Его товарищ Джордж Дубе продолжает рассказ Садика:
«Днем над нами стояли надсмотрщики с плетьми в руках. Их было девять, и охраняли они шестьдесят рабочих. Особенно они нападали на новичков, и те вынуждены были отдавать им одежду и ценные вещи. Они брали у рабочих мотыги и ими били новичков по ногам, чтобы они не смогли убежать. У меня на голове, да и на всем теле, сохранились шрамы от ран, так же как у других рабочих.
Однажды на ферму прибыл парень по имени Джон. Он из того же района Иоганнесбурга, что и я. На третий день пребывания на ферме Джона дубинкой забил насмерть один из надсмотрщиков. Они положили тело на грузовую тележку и отвезли в тюрьму, в которой нас запирали на ночь. Утром в воскресенье мне вручили молоток и гвозди и приказали собрать доски, чтоб сколотить для него гроб. Я сделал гроб, мы положили тело, и я присутствовал на его похоронах. Закопали его в поле, там много могил таких же «умерших».
Свидетельство Дубе заставило полицию вскрыть могилу и извлечь гроб. Оказалось, что этот человек был одним из многих, умерших от побоев. «Форма воспаления легких, от которой умирают рабочие на фермах, имеет весьма странные симптомы, — сказал один старик, которому удалось бежать, — она оставляет шрамы на спине».
Под влиянием судебных процессов даже видные газеты стали высылать на фермы своих корреспондентов. Стало известно, что девочек и мальчиков, которым исполнилось десять-двенадцать лет, продают фермерам. Некоторые фермеры сжигают их документы, чтобы воспрепятствовать побегу, другие совсем не кормят их, чтобы заставить расходовать заработанные деньги (50 эре в день) в магазине фермы. Многие договариваются с полицией, чтобы та направляла мнимых преступников прямо к ним, а не в суд.
Ежедневно в городах Южной Африки по полицейским участкам бродят матери и спрашивают:
— Где мой сын? Где моя дочь?
Полицейские качают головами или бормочут: «Далеко», некоторые говорят что-то о трудовых лагерях для безработных. Один из таких лагерей, которым гордится департамент тюрем, находится на ферме Лейкоп. Но и оттуда вырываются свидетели. Лот Мотсоениане попал туда еще в школьные годы и рассказал, как белые стражи били заключенных по головам, когда те завтракали, отбирали у них пищу и бросали ее поросятам, как его мучила такая жажда, что он вынужден был пить поду из луж, в которых стояли и работали заключенные.
Южноафриканский союз женщин выступил с протестом против Лейкопа, и на ферму для проверки была выслана комиссия. Генри Колисанг писал, что заключенные были тут же переведены в более просторные камеры, тюрьма заново покрашена, вооруженные стражи исчезли, а заключенных предупредили, что тот, кто скажет что-либо порочащее доброе имя фермы, получит еще пять лет. Комиссия приехала и нашла, что все обстоит хорошо.
Однажды, когда Колисанг еще находился в лагере, застрелили беглеца. Заключенных выстроили, чтобы показать им убитого; его окровавленная рубашка долго висела на виду, а охранники говорили: «Так будет со всяким кафром, который попытается бежать».
Один журналист из газеты «Санди диспетч», выходящей на английском языке, наблюдал работу африканцев, от зари до зари копающих голыми руками картофель. Над ними стояла стража с винтовками и кнутами. «Я предпочел бы умереть, чем жить в Южной Африке в качестве чернокожего. Это жизнь без надежд, без права, без оплаты труда, без будущего. Это апартеид. Хижина дяди Тома по сравнению с этим — волшебная сказка, о которой можно только мечтать».
Фермеры в Южной Африке, а значит, и экономика, и благосостояние страны зависят от дешевой рабочей силы. 40 процентов всей пахотной земли в Союзе занято посевами маиса, а урожай маиса убирают только руками. Африканца влечет к себе город с его высокими заработками. Белые фермеры, вместо того чтобы поднять механизацию работ, потребовали от государства обеспечить их на сезон уборки принудительной рабочей силой и одновременно принять такие законы, которые запретили бы уход постоянных рабочих с ферм. Так и произошло.
Обычный сельскохозяйственный рабочий, лишенный права голоса и профсоюзов, до недавнего времени имел лишь одно оружие: угрозу уйти к другому фермеру. Сейчас националисты работают над постановлением, которое отбирает у двух с половиной миллионов сельскохозяйственных рабочих возможность когда-нибудь сменить профессию. Когда африканец нанимается на работу к фермеру, он обязан предъявить паспорт, в котором должна быть пометка, что его отпустил прежний хозяин. Принимать на работу дезертира — преступление. Новым работодателем может быть лишь фермер в той же провинции. Города для сельскохозяйственных рабочих африканцев закрыты.
Сельскохозяйственный рабочий полностью во власти фермера: тот может заставить его работать шестнадцать часов в день, запретить ему встречаться с людьми, запретить его детям учиться в школе, ходить в церковь. Согласно закону о регулировании труда туземцев (Native Labour Regulation Act), африканец совершает преступление, «если пренебрегает работой, отказывается подчиниться какому-либо законному требованию, или, говоря о своем работодателе использует выражения, унижающие последнего». Таким образом, африканец не имеет права протестовать против нечеловеческого обращения с ним.
Если сельскохозяйственный рабочий умирает или теряет работу, его жена и дети лишаются законного права жить где-либо в Южной Африке. Им запрещается находиться в городах, а также в районах с белым населением (85 процентов территории страны), если глава семьи там не работает. Они не имеют права находиться даже в резервациях, если не родились там. Где бы они ни находились — они нарушители закона.
Многие оказываются в замкнутом дьявольском кругу. Они не в состоянии заработать на жизнь в резервации и лишены права находиться в районах с белым населением. Они не нарушают закона, только когда сидят в тюрьме или находятся на принудительных работах.
Правительство смотрит на африканца, как на эмигранта, вынужденного искать работу в мире белых, как на существо, которому разрешается находиться в этом мире, пока требуется его труд.
Едва ли найдется другая страна с таким высоким уровнем промышленного развития, где сельскохозяйственные рабочие жили бы на положении полурабов, а государство само бы являлось поставщиком рабочей силы для фермеров. Принудительные работы — это лишь одна сторона режима, который без дешевого труда не смог бы существовать. Три миллиона белых, охраняемые ужасными законами насилия, наслаждаются плодами расового гнета.
ГОЛУБОЙ ЭКСПРЕСС
Самую длинную поездку по Южной Африке — 1000 миль за одни сутки — мы совершили на экспрессе, окна вагонов которого не открывались. Мы ехали в мягком купе голубого экспресса, который курсирует между Иоганнесбургом и Кейптауном.
Все было голубым в этом комфортабельном поезде: подушки, стены и пол. Несколько красивых фотоснимков мест, по которым поезд не проходит. При помощи различных кнопок пассажир может вызвать цветного слугу, который принесет вам газеты, писчую бумагу, подушку и карты. Металлическое тело поезда обтекаемой формы; мы неслись с легким шумом, будто подводная лодка.
Кондиционированный воздух делал нас независимыми от окружавшего климата. В такой упаковке мы проехали мимо станции Орландо, где черные женщины стояли в очереди перед окошком билетной кассы. В нескольких местах около железной дороги мы видели кладбища африканцев. В песке и гравии стояли маленькие кресты и камни с надписями, сделанными от руки. Проходящие паровозы покрывали их сажей и копотью. На могилах были разбросаны осколки стекол, чтобы ловить лучи солнца.
Из вагон-салона с коктейль-баром мы любовались проносящимся мимо ландшафтом — маисовые стебли в парадном строю вдоль дороги кирпичного цвета. Ветер играл в желтой траве, разнося ее семена во все стороны. Столы в вагоне-ресторане накрыты словно для праздника; вина и пять блюд самого высокого, даже для белых, качества. За нашим столом сидел мужчина, мы перекинулись с ним несколькими словами. Около одной из станций, где на перроне рабочие укладывали в штабеля шкуры животных, поезд замедлил ход. Темная женщина с накидкой в полоску, скорчившись, сидела в углу. На руках у нее был грудной ребенок. Я подумал, сколько же манящих огней и фруктовых ваз пронеслось мимо нее.
Мы уже покончили с тремя блюдами, а наш сосед все еще не затрагивал туземную проблему. Это заставило меня насторожиться: в Центральной Африке мы не встречали ничего подобного. В Родезии нам редко встречались белые, которые не были бы согласны с методами управления страной. «Приказывай, сэр Рой, мы твои агнцы, ты наш пастырь», — так написал тогда в газету «Родезиа геральд» какой-то читатель. Так они показывали свою лояльность к новому отечеству: никакой пропасти между властью и белым населением. Поэтому от Родезии остались мрачные впечатления — это страна однообразных энтузиастов, Южной Африкой легче заинтересоваться. Здесь встречаются разные люди.
Мужчина напротив нас миролюбиво положил руки на грушу.
— Забот у нас хватает. В конце концов, единственное, чем мы мотивируем наше пребывание здесь: мы пришли сюда первыми.
— И даже не это, — заметила Анна-Лена.
— Есть лучшие мотивы, — сказал я. — Если бы первый пришелец получил право на территорию, вы бы до сих пор довольствовались лишь западной частью Капской провинции.
— Ну, ну, — произнес мужчина добродушно. — Откуда вы это взяли?
Ведь каждый белый ребенок постоянно читает об лом в школьных учебниках. Популярная брошюра, которая дается пассажирам прибывающего парохода или самолета, тоже рассказывает об этом. Мы, белые, пришли первыми! Министр иностранных дел Доу постоянно повторяет это в ООН, словно это истина.
— Когда люди в начале нашего столетия писали исторические произведения, престиж еще не играл такой роли, — заметил я. — Они не скрывали португальских документов.
Профессор Моника Уилсон из Кейптауна, самый известный антрополог страны, в «Reaction to Conquest» и в других книгах пыталась довести эти факты до публики, но они слишком неприятны для Южной Африки.