Юсуф Хассим нажал кнопку. Огромные раздвижные двери из кожи беззвучно собрались и исчезли в проемах стен.
— Я думаю вам все показать, — сказал он. — А потом мы выпьем шведского пива «Три таунс», которое, надеюсь, вам нравится.
Его глаза искрились. Он был в восхищении от своей роскошной жизни в Фордсбурге.
— Дом построен с таким расчетом, чтобы можно было устраивать многолюдные приемы, — пояснил он.
В зависимости от желания гостиная могла быть уменьшена или расширена вдвое. Столы складывались вдоль стен, и освобождалось место для танцев. Танцевали около застекленного шкафа, где были собраны сувениры со всего света: миниатюрные бутылки с ликером, причудливые городские силуэты, отлитые из чугуна. Во всех углах стояли стереофонические динамики. У проигрывателя и радиоприемника кроме обычных было еще десяток кнопок, при помощи которых можно было регулировать стереофонический звук.
— Поднимемся теперь на второй этаж, — предложил Юсуф.
Нам никогда не доводилось видеть столько бессмысленных и ненужных усовершенствований. На подставках не выше дециметра от пола стояли узкие вазы, похожие на трубы, с травой из пампасов. Кактусы различных форм раскачивались в подвешенных белых конусах. Под стеклом разбросаны монеты, которые братья привозили из-за границы. Телефоны розового цвета, а мебель из металла или из покрытого черным лаком дерева, и это называлось у них итальянский и шведский стиль.
Спальни братьев, расположенные вдоль коридора на втором этаже, ни на миллиметр не отличались по размеру друг от друга.
— Но они не совсем одинаковы, — сказал Юсуф о комнатах. — У меня зеленые гардины, а мой брат предпочитает голубые.
— Здесь нет раздвижных дверей! — заметил я.
— Здесь у нас не бывает никаких праздников, — засмеялся он, будто каждое напоминание об этих грандиозных празднествах наполняло его счастьем.
Рядом находился кабинет «кинобратьев», также со стереофонической установкой. Из динамика в углу лились звуки. Мы прослушали восемь вариаций из оперетты «Май фер леди», всякий раз пытаясь продолжить разговор. Нас оглушали, как на Таймс-сквер, льющиеся со всех сторон звуки. Я смотрел на репродукцию картины Ван-Гога, на которой было изображено раскаленное солнце. Неожиданно что-то ослепило меня. Я заметил, как Юсуф на цыпочках прокрался к своему стулу и повернул один из вмонтированных в него выключателей. За изображением солнца находилась сильная лампа, которая светила через холст картины.
Юсуф наполнил пивом высокие стаканы с золотым ободком, которые он получил в придачу, когда покупал ящик шведского пива. Мы выпили. Ему было исключительно приятно принимать нас здесь, а нам, в свою очередь, было приятно побывать у него. Он хотел продемонстрировать, что человек другой расы также может хо* рошо жить в Южной Африке, ибо в отношении его это действительно было так. Ему удалось достичь этого. Я бы сам боготворил этот дом, если бы мне было девять лет.
Охарактеризовать Юсуфа Хассима можно лучше всего, рассказав о его доме с рождественскими открытками на панно, оловянными розами вокруг выключателей и раздвижными столами. Он был самый убежденный приверженец материальных благ жизни и упивался ими. Вещи существовали для него постольку, поскольку они помогали ему оставаться холостяком: он никогда не чувствовал себя одиноким.
Подобно другим индийцам он мог воспользоваться предложением государства бесплатно и навсегда вернуться в Индию. Но уже четыре поколения его рода не имели связи с родиной. Он вырос так далеко от Бенареса и священных коров, как это только возможно. Он был повесой большого города в эпоху чудес.
Мы сидели на диване с боковинками, высота которых слева была метр, а справа — сантиметр. На проигрывателе крутилась пластинка, воспроизводившая звуки роликовых коньков. Я обнаружил длинный ряд книг в кожаном переплете — гарвардское издание классиков.
— Я не попал в Гарвардский университет, — сказал Юсуф Хассим. — Этому помешала вспыхнувшая война. После того как умер мой отец, я несколько лет проработал здесь, в Иоганнесбурге.
Вместо Гарварда Юсуф сдал экзамен по коммерции в Лос-Анжелесе. Он говорил на персидском и на двух индийских языках, хотя его родным языком был английский. Благодаря этому ему удалось выйти за те расовые рамки, в которых официально находятся индийцы.
— Ну, а теперь мы поднимемся на третий этаж, — сказал он и опустошил стакан шведского пива. — Приготовьтесь к сюрпризу.
Наверху был ночной клуб. Темно-красные стены, небольшой бар и кухня. Здесь также был проигрыватель со сложными приспособлениями. Новые репродукции с картин Ван-Гога светились в полумраке.
— Сначала мы обедаем на первом этаже. Затем раздвигаем стены и танцуем. Часть гостей может подняться на второй этаж, выпить и послушать музыку или, вообще, побыть наедине. Позднее вечером мы собираемся в клубе. Это уже разгар вечера, всем приятно, и нам больше не требуется много места.
Из клуба нас провели на террасу на крыше: здесь танцуют летом. Фонари и гирлянды предвещали праздник в Фордсбурге.
— Приходите к нам на этот праздник, — сказал Юсуф. — Через две недели я устраиваю вечер по случаю возвращения домой моего брата.
С террасы мы видели соседние лачуги: местную харчевню, прачечную в подвале, выложенную изразцами комнату, которая была приемной врача. У сточных канав индийские дети играли с китайскими и другими цветными детьми. Красивая кованая железная решетка, на которую мы облокотились, и стол на террасе не могли отгородить нас от другого мира.
Почему пиры были такие роскошные? Зачем Юсуфу ночной клуб на третьем этаже? Он не скрывал причину: для небелых в Южной Африке нет ни ночных клубов, ни хороших ресторанов, ни театров. Не помогало даже то, что у него была масса денег. Перед ним были закрыты двери в тот мир, к которому он привык в Лос-Анжелесе, он сам должен был создать его.
Юсуф Хассим жил настоящим. Он так незаметно коснулся вопроса о своем предстоящем разорении, что мы едва поняли, насколько это серьезно.
Собственно говоря, нужно бы надстроить четвертый этаж. Но нам, вероятно, не разрешат сделать это.
Довольно скоро мы поняли, что единственное, что разрешают ему и его братьям, — переехать в Леназию, особый округ в тридцати километрах от города, получив ничтожное возмещение за свой дом. Другие индийцы Иоганнесбурга составят им компанию, в то время как лица других рас не смогут вступать в контакт с ними. Кинотеатр перейдет в собственность к белым, и они будут жить в лучшем дворце Фордсбурга, содрогаясь при мысли, что когда-то этот дворец был построен какими-то индийскими братьями.
Таков был закон о расселении по группам, который был направлен против индийцев и цветных, тех групп, на которые первоначально не распространялись положения о сегрегации в городе, действовавшие в отношении большинства африканских племен. Поскольку переселяемым выплачивалась только символическая компенсация, это означало, что тот, кто занимался коммерцией, будет не в состоянии даже обеспечить себя.
Мы не говорили о будущей угрозе, потому что Юсуф не хотел затрагивать эту тему. Это превращало окружающую среду в нереальность, в мечту, которая находила в данный момент материальное воплощение в вещах, окружавших нас, но которая вскоре должна будет раствориться в тумане.
В то же время дом существовал настолько зримо, что, казалось, почти устранял угрозу. «Дом победит, — думали мы, а градостроителям-расистам придется самим уехать куда-нибудь, прежде чем они достигнут Фордсбурга».
Юсуф не хотел говорить об этом. Он жил в своем творении. Еще одно лето он мог быть щедрым хозяином, прежде чем с ним что-то случится. Не будет ошибкой сказать, что он мечтал о том, чтобы мир и счастье царили на земле, чтобы каждый человек мог свободно устраивать пиршества и щелкать выключателями.
Вначале мы думали, что он ищет мира, бытующего на страницах еженедельников. Но он бежал только от роли, которая меньше всего подходила ему: быть индийцем в Южно-Африканском Союзе.
Он не закрывал глаза на жизнь других. Надин Гордимер рассказывала, что он оказывал экономическую поддержку Национальному конгрессу, хотя и не посещал его собраний. У него была возможность эмигрировать, которой не было у бедных, но он не желал воспользоваться ею.
Апартеид давал ему деньги, ибо его кинотеатр был единственным в округе, куда могли ходить небелые. Но, с другой стороны, апартеид в конечном счете лишит его большего. Поэтому он жертвовал часть своих прибылей на то, чтобы оказать влияние на будущее, пока не поздно.
Все это мы услышали от Надин. Нам, своим гостям, Юсуф Хассим рассказывал о других вещах. Из всех, кого мы встречали, он был единственным, кто исходил из того, что мы уже знаем о притеснениях, поэтому он описывал свои грандиозные приемы не для того, чтобы приукрасить Южную Африку, а для того, чтобы показать, как ему повезло. И мне показалось, что, добившись успехов, он не стал хуже осознавать тот факт, что другие изнемогают под бременем трудностей. Для многих находилось место на его террасе, пока он еще пользовался свободой.
— Хотите посмотреть кинотеатр? — спросил он, опасаясь, как бы мы не сослались на то, что уже видели его.
Кинотеатр «Лирик», расположенный в двух кварталах от дома, был сверхсовременным кинотеатром на 650 мест с примыкающим к нему застекленным баром. Юсуф с братом построили его после войны на деньги, взятые взаймы. Кинотеатр был его мальчишеской мечтой. Юсуф уселся в своем кабинете и позвонил механику: «Не слишком ли громок звук?» Он зашел в аппаратную для кондиционирования воздуха и повернул выключатели: замигали лампы, и в зале усилилась циркуляция воздуха.
— Сейчас у посетителей шевелятся волосы, — пояснил он. — Насосы подают в зал тонны воздуха. Сейчас я выключаю насосы, и температура падает до 17 градусов.
В сопровождении директора мы прошли бесплатно на дневной сеанс; в темноте не было заметно, что мы белые. В «Лирике» демонстрировались старые фильмы, новые получают кинотеатры для белых, причем многие из этих фильмов сильно урезаны цензурой. Мы посмотрели «Испанское море» — фильм о пиратах с участием Морин О’Хара.