ть своему министру, как много они работают.
— За себя я не боюсь, но люди, которые встречаются со мной, могут насмерть перепугаться, если однажды утром к ним нагрянет полиция. Мы извлекаем пользу из полиции, только когда переезжаем с квартиры на квартиру. Для того чтобы установить телефон, многим приходится ждать полгода, а мы не ждем и двух часов.
Когда несколько позже Эрик Этуэлл, член правления Либеральной партии, и его жена были посажены в тюрьму, в их телефоне был обнаружен вмонтированный микрофон. Даже в момент, когда телефоном не пользовались, разговор, происходивший в комнате, записывался.
— Мы, белые, еще можем смеяться над простодушными детективами, — сказал Гарри Блум. — Одна из областей моей адвокатской деятельности — критика полиции. Поймаешь на чем-нибудь одного из тысячи полицейских — уже удача. Чаще всего они попадаются за физические издевательства над людьми, в результате которых их жертва умирает. Электрический шок и газовая маска— изощренные пытки. Они не оставляют следов, и доказать их невозможно.
Я задал писателю Гарри Блуму вопрос о состоянии южноафриканской литературы.
— Даже книга Алана Патона «На шаткой основе» не отражает существующего положения вещей. Это всего лишь рассказанная странником легенда о путешествии из крааля в злой город. Абсолом слишком наивен. В наши дни такого человека затоптали бы в какой-нибудь драке в пивном баре, а его обращение к людям утонуло бы в проклятиях, несущихся из переполненных тюрем. Раньше он мог бы спастись в миссии, в каком-нибудь обетованном пристанище или спрятаться у сочувствующих белых. Ныне эти спасательные пояса тонут вместе с ним. И даже если бы он спасся, его спасение не имело бы никакого значения, потому что сейчас десятки тысяч людей не находят своего спасителя.
— Белые писатели романисты бессознательно делятся своим пессимизмом с африканцами. Но африканец не считает себя побежденным. Что-то говорит ему, что будущее близко, а белым писателям, ослепленным сегодняшними страданиями, не достает здорового свежего упрямого юмора. Их следует встряхнуть, как трясут африканцев, чтобы они смогли увидеть развитие, которое совершается вокруг них. Жестокость Южной Африки давно уже была для них благодарной темой, но сейчас гораздо важнее обратить внимание на тот грандиозный созидательный процесс, который происходит на африканском материке.
Гарри Блум оказался одним из первых, кого арестовали с вводом в 1960 году чрезвычайного положения. Все случилось именно так, как и должно было случиться. Ведь среди различных догматиков и оппортунистов, близоруких и эгоистов, которые одинаковы в любой стране, встречаются люди, замечательные своим гуманизмом, своим упрямством, своей настойчивой борьбой против всего, что в их время кажется непреоборимым, бесчеловечным, гипнотизирующим и жестоким. Их жизнь полна беспокойства, и только благодаря им правда не превращается в насмешку, а справедливость в откровенный обман.
Некоторых из таких людей мы встречали в доме 47 по улице Парламент-стрит в Кейптауне.
СРЕДИ БЕЗУМНЫХ
Почему мир не понимает нас? Потому, что он ослеплен своим эгоизмом.
Лесли Рубин — человек с необыкновенно короткими ногами и хитрыми морщинками вокруг огромнейших голубых глаз, каких мне никогда не приходилось видеть на еврейском лице. Как сенатор он представляет какой-нибудь миллион африканцев Капской провинции — избирательного округа, который в три раза превосходит Англию и Шотландию. Он уже отстранен, но должен заседать в сенате до истечения своего мандата. Националисты в это время ликвидировали всякое косвенное представительство африканцев и лишили их права голоса в парламенте.
Из конторы Рубина, в доме по улице Парламент-стрит, 47, мы перешли в парламент и пили пиво с Маргарет Балинджер, по-матерински суровой женщиной, которая представляла африканцев с 1936 года, когда они были лишены последних остатков права голоса в Капской провинции. Лесли пригласил нас на завтрак в закрытый ресторан парламента, который считается лучшим в городе. Вместе с нами были его жена Пирл и старший сын юрист Невиль.
За столом рядом с нами расположились некоторые из южноафриканских министров. Они пили и ели то же, что и мы: шерри к авокадо, капскую рыбу снук с нидербургским рислингом, цыпленка со шпинатом, тыкву с корицей, сыр, мороженое, ликер «ван дер Хюм» к кофе. Мы видели на близком расстоянии тех, с кем я, по мнению начальника информационного бюро, не мог встретиться. Впрочем, сам начальник тоже был здесь.
Доктор Хендрик Фервурд — апатичный человек с розовыми круглыми щеками, ростом около двух метров, фанатик, который, проливая слезы, подвергнет пыткам своего лучшего друга, чтобы сохранить его душу для апартеида. Согласно сообщениям политических хроникеров, этот человек закрыл школьных дверей и открыл тюремных ворот более чем кто-либо за всю историю Южной Африки.
— Интеллектуальная гиена, пожирающая свободу, в умерщвлении которой участвовала его партия, — пылко воскликнул Невиль.
— Да, вот несколько апостолов из братства двенадцати, — заметил Лесли. — Южноафриканские диктаторы.
Даан де Вет Нел, министр по делам банту, оказался огненно-рыжим, лысоватым, чрезвычайно толстым человеком. Черные, как он сам заявлял, прозвали его «человеком, который ставит вещи на место», поскольку он говорил, что «если я и мой парод должны выжить за счет банту, то я лучше умру».
— Если бы Вет Нел выступил с речью в Англии или Швеции, — сказал Лесли Рубин, — его, без сомнения, тут же отправили бы в сумасшедший дом. Вот вам типичный представитель умалишенных в составе правительства. Существует ли в мире что-нибудь подобное — это еще вопрос.
Здесь же присутствовал Чарльз Сварт, мужчина ростом более двух метров. Бывший министр юстиции, а сейчас генерал-губернатор. Раньше он подвизался в роли репортера в Нью-Йорке, был киноактером в Голливуде (играл суперменов), преподавателем по сельскому хозяйству, нацистом во время войны. Сварт возродил тайную полицию, по его инициативе было более широко введено телесное наказание, причем Сварт, выступая с трибуны парламента, потрясал девятихвостой плетью и говорил: «Что значит меж братьев пять лишних ударов вот этой штукой?». Это он, в своей маниакальной ненависти к коммунизму, стоял за «процессом о государственной измене», на котором обвинял африканцев в попытках отравить колодцы и где в качестве главного лжесвидетеля выставил некоего Мгубасе, который с одиннадцати лет занимался профессиональным бандитизмом.
Здесь был и министр иностранных дел Эрик Лоу. Самый маленький по духу и по телу среди диктаторов. Антисемит, как-то заявивший, что евреи украли весь цемент, чтобы не дать бурам строить дома. Выступая еще в 1926 году, он называл работников прессы «бессовестными людьми» и угрожал своим обидчикам тюрьмой и плетьми. Его карманы набиты вырезками враждебных ему выступлений, его прекрасный архив хранит газетную ложь за тридцать лет, в его взгляде появляется красноречивая ненависть, когда он встречает журналиста: «Посмейте только истолковать меня неправильно!» Ведь когда южноафриканский Геббельс говорит об опасностях, которые угрожают со стороны «либерально-демократического еврейства», эти три бранных слова предназначаются лишь для внутреннего пользования, а для экспорта на Запад они должны переводиться как «широко разветвленный международный коммунизм», чтобы не возникало недоразумений.
— Лоу закрыл в 1956 году русское генеральное консульство, — сказал Лесли. — Он хотел показать все еще критически настроенному миру, что его жестокие методы являются следствием угрозы коммунизма. Русские устраивали приемы для африканцев и белых, приглашали к себе и тех и других, и это нарушение закона послужило поводом для их изгнания. Они ушли, чтобы показать, что лучше уйти, чем сдаться перед апартеидом. Консульства западных держав не проводят таких приемов, но посольства в принципе могут это делать, а американское посольство устраивает их и сейчас.
Таковы четыре крупных деятеля Южной Африки. В их обществе мы видели также министра финансов Донгеса и министра труда Яна де Клерка, жизнерадостного кальвиниста, только что закрывшего для нескольких тысяч людей доступ к профессиям, которым они обучались, и хваставшего тем, что он дал белым новые возможности найти работу.
— Смотрите на них! — воскликнул Лесли Рубин. — Польше вы их нигде не увидите. Улавливайте их суть, пока они расправляются с цыпленком… Пока у власти сидят вот эти, никто не может чувствовать себя в безопасности.
Да, мы смотрели на них, смотрели до тех пор, пока их образы не превратились в нашем воображении в восковые фигуры.
Пирл Рубин училась в университете Стелленбош в одно время с доктором Фервурдом и вышла из его стен националистом в вопросах культуры. Она и ее товарищи, например, бойкотировали магазины, в которых продавцы отказывались говорить на африкаанс. Когда она встретила Лесли Рубина, родившегося в двух кварталах от парламента, она была преподавательницей языка африкаанс в Дурбане.
— Националисты не простят нам того, что мы родились в Южной Африке и разговариваем на их языке, — сказала она.
— «Убирайтесь в свой Израиль!» — кричат они мне обычно в сенате, — рассказывал Лесли. — «Вам бы пасти овец на Синае!» — кричал Ханс Абрахам другому еврею— депутату парламента. А ведь Фервурду никто не скажет, чтобы он убирался в свою Голландию, хотя он там родился и многие были бы рады избавиться от него.
— Сенат — это фарс, — сказал Невиль. — Когда отец начинает говорить о художествах полиции, националисты встают и уходят. Тогда отец звонит в колокольчик, чтобы восстановить кворум, и они появляются снова, красные и взбешенные. Так бывает, когда удаляется даже сам доктор Фервурд.
— Мы чужие в своей стране, — сказал Лесли, — и, борясь за интересы африканцев, мы боремся за самих себя Благодарностей мы не ждем.
Когда мы перешли к десерту, у нашего стола появился Джепи Бассон. Его только что выбросили из Националистической партии, но он продолжал оставаться депутатом парламента. Он стал виновником политического скандала, потребовав оставить африканцам их белое представительство в парламенте. Доктор Фервурд не терпит отклонений, и спустя полгода Бассон совместно с группой бурских интеллигентов был вынужден создать новую Националистическую партию: апартеид в ее про грамме остался на первом месте, но новая партия требовала большей интеллектуальной свободы, ч