Я помню, как один белый журналист рассказывал мне: «Позвони в полицию и сообщи, что убит африканец, и ты будешь ждать приезда полицейских в течение нескольких часов. Но стоит только заявить, что ты встретил кафра без паспорта, и через несколько минут прибудет машина, набитая полицейскими».
— Кажется, — продолжал он, — что крупные районы в городах Южно-Африканского Союза вроде бы не патрулируются. Но в то же время полицейские осматривают при свете карманных фонарей автомашины и заглядывают в окна частных домов, чтобы обнаружить случаи нарушения законов об аморальных действиях. Газеты получают письма, в которых читатели пишут, что количество преступлений в городах Александра и Орландо не было бы так велико, если бы полиция не уделяла вопросам об аморальных действиях столько внимания.
В течение первых дней, проведенных нами в Иоганнесбурге, в судах слушались дела о полицейских из бригады по борьбе с нарушениями закона об аморальных действиях, которые устраивали западни для белых женщин, подозреваемых в содержании домов терпимости или в проституции.
Один полицейский, получив сто фунтов от своего полковника, знакомился с женщинами и заявлял им, что он готов уплатить какую угодно сумму за ночь, проведенную с ним. Он проводил с ними ночь и после этого доносил на них. Защитник женщин спросил полицейского, знал ли он, что этим нарушал супружескую верность и заповедь бога? Да, знал. Рассказывал ли он об этом своей жене? Нет. Рассказывал ли он об этом полковнику? Конечно. Состоял ли он на службе в бригаде по борьбе с нарушениями закона об аморальных действиях? Только временно. Обычно он следил за соблюдением морали лишь во время матчей по борьбе и регби, но для выполнения данного задания трудно было найти подходящих людей. Он готов сделать все, что угодно для государства. То, что думают он сам и его жена, менее важно по сравнению с тем, что считает необходимым государство, и оно платит ему за то, чтобы он толкал женщин на нарушение закона. Только путем интимной связи с ними он мог получить явные доказательства их аморального поведения.
К тому времени, когда мы покидали Южно-Африканский Союз, полицейские западни утратили свою популярность. Против использования подобных методов выступила оппозиционная пресса, и даже министр юстиции утратил интерес к связям полицейских с проститутками. Вместо этого для заманивания порока в ловушку стали прибегать к услугам лиц, одетых в гражданское платье.
Так действия полицейских и множество правил апартеида подрывают веру в справедливость у всех рас.
В африканских газетах мы прочли о ньясалендце, который был остановлен на одной из улиц Иоганнесбурга и не имел при себе паспорта. Он был арестован и послан на принудительные работы на одну из ферм. Наказания кнутом и побои, отчаяние в связи с потерей работы, разлука с семьей, которая ничего не знала о нем, сделали его психически больным. Полиция выполнила свой долг…
Только когда сам видишь колонны закованных в наручники африканцев или плачущую девочку в железных лапах полицейских, понимаешь, как сильно попирается здесь личность. И пока принципы общества остаются такими омерзительными, никакие экономические успехи не могут заслонить более ценных утрат.
НОЧНОЙ СВИДЕТЕЛЬ
Из автомашины Вилли марки форд «Англия» при свете фар я видел, как двое полицейских вывели из дома мужчину средних лет, как он взмахнул рукой, и тут же, словно по команде, поднялись руки полицейских, и человек упал мешком на землю.
Затем я видел, как полицейские потащили его к тюремной машине типа «пикап» и услышал обычное обращение: черная сволочь. Потом они втащили его в машину и умчались по ухабистой щебенчатой дороге.
Вилли медленно поехал вперед:
— Почему не могут послать сюда представителей ООН… Генерального секретаря… чтобы они сами могли видеть все, что здесь делается.
— Правительство изобретательно в организации коктейлей и приемов, а также интересных экскурсий с гидами, — сказал я. — Удивительно, сколько умных людей им удавалось обманывать.
— В сотнях различных мест страны в этот момент происходят подобные сцены, — горько заметил Вилли, — для нашего собственного блага! Государство — наша няня, тюрьма-детские ясли, белые фермы — детский сад, а фабрики — подготовительные классы. Мы, умеющие читать и писать, далеко не продвинемся. Этого могут добиться только те, кто научится понимать весь механизм этого общества.
Свет большого города не достигает локаций в предместьях Иоганнесбурга. Ощущение такое, будто ты находишься на плоскогорье: сиротливые огоньки в окнах и свет от керосинок перед домами кажутся в темноте светлячками. Но никогда здесь не бывает тишины Слышатся смех, крики и неумолчный гул голосов. Когда мы проходили мимо дома 506 или 508, до нас донеслись звуки губной гармоники.
— Скоро мы будем у цели, — сообщил Вилли, — у ши-бина. Я только сбегаю и посмотрю, здесь ли Анжела.
Дом в Орландо. В большой комнате сидела девушка и красила свое смуглое лицо. На ней нейлоновые чулки, красная юбка и блузка с кружевами. Она ответила односложным «нет» — она не пойдет сегодня вечером с Анжелой Косанге. Потом наклонилась и поправила туфли на высоких каблуках.
— Немного погодя она снимет их и понесет в руках, — прошептал Вилли. — Ведь это ее первые туфли.
Над низкими гребнями гор поднялась луна, и глаза постепенно привыкли к темноте. В доме, который показал мне Вилли, знахари-шарлатаны принимали пациентов. Большинство пациентов — буры — приехали из деревень; они придерживались испытанных дедовских методов лечения. Из убогого каменного сарая слышался жалобный призыв женщины: Джерико, Джерико, Джерико, и пение хора, который вел чистый мужской голос. Псалом поднимался, как на крыльях жаворонка, к небесам. Женщины упали на колени на бугристый цементный пол и простирали руки к алтарю, состоявшему из известкового цоколя с крестом. Это была церковь Двенадцати апостолов в Сионе.
Мы остановили машину.
Шибин — это большая холодная комната. Полная женщина, указавшая на столик, стоявший рядом с несколькими другими, дым от курения, приглушенный разговор. Патефон, пианино, диваны со спинкой, оканчивавшейся подобием полки для пивных бутылок, слабое освещение и женщины, хлопочущие на кухне. Вилли был знаком с хозяйкой, и наше появление не вызвало удивления. Вскоре мы уже вели беседу.
Здесь, как и в Южной Родезии, в белых семьях мы часто слышали слово шибин. Оно упоминалось в связи с ритуальными убийствами, отрядами мао-мао, а также в связи с коренными жителями, заболевшими бешенством. Африканцы, напротив, говорили о шибинах с теплотой и нежностью в голосе, как о доме, где царила свобода, где общая опасность и общность судеб объединяли людей в прочное содружество. Африканцам запрещено покупать алкогольные напитки, и поэтому в каждой локации имеются свои шибины. Это — обычные дома, которые по вечерам превращаются в кафе. Детей выдворяют из помещения и выставляют на посты вокруг дома. Обслуживание обеспечивается силами женщин. Хотя таинственность и делает запретный плод более сладким, в Южной Африке она излишня, ибо африканцам недозволена большая часть естественных стремлений.
Шибины — это местные клубы африканцев: здесь можно выпить, поболтать и потанцевать. Хозяйки внимательно следят, чтобы в случае налета полиции все могли вести себя так, словно ничего не пили.
В лучшем случае шибин — это парламент, дискуссионный клуб и место развлечений. Поскольку мест, где африканец может чувствовать себя свободным в Южной Африке мало, приходится довольствоваться тем, что есть.
Мы съели по бутерброду из белого хлеба и двух жестких кусочков бекона, которые нам сделала хозяйка, затем расплатились и вышли. Вслед за нами на пустынную, покрытую щебнем улицу вышло несколько человек.
Это напоминало окончание вечера танцев, когда гаснут огни и люди расходятся с чувством, что завтра они снова будут одиноко стоять кто на кафедре, кто за прилавком, одни будут трудиться на строительстве небоскреба, другие станут носильщиками в большом фабричном цехе. А к вечеру они опять превратятся в политиков, писателей, оркестрантов джаза и боксеров.
Мы отправились искать машину Вилли. Вдруг позади себя услышали шум полицейской машины и скрежет тормозов. Анна-Лена и я, так же быстро как и Вилли, перепрыгнули через низкую изгородь, пробежали мимо цветочных грядок и каких-то ящиков и присели за баками с мусором. Никто не подсказал нам сделать это, ведь страх инстинктивен.
— Ты заплатишь за меня штраф, если нас схватят? — спросил Вилли. — Это обойдется в добрую сотню крон.
— Возьми лучше ее сейчас, — ответил я, — ибо если они окажутся порядочными людьми, то завтра же ранним утром нас посадят на самолет Скандинавской авиакомпании.
Полицейские рыскали где-то поблизости, они искали наверняка не нас. Мы возбужденно хихикали за мусорными баками над происходящим, как над удавшейся шалостью. Я присел на куст репейника. Нам и в голову не пришло остаться на дороге, как подобает взрослым толям с чистой совестью. В Южной Африке прячутся Совсем так же, как прячутся в детстве от злых дворников…
Мы подтолкнули друг друга и приложили палец к губам. Охватившее нас чувство страха и напряжения не связывалось с жестокими правилами, на которых зижделось это общество. Странности политики апартеида казались столь же искусственными, как аттракционы Грёна Лунда[13], а столпы системы — такими слабыми, будто они сделаны из папье-маше.
— Они ушли, — сказал Вилли, — эти идиоты и негодяи.
— Чего мы так боялись? — спросила Анна-Лена.
— Мы их обманули, — торжественно провозгласил я.
Я был доволен, что вечер окончился благополучно, У нас было общее дело и общие переживания. Мы все, хотя и в разной степени, были подвержены опасности, иначе и быть не могло в Южной Африке.
Вилли, очевидно, был занят такими же мыслями и сказал задумчиво:
— Буры более всего хотели бы воспрепятствовать кому, чтобы мы и часть белых начали действовать во имя одной и той же цели.