На своем мягком, непривычном для него английском языке Корнелиус пытался разъяснить нам, чем все это было для него. В детстве он бегал наперегонки с дождевой тучей, вскарабкивался на перечные деревья, чтобы увидеть отблеск моря. Какой-то черный мальчуган подбил его на эту затею. Он говорил о каплях росы на листьях клевера, об испарениях, исходящих от волов, когда но вечерам становилось прохладнее, о бродяге в рубашке в голубую полоску, получившем работу в усадьбе, о моряке, который бежал с грузового судна и мог рассказать о целом свете.
Странно было слышать все это от грубого и рослого мужчины. Но он хотел, чтобы мы с самого начала поняли, что именно это привязало его к родным местам. Ничто здесь не отклонилось от неписаных законов крестьянского быта. Грозы, пьяные батраки и понесшие лошади — единственное, что представляло опасность для существования.
Мы поняли, что он хотел защитить, но не узнали точно — от кого.
— Значит, захватчики — белые? — попробовал я узнать. — Те, кто ищет урановую руду и геологи!
— Боже мой, но вы ведь совершенно забыли о коренных жителях, — рассмеялся он. — Я играл с черными ребятами, потому что в поместье не было белых. Один из них, которого звали Даниэлем, научил меня откусывать головы у живых кузнечиков. Но взрослеешь значительно быстрее этих ребят. Я знаю их, как свои пять пальцев!
Брат Альберт ван дер Мерве получил деньгами свою часть наследства и стал коммерсантом в Иоганнесбурге. Но Корнелиус оставался на прежнем месте и не понимал, как это у других могут быть иные стремления. Ибо его Южной Африкой могла стать любая страна на свете, где есть мокрый от росы клевер и жнивье, темнеющее от сырости, самец косули, заблудившийся в кукурузе, бесконечный ряд телефонных столбов, ведущий в большой город, и камень, который можно бросить в столб, так чтобы зазвенели тысячи колокольчиков.
ТАК БЫЛО ВСЕГДА
Управляющего фермы — белого — мы встретили около скотного двора. Поздоровались с ним.
— Симон Джоджо сбежал три часа назад.
Корнелиус выругался и быстро взглянул на нас.
— Вот как? Погони не высылайте. Сообщите обычным порядком полиции, пусть она займется им.
— И часто это случается? — спросил я.
— Большинство приживается здесь. Вы, надеюсь, понимаете, что они не так привязаны к земле, как мы. У них больше свободы.
— И поэтому у вас не возникает желания убежать отсюда? — спросил я в шутку.
— Нет. Я не могу, — серьезно ответил он, будто давно уже перестал распоряжаться собой.
Мы оказались на территории, где жили работники фермы. В разных концах ее ютилось около пятидесяти семей. Жилища собраны из кусков железа, соломы, глины, мешковины. Ни одного окна и часто никакой мебели. На груде гравия — несколько детей, остальные, видимо, в поле.
— Кочевники, — сказал Корнелиус, — не хотят здесь жить постоянно, не желают строить настоящих домов.
— Может быть, они боятся, что их выгонят? — заметил я.
— Я не увольняю никого, кто работает и ведет себя хорошо. Но если замечаю, что кто-то отлынивает от работы, такого я немедленно заменяю.
Перед одной из хижин цвел куст мексиканских ноготков. Едкий запах цветов привлекал мух, которые откладывали яйца на земле, вымазанной бычьей кровью. С поля вернулся африканец и, проходя мимо нас, поздоровался.
— Взгляните на него! — сказал Корнелиус. — Один из моих лучших работников. Уже три года здесь. Если бы все были такими, как он, мне бы и трактор никогда не понадобился.
Как мы узнали, этот африканец зарабатывал приблизительно 500 крон в год. Его жена работала по хозяйству на ферме, а ребенок трудился на кухне, на скотном дворе или в курятнике. Рабочий день продолжался с семи утра до шести часов вечера, а в свободное время он имел право обрабатывать для себя четыре акра земли — награда за дневной труд его жены. Воду он брал, как и остальные, из колодца, расположенного в двухстах метрах от жилья, отапливался сухой травой и коровьим навозом. Когда цена на масло снижалась, они покупали на ферме молоко, всегда снятое.
Мы заглянули в его хижину. Земляной пол утоптан до блеска, корявые стены, крыша крыта травой. Хижина досталась ему в наследство от своего предшественника и продолжала стоять, как косматое животное. Постельное белье, столовые приборы, блюдце и банка вазелина— вот все, что мы увидели в ней. Вряд ли он не смог бы сделать для себя стул, стол, кровать, вряд ли он столь примитивен, как думал Корнелиус. Просто он не хочет быть привязанным к тому, чем не может владеть. Сельскохозяйственные рабочие-самый необеспеченный слой африканского населения Южной Африки. Может быть, большего, чем жена может унести в узле на голове да он сам под мышкой, он и не хочет иметь. Эти люди, бродя с фермы на ферму, осмеливаются иметь лишь несколько одеял, немного одежды, жестяную кружку, жестяную тарелку и будильник, чтобы уже в первый день быть готовым выполнить приказания нового хозяина.
— Интересно было бы поговорить с ним, — сказал я.
— Он не поймет ни слова, даже если вы будете говорить на его языке, — рассмеялся Корнелиус. — Вы, верно, нахватались новых идей о черных! Но черные не изменятся от того, как о них думают белые, и я их за это уважаю. Верьте мне, я вырос вместе с ними.
Я понял, сколь проста для него жизнь: никаких угрызений совести, мир поделен на господ и слуг. Равенство богопротивно. Промышленная революция, свершенная на всей территории Европы, осталась для него тайной, непонятна ему и кооперация. Профсоюзы, манипуляции финансового мира… все это для него такие же загадки, как и для любого школьника.
— Нужно жить, — сказал он и хлопнул меня по спине, — дышать и работать, а не трепать языком с каждым встречным. Предоставьте это англичанам.
— Почему именно им?
— Они городские жители, миллионеры, педанты, — ответил Корнелиус ван дер Мерве. — Поймите меня. Государственный флаг Соединенного Королевства в день рождения королевы, эмблема гольф-клуба на голубой куртке, проклятая игра в леди, лордов и сэров, болтовня о том, как приживается куст рододендрона, и корь у принцессы Анны.
Он разволновался. Английская Южная Африка в его представлении была романом времен короля Эдуарда, в ней он чувствовал себя как бык на званом обеде — более чужим, чем среди африканцев.
— Однако власть-то принадлежит вам, — заметил я. — Ведь здесь, в провинции, по новому избирательному праву у вас голосов вдвое больше.
— И однако нас обходят. Что мы можем сделать с теми, кто ищет уран?
В моих глазах он превратился в Робинзона Крузо, не желающего покидать свой остров. Любой корабль, появляющийся на горизонте, был для него вражеским. Ферма должна оставаться фермой Оуде Пост: лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Поэтому он жил в Африке и следил за своим хозяйством.
Фермы на плоскогорье встречаются редко. От Сезерс Кэмп до Миддел Пост, от Энслин до Оуде Пост многие мили пути. Разве могут здесь привлечь внимание людей новые идеи, напряжение между Востоком и Западом, ветер африканского национализма? Невежество кроется в людях и расстояниях. Наука — это блеф, разговоры о свободе — предательство, ибо белый свободен с рождения и ему не нужны эти дискуссии. Но пустоту надо, однако, чем-то заполнить. Заполнить, как огромный чердак, где полощутся лохмотья одежды, где раздолье суеверию, мифам и галлюцинациям.
Неподалеку послышалась песня.
— Это школа фермы, — сказал Корнелиус. — Давайте заглянем в нее!
— Долго же дети занимаются в школе, — заметила Анна-Лена, — уже четыре часа.
— Они только что начали. Час назад они пришли с полей.
В кирпичном помещении с плоской крышей на скамейках сидели дети, человек сорок в возрасте от восьми до двенадцати лет. Грифильная доска и никаких столов, у большинства в руках блокноты. Когда мы, наклонившись, вошли, дети вскочили и прокричали приветствие. Учитель — молодой человек в рваной рубашке цвета хаки — подошел к нам, но руки не подал.
— Какой это язык? — поинтересовался я.
— Сечуана, — ответил владелец фермы. — Учить африкаанс они пока не начали. Школа двухгодичная.
Раньше они обходились и без умения читать и писать.
— Сколько часов они занимаются в школе?
— Два часа в день, — ответил учитель на хорошем английском языке.
— Я выполняю директивы министерства по образованию для банту, — сказал Корнелиус. — Школьная программа составлена с учетом сельскохозяйственной работы. Они не должны забывать, как работать руками.
— Нетрудная задача, — сказал я учителю.
— Я тоже работаю на полях, — ответил тот укоризненно.
— Я выполняю инструкции, разосланные во времена, когда доктор Фервурд был шефом департамента по делам туземцев, — сказал Корнелиус. — Владелец фермы в праве использовать учителя на сельскохозяйственных работах без оплаты его труда. Он же получает свою обычную зарплату.
— И велика она?
Учитель не ответил.
— Приблизительно такая же, как у всех сельскохозяйственных рабочих, — сказал Корнелиус. — Я не хочу, чтобы ему завидовали соплеменники.
— Какое у вас образование? — спросил я.
— Реальное училище, — ответил учитель.
Странное чувство охватило нас. Словно исчезли все расстояния. Учитель и дети были бесплатной рабочей силой. Всем их временем располагал хозяин, а единственной оплатой труда было право давать и получать крупицу элементарных знаний. Правительство хотело процветания фермеров, и Корнелиус выполнял его приказ.
Пока мы стояли согнувшись в школьных дверях и дышали запахом пота и земли, несколько детей заснули. На ребятах были такие рваные штаны и рубахи, что они с одинаковым успехом могли бы быть и голыми. Когда видишь их, хочется, чтобы в июле было как можно меньше морозных ночей. У девочки подле меня на шее была цепочка с образом мадонны. Весь день они рвали маисовые стебли, связывали в пачки табачные листья. Чему они могли научиться после такой работы?
— Хорошая школа при ферме приманивает рабочих, — сказал Корнелиус, — Сейчас ведь многие рвутся в города. Ее построили женщины, а департамент предоставил двери и грифельную доску.