Мы встали из-за мусорных баков, как только до нас донесся звук тронувшейся полицейской машины. Мы шли по песчаным огородам, и большинство встречавшихся собак были так тощи и вялы, что у них даже не хватало сил лаять. Мы все еще немного пригибались, словно хотели быть преследуемыми.
Чтобы нас не заметили полицейские, мы сделали большой крюк на пути к машине.
У одного из домов дверь соскочила с петель и приткнулась к стене. Из дома слышался кашель детей, живущих в острой нужде. Здесь, на высоте 1800 метров над уровнем моря, наступила ранняя зима, и холодный ветер врывался в дома. Подсолнухи и черные мальвы уже завяли.
Мы подошли к машине. Вдоль длинной улицы локации не было видно ни одного огонька, но откуда-то доносилось что-то вроде музыки. Мы больше не говорили о прошедшем вечере, боясь сделать его более будничным, чем он был на самом деле.
Ночью трубы, окружающие Иоганнесбург, напоминают гигантских спящих жирафов: далеко внизу на земле покоятся их тела, предупредительные огни на верхушках труб похожи на глаза, находящиеся по соседству со звездами, а вокруг их ног виднеются жилища людей, неясные, как рисунки на скалах.
ЛЮДИ В ГОРОДЕ
Защебетали первые птицы. Стали доноситься звуки наливаемой в ведра воды, запах каши из окон, шум накачиваемого примуса. Дуговые лампы вдоль дороги при въезде в Иоганнесбург пламенеют в предрассветных сумерках, и свет их становится красным перед тем, как погаснуть. Поток велосипедистов направляется к кирпичным и лесопильным заводам, гаражам и складам.
— Скажи-ка мне, что можно купить теперь на один фунт?
— Если бы мне удалось обзавестись приличным костюмом, она приняла бы меня обратно…
— Послушай, Ронни, какой сон я видела сегодня ночью…
Такой же будничный разговор, как и в других частях земли.
У людей типа Вилли Косанге, взращенных современной индустриализацией, мы обнаружили большую гибкость и ловкость, необходимые для жизни в сутолоке большого города. Он являл собой парадокс, для ликвидации которого правительство делало все, что могло; это продукт сопротивления апартеиду и в одинаковой степени продукт самого апартеида. Он хорошо приспособился к жизни в опасном мире, не избавившись от своего озлобления и беспечности, своего язвительного тона и своей жизнерадостности. Приходится лишь удивляться, как свободно он действует, постоянно избегая тюремной решетки.
Он и многие другие были свидетельством того, что эта система временна, случайна. Своими попытками быть самими собой они врастали в будущее и ломали границы между различными расами с навязанными им различными образами жизни. Вилли не стремился на Север, в свободный Сион или Мекку. Он считал, что борьба против постоянно проживающего белого меньшинства благословенна, несмотря на то, что это выглядит негуманным, если подумать о жертвах, которых она требует, Эта борьба больше, чем что-либо другое, приобщает африканцев к нашему веку, и чем старательнее буры пытаются научить их пренебрегать дарами этого пека, тем тверже африканцы стоят на стороне прогресса.
Крупнейшей ошибкой буров является их стремление рассматривать африканцев как самих себя: гордиться всем, что изолированно, уникально и регламентирований.
Доктор В. В. Эйзелен пишет: «В нашей политике совершенно нет места для целей той группы, которая наравне с местными уроженцами во многих других частях Африки называет себя африканцами». Он называет эту группу, насчитывающую миллион человек только в районе Иоганнесбурга, как «рассредоточенную массу отдельных индивидов народности банту».
Но даже если бы городских африканцев было значительно меньше, то и в этом случае правительству следовало бы признать их существование.
Для государства городские жители — только случайные бесправные гости, совершающие экскурсию из резерваций, ведомые честолюбивыми агитаторами и грабителями, а молчание этой массы является для него признаком их удовлетворенности.
Несмотря на насильственное переселение в резервации и массовые аресты, несмотря на контроль за передвижением и трудности получения разрешений, приток населения в города в течение первой половины пятидесятых годов возрос на 42 процента. Если бы в словах доктора Фервурда о стремлении банту «развиваться своими путями в своем национальном доме» была какая-то доля правды, движение происходило бы в обратном направлении.
Золото и алмазы и три миллиона белых сделали африканцев Южной Африки другими, отличными от народов, живущих севернее. Наиболее индустриализованная область Африки создала политически наиболее зрелый пролетариат Африки. Феодальный общественный уклад, который стремятся сохранить буры, менее всего подходит для Южной Африки.
Африканец смотрит на мир, полный таинственности, и знает, что унаследует его. Время учебы полно несправедливости, но он закаляется, растет и изменяется вместе со своим городом. Унижения и неудачи заставляют его быть подвижным и изворотливым; печаль изгоняется шуткой: шутка скрашивает существование.
Политическая и социальная система против африканца, но время и история на его стороне.
Даже в этих тяжких условиях, когда человек, кажется, гниет заживо, люди не теряют надежды, и настоящий оптимизм в Южной Африке встречается, может быть, только в локациях.
— Наследство мы получили одно и то же, только вы получили его немного раньше, — сказал Вилли Косанге. — Есть буры, которые ни разу не выезжали за пределы своей деревни. И все-таки они ведут себя так, будто цвет их кожи дает им право считать себя наследниками культуры Данте, Рубенса и Линкольна. И только из-за цвета кожи я никогда не смогу быть им равным, как бы много и долго ни учился.
В течение трехсотлетнего контакта с белыми африканцы усвоили блага современной культуры.
До того как Гана и Гвинея стали свободными, в этих странах могли кричать: долой белых, поскольку лишь небольшая горстка белых, имеющая несоразмерно большую власть, господствовала над ними. Но ни одно самое экстремистское движение до сих пор не призывало к этому в Южно-Африканском Союзе. Ибо никто не хочет возврата старой Африки. В Южно-Африканском Союзе и Южной Родезии европейская цивилизация распространилась глубже, чем в каком-либо другом месте континента и традиционный уклад жизни африканцев был почти полностью искоренен.
Правительство организовало департамент, который пытается изучить их утерянное прошлое. В резервациях учреждались новые королевские династии, гремели барабаны банту. Но там, где буры за пошлым фасадом современной жизни видят девственную Африку, Африку благородных дикарей и спокойную национальную культуру, горожане-африканцы видят лишь не имеющий ценности стеклянный жемчуг, глиняные хижины, бедность и надзор предводителя племени, имеющего диктаторскую власть.
Назад к прошлому пути нет. Ни в одном из посещенных нами африканских жилищ, мы не видели ничего, унаследованного от предков. Все, что они носят, чем владеют и что видят вокруг себя, создано только теперь.
Но важнее всего то, что города создают у их жителей повое самоуважение и гордость: чувство того, что они и и скорби и в радости стоят на одном уровне с остальным человечеством. Поэтому города являются единственной надеждой на будущее забвение расовых различий в Южной Африке. Вопреки апартеиду черные и белые имеют здесь больше общего, чем в других частях Африки. лишком долго жили они бок о бок, чтобы не подражать л руг другу. Они привыкли к взглядам друг друга и к совместному труду. Правительство не хочет, чтобы так было, но многие мечтают об обществе, зависимость различных частей которого друг от друга будет не вынуж «ленным злом, а основой благополучия.
Возможно, что городские африканцы живут в Содоме, но в их руках единственный компас, которому стоит следовать.
УТРО В ТРАНСВААЛЕ
На рассвете африканец, сторож гаража, открыл нам дверь, мы сели в машину и выехали из Иоганнесбурга. Накануне Вилли Косанге дал нам адрес фирмы на Майн-стрит, где продавались подержанные автомобили, и мы за небольшую плату взяли напрокат зеленый форд «Префект». За машину платили посуточно, поэтому мы хотели наиболее целесообразно использовать время, ибо в нашем распоряжении было только два осенних дня.
Два ночных сторожа, сидя на краю тротуара, играли в кости. На углу Ловедей-стрит на нас чуть было не налетел подметальщик улиц, ехавший на велосипеде. В западной части неба прямо перед нами были еще видны последние звезды, а в здании «His Majesty’s Building» уборщицы уже зажгли свет. Проехав по знакомым улицам, мы покинули пустынный центр города.
Мы разбудили собак в Вредедорпе, но индийский ребенок, спавший у двери дома, не проснулся. Из Коронейшенвила, нового поселения для цветных, в сумерках у подножия терриконов было видно кладбище для людей смешанной расы, густо уставленное крестами.
На лугу стояли забытые карусели и несколько ларьков. Многие семьи держали на своих участках кур, которые тихо копошились в загончиках, обнесенных сеткой.
Через Софиатаун и Ньюклэр мы проехали при свете фар. Там уже многие встали до рассвета, обеспокоенные тем, не окажется ли какая-либо из шестидесяти четырех страниц паспорта не в порядке, не опоздать бы на работу на фабрику, где изготовлялись консервы и упаковывались в целофан чулки, не оказаться бы без работы к вечеру, не остались бы голодными дети.
Некоторые встали рано, чтобы разогреть кашу и кофе. Их еще не держат ноги, а глаза слипаются от сна; женщины, снимавшие с веревок белье, вряд ли заметили нас. Со стопками чистого белья на голове или под мышкой им нужно идти в город, в дома белых. Около местного магазина несколько собак рылись в пустых ящиках из-под овощей.
В разрушенной части Софиатауна люди спали на голых фундаментах домов. Некоторые разбили палатки среди разбросанных кусков штукатурки, но большинство закутались в одеяла и лежали скорчившись, тесно прижавшись друг к другу или вытянувшись прямо, как гороховые стручки. Мы увидели старика с повязкой слепого на рукаве. Он спал на голой земле. Рядом с ним спала женщина, а среди камней спали дети. Какой-то человек сидел, уперев подбородок в колени, и смотрел прямо перед собой, то ли задумавшись о чем-то, то ли в состоянии прострации. Было только восемь градусов т