— Чем они занимаются целый день?
— Следят за тем, кто входит в дом. Записывают номера автомашин.
— Мы пришли пешком.
— В таком случае вас сфотографируют, когда вы выйдете отсюда, и фотографии окажутся в досье.
— В самых глубоких золотых рудниках, — произнес другой африканец и рассмеялся. — Но вырезок, фотографий и непонятных знаков им все еще недостаточно. Мы все занесены в их папки.
Он сделал широкий жест, как бы охватив им Иоганнесбург. Этого человека звали Мтхембу. Он был президентом национального комитета Конгресса.
Пока мы разговаривали, дверь то и дело хлопала, кто-то вбежал, произнес несколько слов, другой поднялся из-за письменного стола. Красивая женщина с коричневой кожей, одетая в красный костюм для прогулок, сидела на раздвижном стуле и читала «Либерасьон». На шкафу стояли пустые бутылки из-под молока, грязные кофейные чашки и эмалированный чайник.
— Мы работали всю ночь, — сказал Нкоби. — Поэтому здесь так захламлено.
— У вас есть разрешение на ночную работу? — спросил я.
— У меня специальный паспорт, дающий право находиться на улице после одиннадцати. У других его нет, но у нас есть потайное место. Мы закрываем окна гардинами.
— Разве полиция не заглядывает сюда с обыском?
— Сюда нет, — сказал Сисулу. — Мы — народ привилегированный. За нами следит полиция безопасности — полицейская аристократия. Они не любят грязной работы. Их дело конфисковать документы и попытаться разузнать, насколько сильно мы организованы.
— Смотрю я на ваше помещение, — сказал я, — и не понимаю, откуда такое влияние у Конгресса. Вы объявляете бойкот автобусов или пассивное сопротивление на один день, и вашему призыву следуют по всей стране.
— Может быть, это и непонятно. Но как только люди чувствуют, что угнетение приобретает более жесткий характер, негодование передается тут же, как по цепочке, от человека к человеку. Ведь гнет все переживают одинаково. И тогда стоит только шепнуть…
В те дни над Иоганнесбургом нависла угроза. Ожидали, что партия будет запрещена, но этого не случилось. Обстановка была напряженной. Никогда еще не было, чтобы Национальный конгресс ежедневно упоминался в газетах белых. В «мирное время» о нем можно было услышать только в День Африки, 26 июня. Но когда «мирное время» было в последний раз?
Еще на грани века миссионерские школы посылали африканцев на учебу в Лондон. И эти африканцы сопротивлялись созданию Союза, подобно тому, как их северные соседи в пятидесятых годах протестовали против Федерации Центральной Африки. Спустя два года после создания Союза, первый Национальный конгресс в 1910 году провел съезд в Блумфонтейне. На нем была осуждена политика, которую сами англичане считали либеральной: предоставление права самоуправления группе белых, которые немедленно усилили гнет.
Организованное сопротивление под руководством высокообразованных людей продолжалось в течение пятидесяти лет. Но руководители были христианами, они отказывались от насилия и проповедовали осторожность. Они не были революционерами, лояльно относились к британской короне, предавшей их. Во время мировой войны Конгресс выставил пять тысяч африканских солдат в распоряжение англичан, но им отказали: это была война белых.
В выступлениях и манифестах 10—20-х годов был такой же тон отчаяния, какой чувствовался в последние годы в речах и на собраниях в Ньясаленде. Африканцы, несмотря ни на что, не могли себе представить, что Англия, поборник свободы во всем мире, может отдать их на откуп горстке белых властолюбцев.
Подобно Ньясаленду сегодняшнего дня, они жаловались на этих белых, но, однако, надеялись на Европу. Ибо они заметили изменившееся отношение, когда колонизаторы получили власть: чиновники не принимали их, миссионеры отказывались пожать руку.
Сейчас в Союзе настроение стало другим. Господствует то же отчаяние, но в более сильной форме. Исчезла покорность. Даже дети в школе не станут умолять учителя вернуться к ним и не бросать их на произвол судьбы. Больше чувствуется единство, все больше проявляется равнодушие и ненависть, безразличие и скрытая издевка.
Панафриканисты во главе с доцентом Робертом Со-букве в 1959 году вышли из Национального конгресса. Цель у них та же: государство без расовых предрассудков, цивилизация, доступная для всех. Панафриканисты не верят, что кое-кто из европейцев захочет пожертвовать своей собственностью для оказания помощи черным. Если европеец желает стать членом партии, он должен именоваться африканцем. Национальный конгресс принимает помощь от индийцев и белых, но не разрешает им вступить в партию. Ни одна из этих группировок не надеется, видимо, больше на какой-либо конституционный путь; обе превозносят Ганди и гражданское непослушание.
— У меня много дел, — сказал Уолтер Сисулу перед уходом. — Мы готовы к тому, что партия будет завтра запрещена. Мы еще не находились на нелегальном положении, но если ее запретят, мы уйдем в подполье.
Я окинул взглядом помещение. Трудно было решить, легален Конгресс или он уже работает в подполье.
«Насколько важно все-таки, — подумал я, — что они ездят за границу. В Южной Африке они солдаты. Если бы они изредка не уезжали с фронта в отпуск, их бы засосала эта полная опасностей жизнь. Они не смогли бы думать о будущем, во имя которого ведут борьбу».
В дверях показалась полная женщина в зеленой блузе и берете. Широко улыбаясь, она приколола на платье Анне-Лене и на лацкан моего пиджака по бумажному значку. Она похлопала меня по плечу, точно посвящала в рыцари.
Она не питала никакого уважения к нашей белой коже. На значке был изображен поднятый кверху большой палец — символ Национального конгресса и написан девиз «Борись против тирании националистов!». Мы уже не чувствовали себя посторонними.
Выходя из ворот на улицу, мы посмотрели на шпика. Он стоял, прислонившись к столбу, и наполовину спал. Одна рука покоилась на ремне гимнастерки. Будто в кинофильме. Я воспользовался случаем и сфотографировал его. Он тут же проснулся, но прежде чем он успел вытащить свой фотоаппарат, мы показали ему спины.
АФРИКА, ВЕРНИСЬ К НАМ!
Альберт Лутули, президент Африканского националького конгресса, 30 мая выехал со своей фермы в Гротвилле (провинция Наталь) в Иоганнесбург, где в Софиатауне должен был состояться массовый митинг протеста. Уже когда он был в пути, правительство Запретило ему выступать на митинге и распорядилось отправить его в резервацию племени зулу, к которому он был приписан. Он только что закончил пропагандистскую поездку по стране: епископы и профессора оценили его умеренность, его выступления слушали многие буры. Правительство оценило его не как простого агитатора.
На Иоганнесбургском вокзале встретить его собралось пять тысяч человек. Как белый, я не смог войти в его купе. На Лутули была форма Конгресса цвета хаки, его волосы подернуты сединой, губы плотно сжаты. Он был серьезен. Ему более шестидесяти лет. Высунувшись из окна вагона, Лутули кивал головой, отвечая на приветствия собравшихся, и говорил, что не оставит свою страну на произвол судьбы:
— Никогда не прибегать к насилию и все-таки оказывать сопротивление — высшая форма мужества.
К нему тут же подскочили шпики. Разговаривать с людьми — так же запрещено, как и выступать на митинге. Его увели куда-то. На следующий день он должен был вернуться в свое поместье в провинции Наталь, где он и оставался вплоть до ареста в 1960 году. Но совсем изолировать его не смогли.
Я видел, как Лутули исчез среди собравшихся на платформе людей, которые громко приветствовали его, подымая вверх большой палец — символ свободы, и мне пришли на память некоторые из его прежних высказываний:
— Я не возлагаю ответственности на белых, как индивидов. Господствующее положение белого ставит его в морально слабую позицию. Мы должны выразить ему соболезнование: за что нам ненавидеть этого беднягу? Он вынужден сожалеть о себе.
— Что ждет меня в будущем, я не знаю, — заявил Лутули, когда стал президентом Конгресса и правительство перестало считать его вождем племени. — Может быть, насмешки, тюрьма, концентрационный лагерь, побои, высылка из страны и даже смерть. Я прошу всемогущего укрепить мою решимость, чтобы никакой горький удел не помешал мне превратить нашу любимую страну в государство подлинной демократии и настоящий, по форме и по духу, союз всех групп народа.
Массовый митинг в Софиатауне был запрещен, а несколько часов спустя запретили и всякие собрания африканцев. Оставался последний выход: Национальный конгресс арендовал зал и созвал частную конференцию.
Ганди-холл расположен между судом и главным полицейским управлением. Первыми на местах в то субботнее утро оказались все те же полицейские. Подкатили машины на случай арестов, прибыли офицеры. На углах улиц расположились полицейские.
Помимо обычного вооружения — двух пистолетов, резиновой дубинки, наручников, огромного пояса с патронами— у них были бомбы со слезоточивым газом, громкоговорители, пулеметы. Большинству полицейских было лет по двадцать с небольшим. Они стояли спокойно, но отворачивались, когда я их фотографировал; мне вспомнилось заявление министра юстиции Сварта:.
— С газетчиками и фотографами во время бунта следует обращаться как с любым мятежником.
Одна черная женщина, увидев наши бумажные значки, одобрительно похлопала нас по спине. В зале тесно разместились тысячи людей. Кто-то в спешке назвал нас представителями дружественно настроенного народа, и мы оказались на эстраде с колоннами, украшенной бумажными лентами и серпантином: красочно и наивно. Будто отрывок из детской пьесы. С задней стены на нас смотрели Будда и Ганди. Раньше ни один белый не принимал участия в таких собраниях. Сейчас же нас было десять человек, причем трое представляли Либеральную партию, и их встретили с величайшей приветливостью.
По стенам плакаты: «Законы о паспортах заполняют тюрьмы», «Дружба между расами», «Демократия неделима», «Верните наших вождей из изгнания». Первые часы собрание проходило под знаком своеобразной демонстрации. Люди ритмично раскачивались из стороны в сторону между рядами стульев, танцевали. Одежда, головные уборы и флаги — все в цветах Конгресса: черное — символ расы, желтое — солнца, зеленое — символ страны, отобранной у этих людей. Дети, убаюканные ритмом, спали за спинами матерей.