Песни наших душ – мой безымянный гимн, ее жалкий аккордеон – ждут, зависнув между моих открытых ладоней, готовясь вцепиться в смерть и соединиться воедино.
Затем я хлопаю.
Электрический разряд пронзает меня насквозь.
Звук громче любого микрофонного взвизга отдается в ушах, заставляя все тело онеметь. Он отбрасывает меня не меньше чем на три фута.
Песни наших душ сходятся друг с другом в жестокой схватке, разрывая еле дышащий аккордеон в клочья. Я прижимаю ладони к ушам, надеясь, что от давления звон в них прекратится.
– Какого черта?
Сердце под ребрами колотится в панике. Я несколько раз двигаю челюстью взад-вперед, чтобы снова почувствовать ее и прогнать онемение. Звон в ушах затихает до низкого глухого гула.
По какой-то причине наши с бабулей души не могут найти единую волну. Какая-то враждебная реакция, помеха, которая не дает им работать вместе. Как будто природа говорит мне, что вода и электричество не смешиваются. То же случилось с Эллисом. Только вот я сегодня не пила. Может, я теряю дар? Дедуля нес свой большую часть жизни. Моему же пятнадцать лет. Не слишком ли рано он истощился?
– Божий дар нельзя использовать себе на пользу, – разносится по тесной палате низкий голос Могильного Праха.
– Что ты сказал?
Его огромный силуэт занимает все пространство дверного проема. Он вежливо и тихо заходит в палату и закрывает за собой дверь.
– Господь ждет, что мы будем творить чудеса по справедливости. Нельзя пользоваться духовными силами в корыстных целях. Твой дедушка узнал это, когда Агнес лишилась первого ребенка в родах.
Я кидаю на бабулю взгляд, будто ожидая от нее подтверждения. Она никогда не рассказывала о том, что потеряла ребенка. Не то чтобы такими вещами люди охотно делились.
Щебечущий сигнал, обозначающий нахождение бабули на этом свете, постепенно замедляется. Гнилая вонь смерти густеет в воздухе.
– Это в крови, – говорит Могильный Прах, подходя ближе. Он касается ладонью моего локтя, и я замираю. – Правила, которые связывают тебя с даром, скрыты в твоей крови. Твоя кровь и ее, они одинаковые. Никак не обойти. – Его слова будто накреняют мир под моими ногами.
В груди расцветает паника от мысли, что я не могу спасти бабулю. Это глупо. Бабуля издевалась надо мной всю жизнь. Но мысль о том, что она умирает, а я не могу остановить это…
Я в отчаянии поворачиваюсь к Праху:
– Но мне надо попробовать еще, так?
– Нет смысла, малыш. Ты не можешь спасти ее, как не могла бы спасти себя.
Могильный Прах обнимает меня за плечи огромной рукой. Мы стоим там, смотря на старуху. Хрупкую и съежившуюся. Беспомощную. Мысль о том, что я боялась ее большую часть своей жизни, теперь кажется невозможной, смешной.
Я едва слышу, как к нам присоединяется тетя Вайолет. Мы стоим там втроем, плечом к плечу. Следим, как затухает бабулина жизнь.
Вскоре писк машины останавливается и разражаются ревом сигналы тревоги, давая знать о случившемся персоналу. Мы отступаем, позволяя им попытаться оживить ее. Но песня ее души уже затихла.
Агнес Уайлдер не вернуть.
Какая-то пустота заполняет комнату ожидания. Когда умирает родственник, положено печалиться, даже горевать. Но у нас ни слезинки, только пустота. Мне не жаль, что она умерла. Но я и не рада. Просто это случилось, а понимание, что делать дальше, еще ко мне не пришло.
Жизнь в больнице утихает по мере того, как расходятся пациенты и посетители в конце дня. Остаются те немногие измотанные, с которыми случилось худшее. Когда кто-то умирает, нужно пройти через определенные больничные процедуры. В основном они состоят из ожидания, пока кто-то выполнит свою работу, а затем сообщит тебе, что дело сделано.
Могильный Прах сидит с мусорным ведерком между ног, чтобы ссыпать туда деревянную стружку оттого, что он вырезает. Тетя Вайолет пролистывает какой-то журнал о домашнем хозяйстве, кажется, уже в третий раз.
– Я не могла спасти бабулю, – сообщаю я полу, не в силах смотреть при этом тете Вайолет в глаза. Не знаю, почему мне стыдно. Тетя Вайолет не то чтобы тоже как-то особо любила мать. Наверное, мне просто нужно сказать ей, что я пыталась. – Прах говорит, дело в моем даре, – говорю я, вытаскивая ниточку из джинсовых шорт. – Что-то о божьих правилах про кровь от крови… – Которые кажутся тем несправедливей, чем больше я об этом думаю. – Нельзя заговаривать смерть родни.
Еще одна мысль ускользает от меня. Я так же не могла заговорить смерть Эллиса. Это же не может значить?.. Конечно нет. Во всем виновато пиво, которое я выпила в тот день.
Могильный Прах сдувает лишнюю стружку, прилипшую к маленькой деревянной поделке, привлекая наше внимание. Он поворачивает поделку из стороны в сторону, размышляя, как именно продолжить вырезать ее.
Сидя там, смотря на него, я вдруг понимаю, что он один из немногих оставшихся у меня близких, какими бы странными ни были наши отношения. И есть неплохой шанс, что и его у меня заберут.
– Ты в этом замешана, – говорю я тете Вайолет. Она бросает на меня быстрый взгляд, не понимая, о чем я. – Ратледжи не узнали бы о моем масле пожирателя греха и том, на что оно способно, если бы ты им не помогала. Дважды. – Я поднимаю два пальца, чтобы она осознала тяжесть своих проступков.
Она начинает ковырять ногти, будто ничего более интересного в мире сейчас нет.
– Ты использовала меня в детстве, – продолжаю я.
Не знаю, почему меня это вдруг так задевает. У меня была вся жизнь, чтобы это обдумать, и вот сейчас злоба поднимает свою уродливую голову. Бабули нет. Адэйр тоже. Праха могут отправить в тюрьму. И кажется, будто народ в округе умирает направо и налево. Весь мир будто катится под откос. Бремя этого давит на грудь, душит меня.
– Прах может сесть в тюрьму за то, что к нему никакого отношения не имеет, – говорю я ей. – Черт, да они вполне могут и за мной прийти. Ты знала, что Ребекка Ратледж собиралась сделать с моим маслом? Как планировала использовать его?
Тетя Вайолет начинает постукивать скрещенными ногами. То, что я вываливаю ей на плечи, с чем заставляю встретиться лицом, нервирует ее. Она суматошно ищет в сумке пачку сигарет, достает их, будто собирается закурить. Затем вспоминает, где находится – в больничной комнате ожидания, – и засовывает обратно.
Она вздыхает.
Тяжело и протяжно, будто остатки сил на борьбу у нее кончились и она решила выложить на стол все, чтоб Господь сам разобрался.
– Я не была уверена, – бормочет тетя Вайолет, все еще не в силах посмотреть на меня. – Но я знала, что она хочет сделать что-то дурное. Хотела бы я сказать, что, знай наверняка, как она им воспользуется, не отдала бы его. Но я бы соврала. Я была тогда в заднице. Обнималась с бутылкой крепче, чем когда-либо. Твой дядя Дуг умер, а я осталась растить двух детей на гроши, которые зарабатывала на дерьмовой работе. Не говорю, что это меня извиняет. – Она бросает на меня короткий взгляд. – Просто объясняю, что голова у меня была забита всяким дерьмом, и я не думала, как это навредит тебе или ему… – Она указывает большим пальцем на Могильного Праха. – Или кому-то еще.
Она ненадолго замолкает и рискует взглянуть на меня, удостовериться, что я ее слышу. Я пытаюсь.
– Мне просто нужно было пробраться сквозь трудности, которые отвесила мне жизнь тогда. Но кажется, будто трудности никогда не кончаются. Знаешь? Только разберешься с одним, получай другое. Хотелось бы мне начать с чистого листа. И со свежей головой, чтобы можно было все исправить. Хоть раз все выправить. – Тетя Вайолет снова смотрит на меня, по-настоящему смотрит. Будто видит меня и все дурное, что выпало на мою долю.
И я тоже ее вижу. У нее доброе сердце, полное нерастраченной любви, несмотря на дичь, которую она творила. Она выпрямляется, и краткий миг просветления смывает стыд с ее лица, будто она вдруг вспоминает, что ее жизнь еще не закончилась. Не поздно все исправить.
Подбородок у тети Вайолет начинает дрожать. Глаза заволакивает слезами. Она берет мои руки в свои.
– Я теперь буду о тебе заботиться как полагается. Слышишь? – Слезы бегут по ее щекам. По моим тоже. – Я уже лишилась одной девочки. Не хочу потерять и тебя. Ладно? Мне жаль. Мне так, так жаль. – Она заключает меня в крепкие объятия. Я утыкаюсь лицом в ее плечо и даю свободу рыданиям.
Входные двери в больницу разъезжаются, и заходит Оскар. Я отодвигаюсь от тети Вайолет, вытирая лицо.
– Я приехал, как только услышал, – говорит он.
По тому, как он целенаправленно пересекает комнату, идя ко мне, кажется, что мы как будто все еще встречаемся. Странно видеть его не в форме, а в обычной одежде. Зеленая футболка красиво оттеняет загорелую кожу. А поношенные джинсы от «Ливайс» на нем – мои любимые.
Мы с тетей Вайолет поднимаемся, как только он приближается.
– Мне ужасно жаль, что твоя мать скончалась, Вайолет. – Он сочувственно проводит ладонью по ее предплечью. – Вы двое в порядке? – Оскар спрашивает нас обеих, но вглядывается в мои глаза.
– Как будто что-то изменилось, когда ее нет. – Стало легче, решаю я. И действительно, чем дальше, тем легче на душе. Словно появилась надежда.
– Вы же знаете, если что-то понадобится, я на расстоянии звонка, – говорит Оскар. Мы киваем. – И слушай, – говорит он мне, – если тебе неуютно оставаться в доме одной… – Он как будто собирается пригласить меня к себе. – Эм… – Он кидает быстрый взгляд на Вайолет. – Ты, наверное, можешь остаться у Вайолет. Или Рейлин. Просто знай, что у тебя есть варианты.
Я подумываю, не напомнить ли Оскару, что Могильный Прах будет рядом, в коптильне, но, может, и нет, когда суд примет решение.
– Ага. Все будет в порядке.
Один из докторов прерывает нас, и Оскар отступает. Когда доктор начинает говорить, приезжает Дэвис в медицинской форме после ночной смены. Он лихорадочно смотрит по сторонам, пока не замечает меня. Он быстро машет рукой, не вмешиваясь в разговор с доктором.
Тот хочет знать, в какой похоронный дом мы желаем отправить тело. Странное выражение ужаса пробегает по его лицу, когда мы сообщаем, что подготавливаем мертвецов к погребению самостоятельно. Это редкая практика, но в Джорджии все еще легальная. Я, наверное, никогда больше так делать не буду, но такова традиция, и я знаю, что она желала бы этого. Кроме того, есть кое-какие вещицы, с которыми я хочу отослать бабулю в посмертие.