Это открытие удивляло его: ни черные, ни белые не были настоящими южноафриканцами. Нельзя прийти откуда-то из другого мира и нельзя уйти в никуда. Черные представляют собой не людей, не творение бога, а лишь угрозу. За ними идут иностранцы, либералы и англичане. Им тоже отводится место в мифе о Южной Африке, который он охраняет у бильярдного стола в субботний вечер и во время церковной службы в воскресное утро. В центре — избранники божьи, окруженные государством язычников.
До сих пор мне не приходилось встречать человека, столь просто разделявшего людей на группы и нации. Это был апартеид в его исконном значении: раздел. То, что разделил господь, не должны объединять люди. Это касается не только подлых кафров — они давно уже отброшены в сторону. Дю Плесси ставили под сомнение всех, кто не были бурами.
Именно поэтому столь удобен апартеид духовно. Он позволяет взваливать вину за все печали и несчастья на другую расу или группу. Он уничтожает чувство индивидуального различия. Все, кто не с нами, — наши враги.
— Останьтесь, пообедайте с нами! — вновь обратилась к нам госпожа дю Плесси. — Обед сейчас будет готов. Должны же вы что-нибудь поесть!
Нет, к сожалению, у нас не осталось времени. Они были любезны потому, что мы белые и друзья его прежнего шефа, с которым он вместе сражался под Тобруком. В разговоре мы не упомянули обстоятельств нашего отъезда из Родезии.
Мы попрощались с молчаливым удивленным мальчуганом. Было приятно побывать у них, и мы, вполне естественно, высказали на прощание комплимент в адрес Южной Африки. Здесь встречаются разные люди, заметили мы. Виллем дю Плесси был польщен, поскольку мы произнесли это как похвалу.
«Он тоже жаждет всего, чего ему не удалось добиться», — подумал я. Какой он представлял себе жизнь до того, как было разделено имение отца — этого мы не знаем. Но думаю, что буду прав, если предположу, что он никогда не увидит моря. За ним не приедет автобус и не отвезет его на берег. Море со всех сторон, за исключением одной, граничит с неизвестным, к которому дю Плесси совершенно равнодушны.
Он рад комплиментам, которые мы высказываем в адрес Южной Африки. Надеемся, что он еще долго будет жить и встречаться со многими «настоящими людьми», с теми, кто первыми пересекли море и обосновались здесь. Это он рассматривает как родовую наследственность, несмотря на то, что миллионы людей не похожи на него и не говорят на его языке. Его мечты вознеслись над Южной Африкой. Южная Африка — это он сам.
ЗНАЧОК НА ОТВОРОТЕ ПИДЖАКА
Правление партии Африканский национальный конгресс находится на улице Вест-стрит. Так значилось в телефонном каталоге. В Родезии мы привыкли к тому, что деятельность африканских партий запрещена государством. Набрав телефонный номер, мы не услышали ответа.
Мы сели в автобус, следовавший на Вест-стрит. Вдоль улицы расположились мелкие пошивочные мастерские, магазины оружия и аукционные магазины. Помещение правления оказалось закрытым, стекла выбиты, двери сорваны с петель — дом был пуст. На стене еще можно было увидеть лозунги: «Паспорт означает рабство!», «Мы требуем платить минимум один фунт в день!» Но текст был наполовину исчеркан нецензурными словами, которые кто-то написал красным мелом.
— Куда переехал Конгресс? — спросили мы у проходившего мимо африканца.
Тот в ужасе тряхнул головой и бросился бежать.
Мы вошли в магазин красок. Рыжеволосая девушка вывела нас на тротуар и указала дорогу.
— Эти бузотеры, — сказала она спокойно, — месяца два назад убрались отсюда. Сейчас они где-то вон там за углом.
Ей были безразличны все африканские объединения. В магазин вошел сикх. Его никогда не подстригавшиеся волосы были покрыты белым тюрбаном. Девушка исчезла, чтобы обслужить клиента.
Новое помещение Конгресса находилось на маленькой улице, в нескольких кварталах от Вест-стрит. При входе нас остановили две белые дамы, но когда мы сообщили им, кто мы такие, нас проводили в просторный подвал из бетона. Там в центре стоял стол для пинг-понга, заваленный трафаретами и листовками, и черная женщина складывала их в пачки.
Вдоль стен сидя спали несколько мужчин. У них с собой были чемоданы и одеяла. Мы поняли, что они прибыли сюда издалека. Несколько женщин в зеленых блузах— форме Конгресса — спустились по лестнице и молча уселись в ожидании распоряжений.
Никто не заговаривал с нами, на нас просто не обращали внимания. Мы открыли дверь в комнату со стеклянными стенками. Там сидела белая женщина и разговаривала по телефону. Кончив, она представилась:
— Меня зовут Марселль. Мы поджидаем автобус с африканцами из Блумфонтейна. Но полиция задержала его. К началу собрания он не успеет. Полиция охраняет все въездные дороги в Иоганнесбург.
Я поинтересовался телефоном. Ведь мы пытались позвонить.
— У нас новый номер. Его нет в каталоге, но полиции безопасности он известен. Иногда в трубке слышится слабый щелчок, и тогда мы знаем, что детективы раздобывают материал для нового донесения.
Она говорила это равнодушным голосом и, казалось, была занята своими мыслями. Если мы хотим встретить кого-нибудь из руководителей, нам следует пройти в другие ворота за углом.
Мы вышли на улицу. Трое белых мужчин на тротуаре проводили нас взглядами. Затем мы оказались в коридоре с различными табличками на дверях: ревизор, портной, адвокат. В дальней комнате вокруг письменного стола стояла группа африканцев. Они о чем-то беседовали.
— Это помещение не пригодно для Конгресса, — сказал молодой человек по имени Нкоби. Но некоторых руководителей Африканского национального конгресса преследуют, и они не могут лишний раз выйти на улицу, чтобы принять участие в собрании, которое состоится в другом доме. Поэтому свои частные конторы они разместили в этом же доме, но с другого входа.
Люди у стола заулыбались. Их вид говорил, что они прекрасно сознают нелепость такого положения. Удивительно, что никто не поинтересовался нн нашими именами, ни нашим занятием. Наученные опытом «чрезвычайного положения» в Родезии, мы, может быть, слишком увлеклись таинственностью и отдельные слова произносили шепотом. Нам напомнили, что Национальный конгресс в Южной Африке пока еще не запрещен.
Из своей комнаты вышел Уолтер Сисулу. Я знал, кем он был в партии. Одним из неустанных и многолетних вождей Конгресса, одним из самых упорных борцов за Софиатауп. Сейчас он обвинялся как «государственный преступник». Процесс временно отложили, а его и остальных обвиняемых выпустили на поруки[6].
Сисулу рассказал, что двое из обвиняемых бежали из страны. Элфред Хатчинсон уехал под видом жителя Ньясаленда. Он сел на товарный поезд, возвращавшийся через Родезию в эту страну. Христианская миссия в Лондоне помогла ему переправиться в Гану. На панафриканской конференции в Аккре он был неофициальным делегатом Южной Африки.
Вторым был молодой журналист Теннисон Макиване. Он переоделся шахтером, который якобы возвращался к себе на родину в Бечуаналенд. Его задержал белый полицейский, обыскал и нашел записную книжку: туземец, умеющий читать и писать! Там были выписки из заявления ООН о правах человека. Когда мы позднее встретились с Теннисоном в Лондоне, он рассказал, что полицейский только покачал головой, увидев эти удивительные слова. Глупость белого оказалась счастьем для Теннисона: он отделался лишь пинком.
— Теннисон сел на местный автобус и пересек границу, — сказал Сисулу. — Судан выдал ему паспорт. Сейчас он представитель Африканского национального конгресса в Лондоне. Бежал он по нашему заданию.
Мы познакомились с Теннисоном Макиване. Его жизненный путь типичен для африканской интеллигенции. Дед Макиване был членом делегации, которая в начале века посетила Англию и выразила протест против предоставления независимости Южной Африке. Сам Теннисон кандидат философских наук и в Лондоне изучал юриспруденцию, собираясь стать адвокатом. В Иоганне-сбурге он работал репортером «Нью Эйдж». Макиване считает себя писателем-романистом и джазовым композитором; обстоятельства вынудили его заняться политической деятельностью. Как и множеству африканцев, ему не нравится в Лондоне: его дом там, на развивающемся и обновляющемся континенте. Только в Африке может он добиться успеха, только там может быть оценен его труд.
Уолтер Сисулу уселся на подоконник. Около нас какой-то мужчина штемпелевал брошюры. Штемпельная подушечка высохла, он плевал на нее и спрашивал, нет ли у кого-нибудь черного сапожного крема.
— Где вы берете деньги? — поинтересовался я, показав на печатные издания.
— У нас их почти нет. Но есть бескорыстно преданные люди. Большинство членов партии не получает и 10 крон в день.
— Сколько же вас?
— Приблизительно 100 тысяч. В некоторых резервациях партия запрещена. Как только Конгресс где-нибудь приобретает силу, его тут же запрещают, а руководителей начинают преследовать.
100 тысяч — это один процент всего черного населения. Но, как и в Ньясаленде, большинство людей, не состоя членами Конгресса (быть ими означает преследование и разорение), сочувствуют этой партии. Когда возмущение усиливается, все становятся членами Конгресса. Когда же события затихают, партия сжимается до небольших групп энтузиастов и упорно проводящих работу молодежных клубов. Здесь не стремятся к тому, чтобы кому-нибудь стало известно, как велика партия или сколь хорошо она организована; картотеки и членские билеты отсутствуют. А полиция есть. Писать стремятся по возможности меньше — мудрость, усвоенная во время «процесса о государственной измене», где написанная на листке бумаги фраза «прогресс истории» была достаточной, чтобы привесить человеку ярлык «марксиста», а цитата из Авраама Линкольна расценивалась как угроза хрупкой безопасности страны.
Уолтер Сисулу подвел нас к окну.
— Взгляните на сыщиков, — сказал он. — Эти бедняги— жертвы режима. Они ничего не знают, едва умеют писать. И если бы государство не предоставило им такой работы, они были бы «бедными белыми».