— Не желаете ли кофе? — вдруг спросил он и снял с газовой плитки помятый кофейник.
Казалось, он не рассчитывая, что к нему заглянут покупатели.
— Сигарету? — предложил я.
— У меня свои.
Мимо лавочки по дороге прошли два африканца. На них были легкие шляпы цвета хаки, а у одного темные очки от солнца. Наискосок от лавочки на площадке стоял каркас «парижского колеса». Грек пояснил, что владельцы увеселительных аттракционов оставили его здесь после пожара.
От гондол, у которых не было днищ, остались одни крепления. Колесо напоминало остановившуюся планету.
Он посмотрел на газету, оставленную мной на прилавке.
— Вы торопитесь в Басутоленд. Для вас, доехавших сюда от Иоганнесбурга за полдня, это не составляет проблемы.
Анна-Лена и я рассказали о наших поездках по Африке и о людях, с которыми мы встречались. И когда мы спросили, давно ли он сам проделал этот путь, он, в свою очередь, рассказал, что родился в Салониках и разъезжал по Балканам, когда разразилась первая мировая война. Ему было пятнадцать лет, и он помогал отцу — разъездному торговцу тканями.
Однажды вечером несколько пьяных сербов ворвались в трактир, где они жили. «Мы перебьем здесь всех иностранцев!»— кричали они. Отец заговорил по-сербски, сын открыл Библию и стал молча читать.
— На Балканах тогда творилось такое, что и сравнить не с чем, — сказал грек. — Я там многому научился.
Собственный рассказ всколыхнул в нем далекие воспоминания, на минуту он прикрыл глаза рукой, чтобы удержать их в своей памяти. Затем он достал из пачки сигарету «Рембрандт», закурил и тут же сильно закашлялся. У него снова стал унылый вид.
Так как же он попал сюда?
Одни знакомые получили письмо от греков, которые занимались торговлей в немецкой Танганьике, в португальском Мозамбике и в Трансваале.
Он взглянул на потолок и прервал себя:
— Оборвался шнур от выключателя. Если мне нужно зажечь свет, я должен каждый раз вставать на стул и ввертывать лампочку. Ближайший электромонтер живет в десяти километрах отсюда, и его вызов обошелся бы дорого. Но здесь поблизости есть местный житель, который может поставить новый шнур. Я могу пригласить его сюда, но только чтобы никто этого не видел.
Некоторое время его мысли занимали лампочка и запрет прибегать к помощи африканских монтеров, даже в тех случаях, когда не было никаких других.
— В какой-то мере это похоже на Балканы, — сказал ин немного спустя. — Меня тут тоже считают иностранцем, хотя я уже давно живу здесь и выучил африкаанс.
Анна-Лена копалась в игрушках на полке, они выглядели сиротливо на фоне других, более крупных предметов.
— Не трогайте их, они пыльные! — воскликнул грек. — Они больше не в моде. Дети или получают игрушки прямо из Иоганнесбурга, или вообще обходятся без них.
— Вы хотели приехать именно сюда или у вас были другие планы? — спросил я.
— Я думал переехать в город и открыть небольшой ресторан с итальянскими блюдами, голубцами и горячими супами. Сначала Это могло бы быть лишь местом, где люди стояли бы у прилавка, пили бы что-нибудь горячее и закусывали салатом из картофеля и сосисками…
Он смотрел на нас укоризненно, будто хотел сказать: уходите, вы, которые могут делать все, что хочется, и оставьте меня в покое.
ЖИВУЩИЙ ПОСТОЯННО В ОДИНОЧЕСТВЕ
Мы остановились перед небольшой железнодорожной станцией и попросили разрешения воспользоваться телефоном. Мы обнаружили, что находимся неподалеку от того дома для приезжих, о котором говорила миссис Робинсон. Небритый белый мужчина заказал для нас телефонный разговор, а я тем временем рассматривал его высокие старомодные ботинки. Когда я взял трубку, мне ответил голос на языке африкаанс. Говорите ли вы по-английски? Нет. Начальник станции снова взял трубку и перевел то, что я сообщил: мы хорошие друзья миссис Робинсон и совершаем сейчас поездку по Южной Африке. Она, наверное, уже писала и говорила о…
— Больше ничего не говорите! — сказал шепотом начальник станции. — Это лишь один из слуг. Во всяком случае, он предупредит фермера. Вы будете там через полчаса, если поедете быстро.
Усадьба Оуде Пост ван дер Мерве находится в округе Рюстенбург, славящимся табаком, хлопком и цитрусовыми. В городе Рюстенбурге, где стоит статуя президента Крюгера, есть мармеладные и табачные фабрики. Мы проехали по аллее голубых эвкалиптов. Пыль на дороге улеглась, кругом царил покой. Было ранее послеобеденное время. Цветной человек с короткой бородой и респектабельной внешностью орудовал граблями перед домом.
— Хозяин дома?
— Я схожу за ним, баас.
И если бы не его кожа, которая была чуточку темнее обычного загара, мы могли бы его принять за самого фермера. Может быть, они были родственниками. В книгах иногда можно прочесть о внебрачных детях, которые находятся на положении полурабов в усадьбах своих отцов.
Из пристройки спокойно вышел хозяин. Одновременно вышла и спустилась по ступенькам его жена.
— Я получил известие. Добро пожаловать! — сказал он.
— Миссис Робинсон писала о вас. Но мы не знали, когда вы прибудете, — сказала его жена.
Ее большие голубые глаза замигали, словно они еще не привыкли к яркому африканскому свету. Она смотрела на наш автомобиль, как на корабль, всплывший на поверхность моря. За нами лежали необозримые просторы: до магистрали было несколько десятков километров.
— Мы сами не знали как следует, — сказал я. — У нас не было определенных планов.
— Ваше счастье, что вы не прибыли в период дождей, — сказал хозяин. — Тогда для поездки понадобился бы джип.
— А жара! — перебила его жена. — Мы находимся на пятьсот метров ниже Иоганнесбурга. На рождество у нас жара до сорока градусов и пыльные бури!
Мы вошли в длинную узкую прихожую. Дверь была открыта в кухню с побеленными стенами.
Повар африканец поднял крышку деревянного ящика и вытаскивал оттуда дрова. Я не думал о Швеции, но запах сухих дров — колючих кустарников, растущих на равнинах, — живо напомнил мне зимы, проведенные на острове в шхерах: пароходик, привозивший молоко и почту, который мы встречали в узком фарватере среди льда, долгие вечера за кофе у камина, когда мы подбрасывали монету — кому идти в дровяной сарай. Человек внезапно оказывается беспомощным перед запахами, которые переносят его к хорошо знакомому и привычному. Вдруг оказываешься на родной земле, хотя даже до ближайшего соседа на южноафриканском плато несколько десятков километров.
Мы пили кофе и ели большие твердые сухари с пряностями, лежавшие на блюде с вишневыми листьями. В то время как мы намачивали сухари, нам казалось, что мы слышим во дворе скрип колес запряженных волами повозок. В столовой был каменный пол, а наверху темные балки потолка. Небольшая марлевая салфетка прикрывала сухари от мух.
— Мы перестали сдавать комнаты приезжим, — сказал фермер, — но будем рады, если вы переночуете.
— Будьте как дома, — попросила нас госпожа ван дер Мерве. — Если вам вдруг что-нибудь понадобится, позовите слуг.
— Меня зовут Корнелиусом, а мою жену Марти, Не хотите ли сейчас поехать вместе с нами посмотреть поля?
Он вывел из гаража свой лэндровер. Рядом стоял сверкающий лаком «Ягуар», купленный им по государственному кредиту. Мы оставили машину внизу в аллее и пошли по тропинкам между полями. Плуг выворачивал глыбы земли, угловатые, как скалы. Внезапно налетевший вихрь заставил соколов и черно-белых воронов подняться выше. Пыль от мякины и кукурузных стеблей вызвала у нас кашель, как после многих выкуренных сигарет. Мимо нас с металлическим свистом, словно нож точили на камне, проносился ветер.
В обществе Корнелиуса мы чувствовали себя бледными и неловкими городскими жителями. Его лицо и руки были кирпично-красными от загара, глаза воспалены, и если бы не белая выгоревшая щетина на руках, можно было бы подумать, что он намазался красной африканской глиной — как это делали когда-то готтентоты, чтобы защитить себя от жары и холода.
— Добрый день, баас! — выкрикнули хором рабочие. Они почтительно выпрямились, а затем снова навалились на лопаты. Они копали глину на кирпич. У одного из них голова была покрыта мешковиной.
Он показал на деревья гуайявы и папайи и сказал, что по ночам они подвергаются налету летучих мышей. Можно проснуться от их писка, похожего на свист велосипедного насоса. Корнелиус занимается в основном выращиванием табака сорта «Виргиния», который, по его мнению, крепче турецкого, а также кукурузы и пшеницы.
Мы подобрали плод гуайявы. Мякоть его была белой и волокнистой, как хлопок, на вкус плод горьковато-сладкий и вызвал оскомину.
— Этой землей владели отец и дед, — сказал Корнелиус. — Тогда у нас ее было больше. Уж эти бесконечные разделы наследства! Я выкупил землю у моего брата, он получил сполна все деньги. Ведь я вырос здесь, и это для меня все.
У него была покачивающаяся, неутомимая походка человека, привыкшего к длительной ходьбе. Шорты цвета хаки до колен. Его мускулы казались твердыми, словно провяленными на солнце. Долгие годы работы в поле накопили в нем большую силу.
— Оуде Пост — мы сохранили за усадьбой имя деда. Он взял себе столько земли, сколько мог обойти за сутки. У нас один из самых богатых в Трансваале участков.
Он отмеривал шагами землю, как бы для того, чтобы заставить каждый камешек гравия и каждую кочку, покрытую травой, осознать, что он их господин. Или для того, чтобы напомнить им, что он их слуга и не может их покинуть. Мы шли за ним и отшвыривали ногами косточки манго. Он показал на телефонные провода, звеневшие над нами как стеклянные бусы.
— Чувствуешь себя словно в осаде, — сказал он. — Я не думаю продавать свою землю. Но меня мучают кошмарные сны, будто в моих землях ищут залежи урана. Они могут, конечно, делать это теперь с геликоптера, а ты об этом даже не узнаешь. А что можно поделать с воздушными нарушителями?
Усадьба была крепостью, но крепостью без стен; вместо стен ее ограждали большие расстояния. Корнелиус защищал священную землю своего детства. На его глазах саженцы каштанов превращались в ухоженные деревья. Изо дня в день он видел, как черные батраки угрюмым строем направлялись на работы. Так же, как солнце и дождь, они были здесь с бесконечно далеких времен и принадлежали земле. В такой обстановке он вырос, и так должно остаться.