали дедулины глаза. В рот ему бабуля вложила три вещи: цветки табака с целыми зернышками, чтобы было чем набить трубочку, кофейные зерна, смешанные с жиром от бекона, чтобы он никогда не голодал, и куриную лапку, чтобы не забывал, что бабуля следит за ним, даже когда он в шести футах под землей.
По традиции голову мертвого обвязывали платком так, чтобы он держал рот закрытым. Но бабуля взяла четыре шипа дикой сливы и заколола ими дедулины губы. Туго затянула вымоченной в голубиной крови ниткой, крест-накрест обмотанной вокруг шипов, будто шнурки на кроссовках.
Чтобы он не рассказал мертвым или дьяволу ее секреты.
Когда дошло до потрошения, она велела мне пойти поиграть снаружи. Понадобилось два холщовых мешка сушеных розовых бутонов и лаванды, которые она собрала летом, чтобы наполнить его. Она сказала, что не было большой разницы с животными, из которых мы набивали чучела. Это был единственный способ сохранить его свежим, пока жесткая зимняя земля не размягчилась достаточно, чтобы выкопать могилу.