– Мне не видно, – шепчет Рейлин, вставая на цыпочки, пытаясь выглянуть из окна рядом со мной. Я прижимаю палец к губам, чтобы она молчала.
Заместитель Парнелл отчаянно тараторит в рацию, пытаясь получить приказ о дальнейших действиях.
– Она настаивает, – говорит он сквозь сжатые зубы человеку на противоположном конце.
Лорелей разворачивается, как будто передумала – букет цветов сжат в кулаке. Из-за ее неуверенности кажется, что она терзается желанием почтить память. Ее колени подкашиваются ровно в тот момент, когда заместитель подходит со спины сообщить, что ей не разрешено там находиться.
– Что она делает? – спрашивает Рейлин, только найдя ящик, на который можно встать. Но через грязное стекло ничего не видно. Я тоже об этом гадаю, когда Лорелей проводит рукой по земле.
– Дай посмотреть. – Рейлин прижимает щеку к моей, когда заместитель вздергивает Лорелей на ноги. Она засовывает пригоршню земли в карман. Цветы рассыпаются вокруг нее.
Мы ныряем под окно, как пугливые мыши, когда заместитель за локоть уводит Лорелей с участка.
– Ты это видела? – спрашиваю я Рейлин, когда мы слышим, что машина уехала.
– Нет, потому что чья-то жирная башка заняла весь обзор. – Рейлин хлопает в ладоши, стряхивая грязь и паутину. – Видела что?
– Она взяла землю.
Рейлин перестает приводить себя в порядок.
– Что? – Она смотрит на меня как на дурочку.
– Она схватила пригоршню земли и засунула в карман. – Я собираю банку с запиской Адэйр и фото моей матери и Гэбби.
– Это типа какое-то деревенское проклятье или вроде того? – спрашивает Рейлин. Когда я закатываю глаза, она добавляет: – Ну блин. Прости. Откуда мне знать, чем вы, сельские ребята, тут занимаетесь, – игриво добавляет она, хлопая меня по плечу.
– Нет, она, должно быть, что-то подняла.
– Что?
Я качаю головой:
– Не знаю, но сомневаюсь, что она приехала сюда за пригоршней земли.
Мы выбираемся из подвала, когда удостоверяемся, что горизонт чист, а потом убираемся оттуда, будто парочка воров – через лужайку и лес к машине Рейлин. Рычание мотора «Камаро» кажется особо громким, после того как нас едва не поймали.
Я кладу фото матери в жестянку с запиской Адэйр.
– Рейлин, – говорю я, – как думаешь, у Бекки все еще есть связи в поместье Ратледжей?
Глава 12Язык загадок
Десять долларов – и ты можешь присоединиться к часовому туру по плантации «Сахарный холм». Если только ты достаточно безмозглая, чтобы расстаться с наличкой. Как я. Это был самый простой из пришедших мне в голову способов пробраться на недоступный третий этаж поместья и поговорить с Гэбби Ньюсом, особенно учитывая, что после смерти двух Ратледжей я была в этом доме врагом номер один.
По счастью, ни одного из семейных автомобилей у дома не было. Ни золотого «Файербёрд Транс Ам» Лорелей, ни белого кабриолета миссис Ратледж, ни красного «Корвета» Стоуна – орудия преступления, которым убили Адэйр. Кажется чудовищной несправедливостью, что семейство по-прежнему раскатывает по городу на этой штуке, будто выставляя напоказ охотничий трофей.
Я отмахиваюсь от гневных мыслей и концентрируюсь на том, зачем пришла сюда (хотя, заходя, я, возможно, сыпанула пригоршню пыли грецкого ореха и кладбищенской земли на крыльцо, приглашая любую желающую темную силу заглянуть на огонек).
Девушка в дешевом кринолине начинает последнюю экскурсию на сегодня:
– Уильям Тобиас Ратледж приобрел землю, которая в итоге стала плантацией «Сахарный холм», вдохновившись поездкой на Карибские острова. – Потом она воодушевленно описывает, что мы сегодня увидим.
Я тереблю в руках брошюру – единственный сувенир за мою десятку, и приглядываюсь ко второму коридору слева, ведущему, по словам Бекки, к частной лестнице, которой пользуется семья.
Гид избавляется от манерности и принимает более серьезный вид. Теперь она вещает о греховном прошлом, запятнавшем историю Юга, и все в комнате затихают. Она предельно честна в описании ужасных условий плантации. Вся история Юга до Гражданской войны вызывает у меня тошноту. Она держит долгую паузу, давая нам возможность переварить отвратительную правду, прежде чем перейти к описанию леденцов, которые изготавливали из урожая «Сахарного холма».
Она делает широкий жест в сторону основного холла, показывая туристам дорогу. Я мешкаю, чтобы оказаться в самом конце группы, а затем перепрыгиваю через бархатную веревку, отделяющую второй коридор. Он ведет меня к лестнице без указателей, по которой я поднимаюсь.
Поместье роскошное до безобразия: резные деревянные панели, дорогой антиквариат, изысканный декор. Господи Иисусе, вырасти я тут, была бы избалованной нахалкой.
Добравшись до верха, я достаю мастер-ключ, копию которого смогла сделать Бекки – у нее ушло на это больше недели, и открываю дверь на их личный этаж. Переступив через порог, я мысленно возвращаюсь ко времени, когда тетя Вайолет привела меня сюда, чтобы заговорить смерть отца миссис Ратледж – мистера Годфри Ньюсома.
Не надо было ей тащить меня сюда спасать этого гниющего человека.
В младшей школе многие дети думали, что Лорелей и Эллис – призраки. Ходили байки о двух детях, которые обитали на третьем этаже поместья «Сахарный холм».
Я все еще помню, как увидела их в окне, когда мы подъехали. Они стояли бок о бок, Эллис рядом с Лорелей, тарелка рядом с ложкой. Мальчик был надутый, как воздушный шар. Такой круглый, будто вот-вот лопнет. Девочка тоже была примечательной. С запавшими глазами, тощая как скелет и с унылым выражением на лице. Жалко выглядящие дети, которых не любили и о которых не заботились, несмотря на богатство.
В детстве я не знала о существовании школ-интернатов только для мальчиков и только для девочек, куда родители отсылают детей. О таких вещах можно было прочитать в книжках Эндрюс, вроде «Цветов на чердаке». Но близнецы Ратледж происходили из семьи потомственных богачей. Такие люди не могут взять на себя заботу растить детей.
Официальная комната для приемов была обширным бездушным пространством, несмотря даже на многочисленные антикварные предметы и картины маслом. Мы сидели там за игрушечным столом, более роскошным, чем любой кухонный стол, который я когда-либо видела, но детского размера.
Мы не обменялись ни единым словом, пока я ждала, что меня позовут.
Стулья были обиты красным бархатом. На столе красовался миниатюрный чайный сервиз из фарфора. В пятом классе я казалась себе слишком взрослой для детского чаепития, но Ратледжи были на год-два младше меня, так что это было нормально. Манеры у них были идеальными, но в их лицах не было ни единого намека на эмоцию. Тетя Вайолет фонтанировала от восторга по поводу чашек из настоящего фарфора.
– Разве не очаровательно? – спросила она.
Взрослые прячут свои переживания от детей далеко не так хорошо, как им кажется. Ее выдавало то, как она поглядывала на Стоуна Ратледжа, статуей застывшего в ожидании, пока она не умаслит меня.
Тетя Вайолет привела меня сюда заговаривать смерть без разрешения бабушки. Но любовь тети Вайолет к виски перевешивала ее страх перед матерью.
Затем мы остались одни.
Трое детей.
С дорогим фарфором, маленькими пирожными и горячим сладким чаем. Крошечные серебряные вилочки тихонько стучали. Чашечки нежно звенели.
Кудряшки Эллиса боролись с пытающимся усмирить их скользким блестящим гелем. Его свеженакрахмаленная клетчатая рубашка заставляла меня немного стыдиться своего неглаженного хлопчатобумажного платья. Он с охотой заглатывал сладости и пил чай, рассыпая улыбки с круглого лица. Он казался милым. Даже дружелюбным – как будто мы могли бы снова когда-нибудь поиграть, если бы им разрешили.
Не думаю, что им бы разрешили.
Голубое в цветочек платье с пышными рукавами на девочке было сшито из тонкого ситца. Настолько нарядное, что можно надеть в церковь на Пасху, но она надела его посреди недели на летних каникулах. Она не улыбалась. Я бы посчитала ее печальной, если бы не угрюмый взгляд. Может, она ревновала ко мне своего брата-близнеца. Или, может, не хотела, чтобы кто-то настолько недостойный играл с ее дорогим сервизом. Я не могла избавиться от чувства, что Лорелей Ратледж меня ненавидит, хотя мы до того дня ни разу не встречались.
Она ковыряла свои кубические пироженки – птифуры, так они, кажется, называются, – но не ела их. Просто превращала их в крошку, изображая, что ест их. Я помню, как хотела съесть ее пирожные, раз она не собиралась, и как все это время у меня урчало в животе. А еще там была смерть. Проскользнула под дверью комнаты их дедушки. Она висела в воздухе, густая, как патока. Пахла лошадиным стойлом, которое отчаянно нуждалось в уборке. Песня души старика звучала отдельными нотами без какой-либо системы – от этой бессвязной мелодии у меня сводило зубы.
Затем тетя Вайолет позвала меня, и я прошла в комнату мимо Стоуна. Он был не в силах смотреть на меня. В уголках его глаз прятался стыд. Стыд, а еще горечь, как будто ему было жалко меня за то, что я собиралась сделать. Мне хотелось коснуться его и уверить, что все со мной будет в порядке, меня звали за этим не впервые.
Бархатные шторы тянулись от самого потолка, впуская тонкий лучик света. Было сложно разглядеть детали в тусклой, пыльной комнате, но мои глаза нашли Годфри Ньюсома, пытающегося цепляться за жизнь. Кровать с высокими мрачными деревянными балясинами и застеленная кроваво-красным бельем была похожа на величественного зверя. Миссис Ребекка Ратледж сидела на противоположной стороне кровати от отца с отчаянием и испугом в глазах. Это была высокая кровать, достигающая моей груди. Суровая и крепкая, она казалась неудобной для спанья. Я встала рядом с мистером Ньюсомом и протянула ему открытую ладонь, чтобы он взялся за нее. Холодная и костлявая, его хватка была к тому же хрупкой. Он пах сигарами и мочой. Я наклонилась, чтобы прошептать тайные писания в его ладонь, а затем заговорила его смерть.