– Я не уверена, что это все ради тебя, – говорит она, вытягивая шею, чтобы рассмотреть, в чем дело. Нам открывается вид на задний двор, и она останавливается.
Маленький трактор вонзает огромный ковш в пропитанную дождем землю за домом.
– Какого черта? – Я выскакиваю из ее машины, чувствуя, как с каждым шагом по подъездной дорожке сердце сжимает дурное предчувствие.
Гидравлический манипулятор трактора отходит в сторону и выплевывает землю из ковша. Затем возвращается в яму зачерпнуть еще.
Неправильность происходящего ослабляет колени. Дождь, деревья – мир съеживается вокруг меня, сам воздух душит.
Дождь стеной льется с жестяной крыши, когда я проскальзываю на крыльцо. Все замерли в мертвенном безмолвии, пока механический монстр терзает землю.
Я молча встаю рядом с бабулей и наблюдаю за немыслимым – они выкапывают дедулю.
Шериф Джонс передает мне сложенные бумаги. Я беру кажущиеся официальными документы и проглядываю страницы.
– Ордер на обыск от судьи, – говорит он, пока я читаю. – Полностью прочитай вслух своей бабушке. Дай мне знать, если есть вопросы. – Он скрещивает мясистые руки, а мы продолжаем смотреть. Я отдаю бумаги Рейлин.
Выкапывать мертвых кажется неправильным, даже нечестивым. Особенно утром воскресенья. Ты укладываешь кого-то в землю и ждешь, что человек там останется. Но ситуация с дедулей меня прямо бесит. Я чувствую, как сжимается челюсть по мере того, как напряжение охватывает тело.
Я хочу, чтобы это прекратилось.
Ноги работают быстрее головы, и я чеканю шаг прямо мимо шерифа к ступеням крыльца, и Рейлин цепляет меня за руку.
– Это случится, – говорит она. В горле у меня встает ком. – Сейчас мы сделать ничего не можем. – Мне хочется сказать, что она ошибается, что я могу остановить это, здесь и сейчас.
Но где-то внутри я знаю, что она права. Этого хватает, чтобы я отступила.
Я кидаю хмурый взгляд на бабушку. Какой бы могущественной она себя ни представляла, остановить их она тоже не может. Может, она никогда и не была могущественной. Может, она просто годами поддерживала и манипулировала моими раздутыми детскими страхами. От этого я только больше ее ненавижу.
Что бы ни убило Стоуна Ратледжа, они считают, что масло пожирателя грехов сыграло свою роль. Шерифу неважно, что у дедули было заражение крови оттого, что оно накопилось в теле за годы заговаривания смерти. Для них все выглядит одинаково. Двое мужчин из очень разных социальных слоев. Самая очевидная связь… я.
Мы вместе теснимся, прячась на крыльце от небесного плача. Я бы что угодно отдала за то, чтобы вернуться в пещеру с Грачом. Заползти в его объятья и притвориться, что этот мир не существует. Только он и я на том маленьком островке счастья, который мы устроили для себя.
Ковш продолжает опустошать мою душу – черпать, бросать.
Черпать.
Бросать.
Черпать – человек, управляющий трактором, останавливается на середине движения и машет шерифу.
Они добрались до соснового ящика. Кровь отливает от лица, и меня бросает в холодный пот.
Щелчком пальцев шериф Джонс направляет двух уже стоящих во дворе мужчин в дождевиках с лопатами, готовых закончить работу.
Кажется, что если кто-то и должен копать, то Могильный Прах. Он уложил дедулю в землю, он должен его и достать. Я оглядываюсь, осознавая, что ни его, ни его пикапа не видно.
Это занимает какое-то время, но они обнажают сосновый ящик, оборачивают вокруг него стропы и вытаскивают из земли. Толстая сосновая доска, покрытая густым защитным слоем лака и масла, не сильно сгнила – Могильный Прах знает, как сделать приличный ящик для мертвеца.
За раскатом грома следует разделяющая небо злая молния.
Дедуля не рад происходящему.
Мужчина вставляет под крышку лом – я задыхаюсь и отворачиваюсь. Будто из-под меня вырывают корни, как из-под дерева в грозу. Рейлин утешающе обнимает меня за плечи.
Сердце сжимается в груди, страшась малейшей улики, которую они могут обнаружить. Что они смогут использовать мой дар против меня же. Могут найти причину навсегда отослать меня.
Потому что я дьявольское отродье. Этот город проклял меня и мою душу давным-давно.
Бабуля просто стоит там в своей слишком свободной белой рубашке, истрепавшейся от времени и работы в саду, потому что она когда-то была дедулиной. Коричневая юбка – тряпка с эластичным поясом. Безэмоциональный мешок с костями, обернутый в ткань, – вот что бабуля из себя представляет. Ее сердце – безжизненный холодный камень, равнодушный к происходящему здесь. Я поворачиваюсь к ней.
– Сделай что-нибудь, – умоляет мой голос. – Не позволяй им забрать его.
– Молчать! – рявкает она в ответ. – Никакого толку с этого не выйдет. Ты уже достаточно натворила. – И когда она склоняет голову в мою сторону, я замечаю латунную цепочку ключа с зубчиками-зубами на ее шее. Наверняка знает, чем я занималась, если понимает, какой рецепт я украла. Но какое мне дело? Она все равно и не пошевелится помочь с шерифом.
В груди вспыхивает злость. Устраивается под костями. Добирается до самой моей сердцевины. Я протискиваюсь мимо бабули и заместителей шерифа на крыльце и ухожу в дом.
Рейлин спешит за мной внутрь.
– Милая, может, тебе просто…
– Иди домой. – Я разворачиваюсь, резко и быстро. Ее глаза на миг расширяются от удивления, а потом сужаются от обиды. Я заталкиваю внутрь ярость, которая бурлит во мне, понимая, что не надо было срываться на нее. Но прямо сейчас я едва могу дышать, не то что вести разговоры. Я цепляюсь за последние капли доброты, оставшиеся во мне. – Я ценю тебя, очень ценю. Мне просто нужно… немножко продышаться.
Благослови ее Господь – ее глаза смягчаются невысказанным пониманием. Она протягивает руку и легонько сжимает мою.
– Позвони мне потом.
Я киваю. Дверь-ширма медленно закрывается за ней.
Вода тонкой струйкой течет из крана на кухне, пока я наполняю стакан. Я выпиваю его, затем еще один. Ни тот, ни другой не в состоянии потушить злость, фрустрацию, горечь – все, что пожирает меня сейчас.
Меня немного утешает знание, что самая изобличающая улика сейчас дома у Рейлин – бутылочка из-под духов.
Я тянусь к крану, чтобы наполнить третий стакан, когда замечаю, чего нет в нише на кухне. Пустое место, чистое, там, где обычно стоит знакомый ящичек. Там полно рецептов, которые могут уличить нас обеих, и не только в смерти Стоуна Ратледжа.
Я лихорадочно оглядываю кухонный стол. Пробегаюсь по полкам. Залезаю в ящики. Где бы я ни искала, ничего.
Он пропал.
На полсекунды мысли путаются от непонимания. Зачем, бога ради, бабуле прятать ящичек с рецептами – меня защитить?
Я фыркаю себе под нос. Да зачем ей. Она защищает себя.
Скрип несмазанной двери-ширмы заставляет меня развернуться. Бабуля шаркающей походкой заходит в дом. Из-за ее возраста и хрупкого телосложения ее невозможно подозревать и в убийстве мухи.
– Собираешься поведать мне, чем занималась? – Ее голос похож на что-то тяжелое и с зазубринами, что скребет землю. В ее тоне всегда слышатся обвиняющие ноты. Эта нота тычет в меня своим уродливым пальцем, будто все – моя вина. – Или мне нужно спрашивать дважды?
Полные презрения слепые глаза пялятся прямо на меня. Ее очерствевшее сердце всегда выискивает причину срезать меня. Я хочу бросить в нее всеми имеющимися у меня вопросами, но сейчас не время – не когда силы правопорядка толпятся у дома. У меня нет ни малейших сомнений, что, если на нее хоть немного надавят, она сдаст меня, если это поможет спасти собственную задницу. Она на Библии поклянется, что ящичек с рецептами мой.
– Не знаю, где ты спрятала рецепты, – мой голос угрожающе тих, – но если ты хоть на секунду уверилась, что я не расскажу шерифу, как ты пользовалась моим маслом, то ты жестоко ошибаешься.
Бабуля меняется в лице, сереет почти до цвета пепла, когда она осознает мои слова. Ее затуманенные глаза отбегают к нише, где должен стоять ящичек. Для ее больных глаз окно выглядит прямоугольником света. Черный квадрат, обычно стоящий там, пропал.
Узловатыми артритными пальцами она хватает латунную цепочку с ключом, как тревожный священник четки. Она испугана. Боже мой, она испугана.
Я опираюсь спиной на раковину, понимая вдруг, что не бабуля спрятала рецепты. Единственный человек, который когда-либо заходит в дом, – это…
Из окна видно, что Могильный Прах вернулся, а с ним приехали другие заместители шерифа. Этот осел спрятал рецепты, чтобы защитить ее.
Я выскакиваю на задний двор, чтобы разобраться с Прахом. Дождь немного поутих, но все еще упорствует и не заканчивается.
– Извините, заместитель, – говорю я офицеру, который стоит на крошечном крыльце коптильни с дробовиком Праха в руках. Он не останавливает меня, когда я врываюсь в спальню Могильного Праха.
Он поднимает взгляд от пиджака для похода в церковь, который надевает.
Не помню, когда в последний раз заходила к Могильному Праху – наверное, годы назад. В ржаво-красном платяном шкафу, который старше нас с ним, на рейке висят только шесть рубашек. Шкаф сделан из аппалачской сосны и выкрашен домашней молочной краской, тонированной красной глиной. На полке сложены четыре пары рабочих брюк и пара нижних футболок. У кровати – единственная масляная лампа и Библия. Кувшин и тазик теснятся на столике рядом с маленькой дровяной печкой. Абсолютный минимум средств существования. Ничего современного. Это не от нужды. Он выбирает эту жизнь. В этом личное искупление Праха, но искупление за что, я не знаю.
– Как мило, что ты к нам присоединился, – язвлю я. Затем, вспомнив свою цель, добавляю сквозь сжатые зубы: – Где ты его спрятал? – Он прекрасно понимает, о чем я. Я вижу это по глазам.
В своем привычном духе он не говорит ни слова. Просто садится на крошечную постель, с которой снято и сложено в изножье белье, как будто ей какое-то время не будут пользоваться. Он переодевает рабочие ботинки на церковные. Отличаются они только отсутствием царапин.