Тени от пламени пляшут на его лице, и пещера оживает. Все наше с Адэйр детское барахло разбросано по ней. Меня окатывает дождем воспоминаний.
Грач изучает ржавую коробку для ланча с обложкой ситкома «С возвращением, Коттер», в которой мы хранили наконечники стрел и индийские бусины, которые нашли в ручье.
– Мы приходили сюда после школы и в субботу утром, – говорю я, шаря в ящике для молочных бутылок, где под старыми игрушками и плесневелыми журналами на дне лежит старый «Поляроид». Я несколько раз жму на кнопку – ничего. На батарейках корка коррозии. Я счищаю белый налет пластиковой палочкой, затем вставляю батарейки на место и переворачиваю камеру…
По линзе пробегает паук, и я с визгом роняю камеру. Она с хрустом падает на каменный пол, и пещеру озаряет яркая вспышка. Ослепленный Грач закрывает лицо.
– Черт. Прости.
Я поднимаю «Поляроид», который с недовольным жужжанием выплевывает фото. Оно наполовину застревает в отверстии, и я вырываю его. Я трясу карточку, но проявляется только половина фото. В основном мое плечо.
Я поднимаю пластиковый пенал с бесполезными сокровищами: тянущимися полосками нейлона, чтобы делать прихватки, несколькими туфельками для Барби, пушистым брелоком с пластиковыми глазками. Я трясу пеналом и смотрю, как эти безделушки танцуют, а потом успокаиваются.
Еще одна карточка «Поляроид», о существовании которой я забыла, прячется на дне ящика. Фото снизу: мы с Адэйр сидим у входа в пещеру, свесив ноги и обняв друг дружку за плечи. Мы улыбаемся до ушей, будто нам открыт весь мир. Я не помню, кто снимал нас, но помню, что это был первый день лета после третьего класса. У обеих свежие стрижки под горшок, как у Дороти Хэмилл.
– Мы любили это место, – шепчу я.
Здесь мы были королевами мира. Никаких взрослых, которые указывали бы нам, что делать. Только воображаемая жизнь, полная восторга.
– Я скучаю по ней, – говорю я не столько ему, но наполняя тишину.
Закрываю глаза. Я почти чувствую присутствие Адэйр. Слышу дешевый одеколон «Брют», который она украла у дедули, чтобы обрызгать пещеру и в ней не пахло затхлостью. Адэйр никогда не была обычной.
Я замечаю, что Грач тихо наблюдает за мной. Я смущенно прячу фото в задний карман своих джинсовых шорт и перевожу внимание на стопку журналов.
– Я хочу кое-что показать тебе, – говорит он и, когда я оборачиваюсь, задувает свечу. Он мягко берет меня за руку, и мы встаем. – Они никогда не покидают меня окончательно. Все души, в смысле. Я хочу, чтобы ты увидела.
Белки его глаз становятся черными. В ладони у него накапливается энергия, а затем переходит в мою. Мягкий сверкающий синий свет поднимается по руке к груди. Зрение затуманивается, а потом вдруг появляется вспышка. Воздух потрескивает вокруг сияющего света. Парят сияющие частицы пыли. Я протягиваю руку, чтобы коснуться одной из них. Она колет кончики моих пальцев нежным электричеством.
– Щекотно, – хихикая, сообщаю я.
Грача окружают эти светящиеся фрагменты.
– Остатки душ.
Он взад и вперед машет рукой в воздухе. Они цепляются к нему, как наэлектризованные. Он отпускает меня, и свет тускнеет.
Я моргаю в темноте, пока не привыкает зрение.
– Это невероятно. Как ты вообще… остаешься собой? – спрашиваю я.
На губах у него играет легкая улыбка, и он пожимает плечами:
– Тебе лучше знать, ты же меня создала.
Я фыркаю:
– Действительно. – Но я не знаю, как сделала это. Ну, я знаю как – я прошептала тайные писания заговаривающей смерть мертвому мальчику. Что я не понимаю, так это то, как этот мой дар вернул его к жизни. – Ты помнишь день, когда мы встретились? – спрашиваю я. Тишина ночи поглощает мои слова.
– Помнится, ты говорила, что поцеловала меня. – Я слышу иронию в его словах.
У меня вырывается смешок.
– Разумеется. – Забавно, что я краснею от чего-то настолько невинного. – Прошу отметить, что это скорее было желание жизни, или молитва за здравие, или…
– Рот в рот? – говорит он, и мне хочется его стукнуть.
Я изо все сил стараюсь сдержать грозящую выскользнуть широкую улыбку.
– Полагаю, ты пытаешься поблагодарить меня. Не за что. – На это он смеется.
– Но я помню начало, – говорит он. В голосе у него задумчивость, заставляющая меня вглядеться в Грача. По-настоящему. Он снова зажигает одинокую свечу в нашем кривом подсвечнике. Он будто погружается в воспоминания, когда тени начинают плясать на его лице. – Я помню голод. Страшный голод. – Его рука невольно движется к животу, когда призрак прошлого настигает его. – Я не знал своего имени и откуда я взялся, но я был жив. Я не понимал, почему это знание имеет для меня значение, потому что не помнил своей смерти. Но знал, что я был жив. Снова. – Он поднимает голову. – Благодаря тебе.
Его слова – удар, но в хорошем смысле. Благодарность наполняет его голос. Я понимаю, насколько значимее мог бы быть мой дар в правильных руках.
Он опустошает ящик для молочной тары и переворачивает его, ставит сверху канделябр.
– Ворона всегда была с тобой? – спрашиваю я.
Он расчищает каменный порожек от листьев, чтобы нам было где присесть. Я собираю в кучу старые костюмы и истрепанный плед, чтобы подложить под спины.
– Кажется. Я не чувствовал себя в этом мире целым – не знаю, есть ли в этом смысл.
Он отодвигается, вытягивая ноги. Его лодыжки свисают с края. Я сажусь рядом в позе лотоса. Моя голая коленка касается его бедра. Что-то есть в этом прикосновении более значимое, чем то, что я испытывала ранее. Мы будто части друг друга. Тот день навсегда нас связал. Заговаривающая смерть и проводник душ.
– Куда ты пошел? – спрашиваю я его.
Я не помню, что случилось потом. Я проснулась несколько дней спустя, когда смертный грипп отпустил меня. Я пыталась расспрашивать дедулю о том, что случилось с мальчиком, но он отказывался говорить. Только настаивал, чтобы я никогда больше не пыталась заговорить смерть мертвых. Я послушалась.
Грач вытягивает сухой лист, запутавшийся в бахроме моих обрезанных до шорт джинсов. Крутит его между пальцев.
– Я пришел в себя, когда брел вдоль шоссе. Я потерялся. Солнце скрывалось за стоянкой для грузовиков. Я не знал, в какой стороне дом или есть ли он у меня вообще. Но голод гнал вперед.
Я тяжело сглатываю. За все эти годы я никогда не слышала и половину его истории. Каждое его слово пробирает меня до мозга костей.
– Та женщина, кажется, ее звали Альма, нашла меня. Тощий ребенок, прячущийся посреди ночи в замызганной ванной на стоянке грузовиков.
Этот образ разбивает мне сердце. Я сжимаю его руку в молчаливом сожалении.
– Она посмотрела на пустую коробку для ланча, которую я стащил в автомастерской. Там была только корка от сэндвича и немного холодного кофе в термосе. Это едва притупило голод. Уверен, она испугалась, но повела себя так, будто найти меня там было обычным делом.
Его радостная улыбка чуть ослабляет узел моей вины.
– Полчаса спустя я уже дремал на красной лавке закусочной в чистой сувенирной футболке штата Джорджия и с полным животом оладий. Пока голоса правопорядка не появились забрать «беглеца». Так они звали меня. Я не мог сказать, что я беглец, но я точно знал, что дома у меня больше нет. Потом появилось это чувство, срочное, немедленное – что-то во мне велело подняться. Выйти наружу. Полицейские бросились за мной через дверь закусочной. Они пытались меня остановить. Вели себя, будто я дикое животное, готовое сбежать. Асфальт под босыми ногами был ледяным. Дыхание от холода вырывалось облачками. Небо заполонили звезды, и мне хотелось присоединиться к ним. – Грач хлопает по груди, показывая, где зародилось это желание. – Офицер говорил мне не бояться, говорил, что я в безопасности. Я открыл рот ответить, что не боюсь, но вместо этого вырвался «кар». Такой громкий, что казался неземным. И в мгновение ока в глазах потемнело и полицейские исчезли, а разум потух.
– Ворона, – мои слова шепотом разносятся по пещере.
Он задумчиво кивает.
– Так происходит каждый раз прямо перед тем, как я исчезаю отсюда. Но я благодарен ей. Вороне. Она позволила мне пережить ту первую зиму.
В пещеру залетает заблудший светлячок, подобно пульсирующему свету, который исходит от потерявшейся души.
История Грача камнем ложится на мое сердце. Кажется, на его тоже – он сидит там, варясь в своих мыслях. Я думаю, ему нужно было выговориться не меньше, чем мне нужно было услышать это. Это меняет все, что я думала о нем, о том, как я оживила его и что это значило.
И что это значит.
Что, если он в ловушке этой жизни, потому что стал такой половинной версией себя? Раб душ, которые переносит. Считают ли они его живым, эти души? Но, не будь он проводником душ, он бы и вовсе не существовал.
Но что, если его можно было бы освободить? Снять с него эти обязанности? Я создала его, когда заговорила смерть из его мертвого тела. Может, я могу освободить его. Но вернется ли он спасенным мной мальчиком или вороной? Или ни тем, ни другим.
– Не надо, – говорит Грач. Его рука утешает мою. – Не терзайся мыслями о том, могла ли ты сделать то или должна была сделать это. Мы здесь и сейчас. Живи в настоящем. Это мы все можем сделать. Ладно? – Он поворачивает мое лицо за подбородок.
– Ладно, – отвечаю я, пытаясь отогнать приставшую ко мне вину.
– Кроме того… – Он подается вперед, выпрямляется. – Посмотри на этот невероятный рай. – Он широко распахивает руки, будто любуясь полученным даром.
– Фу. Не называй его так. Это просто…
– Сокровищница, капсула времени с твоим детством. Что это?
Грач корчит преувеличенно удивленную рожу. Он смахивает с угла гору листьев и достает заводной проигрыватель пластинок, с которым мы с Адэйр играли. Треснувшая крышка одиноко лежит в стороне. Гнездо какого-то маленького животного забивает переднюю часть, где открываются дверцы колонок. Он вытаскивает оттуда мусор.
– Ух ты, он еще здесь! – Я вскакиваю и помогаю ему достать проигрыватель. – Думаю, его еще можно запустить.