тобы, как говорит Бассон, избежать «фашистской диктатуры» в стране. Джепи Бассон худой коричневый от загара человек с голубыми глазами и хитрыми морщинками у рта. Он производит впечатление честного, но пронырливого политика: ему представился блестящий случай продемонстрировать раскол в среде буров.
Когда половина третьего прозвучал звонок, приглашавший в зал заседания, мы направились сначала в нижнюю палату, или ассамблею. Всех нас разморили вина, и спустя некоторое мгновение после начала выступления Вет Нела трое из его коллег по партии уже спали, уронив на стол головы. Остальные прилагали большие усилия, чтобы не задремать. Националисты сидели слева и выступали на африкаанс, оппозиция расположилась справа, и ее представители говорили на английском. Объединенная партия пыталась выставить буров как слишком либеральных людей: план создания Бантустана увеличивал черную опасность и выбивал почву из-под ног белых.
Вет Нела перебивали насмешливыми выкриками, и он все время повышал голос, отчего становился темно-красным. Председатель кричал: «К порядку, к порядку!» — и стучал молотком. Из того, что мы увидели в Южной Африке, это больше всего походило на мятеж. И все же мы находились в мире мечты, обнесенном прочным забором: бессильная оппозиция, умеющая лишь острить, присутствовала здесь только для того, чтобы выслушивать сообщения правительства об уже проведенных им мероприятиях.
Но для трех четвертей населения с этим парламентом и его демократическим фасадом связана угроза в любое время быть выселенным из родного города по приказу честного чиновника, угроза остаться без работы и дома; с ним связана высокая смертность (50 %) африканских нетей, не достигнувших шестнадцатилетнего возраста, и также вынужденный уход мужчин от семей на фермы и рудники, где им приходится работать, чтобы не умерли оставшиеся в живых дети.
Мы поднялись в ложи сенатского зала. Лесли Рубин выступал перед закрытием прений по вопросу о ликвидации «свободных университетов». Сенаторы сидели разнизавшись на стульях; закон фактически уже был принят. Речь Рубина была обращена в прошлое и повествовала о потерях, которые несет Южная Африка, о моральной коррупции и ликвидации свободы. Воспроизводить ее не стоит, но в ложах для публики неподалеку от нас кто-то плакал, и было знаменательно именно здесь слышать бесподобную защиту права человека самому избирать свой жизненный путь и приобретать знания на благо всего человечества.
Лишь один раз прервали его речь. Кто-то насмешливо крикнул: «Эй ты, демократ!». После выступления он увел нас в кафе. Но по дороге его задержали, и мы воспользовались случаем, чтобы побеседовать с одним из националистов. Его звали не то Коетзее, не то Бота, не то Грейлинг — словом, фамилия его была одной из самых распространенных среди членов парламента. В течение нескольких минут мы успели прокатиться на хорошо знакомой словесной карусели: «Смешение рас… самое лучшее для туземцев… укреплять нашу самостоятельность… национальное самоубийство… не можете ли вы пожить здесь несколько лет… мы не бессердечные садисты, мы следуем заветам Библии… не для порабощения туземцев, а для их освобождения…»
Лесли по-своему был доволен, наблюдая мрачное сумасшествие вокруг.
— Ты думаешь, что африканцы сидят под деревьями и покуривают, — бросил он вслед уходящему буру. — Смерть апартеида дарует физическую свободу черным и духовную белым.
Неподалеку сидел министр по делам образования для банту Вилли Марее. Над его верхней губой красовались тонкие черные усики.
Лесли Рубин сказал:
— Ясно только одно: ни одно решение проблемы, в защиту которого мне довелось выступать, не имело шансов быть одобренным или принятым. Демократия мертва. Я говорю для протокола. Другой раз кажется, что в этом и есть смысл всего, что я делаю. Однако я представитель большинства населения нашей страны. Без меняй некоторых других у него не было бы никакого голоса вообще, И в то же время мы больше не чувствуем себя одинокими. Ведь мы обращаемся ко всем людям наземном шаре. Изо всех южноафриканцев мы больше всех имеем друзей.
Выглядел он несоразмерно своим словам. Пятидесятипятилетний маленький мужчина с огромной сигарой во рту. Глаза хитро прищурены и полны юмора. Мы подружились семьями. Несколько позднее он выехал в Англию, затем в Данию и Швецию и стал инициатором кампании по сбору средств в пользу угнетенных рас.
Мы встречались с ним и в Гане, где он сейчас работает начальником Института по вопросам законодательства. Когда его мандат истек, иммунитет парламентария перестал служить ему защитой. Вне стен сената он за свои выступления рисковал получить год тюрьмы.
Он пожертвовал своей адвокатской карьерой, своим положением, деньгами, все отдал делу защиты африканцев. После этого немногие белые осмеливались прибегать к его услугам.
Министр юстиции предписал проверять политические воззрения новых адвокатов, прежде чем допускать их до работы. Министерство юстиции должно назначать судей по признаку расового и национального происхождения. До сих пор суды были единственным в стране институтом, не охваченным коррупцией.
Лесли Рубин сравнивал это с Германией. «Внутренняя эмиграция» думала, что она может приносить пользу, оставаясь в стране, но это было лишь удобной ложью. Режим не стал мягче оттого, что множество антинацистов из чувства долга продолжали оставаться на своих постах. Несмотря на признаки недовольства среди бурской интеллигенции, официальная Южная Африка достигла такой стадии жестокости, что многие люди с чувствительной совестью усмотрели в эмиграции альтернативу уходу в подполье.
С тех пор многие лидеры либералов бежали из страны, чтобы извне усилить нажим на Союз. По принуждению или по доброй воле они признали своей родиной всю Африку.
БЕЛОЕ ДРЕВО ЗНАНИЙ
Стелленбош — это южноафриканский Кэмбридж: университетский город из дубов и низких белых коттеджей, населенный бурскими студентами и небелыми. По обеим сторонам его на склонах разбросаны виноградники. Городок одиноко лежит среди гор, хотя находится всего в одном часе езды на автомобиле от прелестей Кейптауна.
Шеф информации считал, что нам следует встретиться с некоторыми людьми в правлении Южноафриканского бюро по расовым проблемам (SABRA).
Мы встретили их на университетской кафедре по изучению народов банту и социальной антропологии. Кафедра расположилась в бывшем помещении библиотеки, напоминавшем летнюю дачу. Здесь мы пили кофе, рассматривали витрины с изъеденными молью шкурами обезьян, древними тамтамами и щитами воинов.
SABRA — это мозговой трест идеологии апартеида. Сборище профессоров Стелленбоша, где воспитывалось большинство лидеров — националистов, стремится, с одной стороны, разумно аргументировать деятельность правительства, а с другой — разработать новые законы, чтобы воспретить общение рас. Профессор национальной экономики Й. Сади, пользующийся вместе с Ником Оливье широкой известностью, сообщил, что SABRA критикует правительство за то, что оно не устанавливает контакта с африканскими лидерами. SABRA — это совесть правящих кругов.
Профессор Сади, в опрятном жилете, с пестрой бабочкой, был любезен и учтив, как никто, — тип деликатного служителя науки, полная противоположность господину Циммерману. Остальные представляли собой хор поддакивателей и были похожи друг на друга. Я не мог не удивляться, глядя на этих людей. Не помешались ли они немного от своих мудрствований? Они, казалось, не желали страданий другим людям. Поэтому охватывало сомнение, видели ли они, хотя бы мельком, сидя в дубовых рощах Стелленбоша, как применяется их система в жизни. Ведь тысячи людей в стране даже не догадываются, что их передвигают как оловянных солдатиков лишь во имя фантазии, родившейся в головах нескольких странных философов.
Мы говорили об известных вещах, но беседа текла по необычному для Южной Африки руслу. Эти любезные профессора стояли выше подлостей политики и чувственных предрассудков. Разбавляя кофе молоком, мы рассматривали схему этнических группировок. Но мы не обсуждали, как осуществляется таинственный контакт между порами кожи и кровяными шариками, если здороваться с черным за руку, не касались взгляда всевышнего на апартеид. Мы находились среди преобразователей мира; но мира, о котором они мечтали, мы здесь не нашли. Я поэтому даже несколько усомнился: не сумасшедшие ли они в самом деле и не воображает ли себя один из них телефоном, другой — разбитой вазой, а третий — Галилеем.
— Банту, — говорили эти ученые мужи из SABRA и проводили непреодолимую границу между черными и белыми. — Банту, банту, банту.
Я понял, что пропасть между либералами и националистами-бурами имеет прямое отношение к самому понятию «свобода». Не объясняется ли неприязнь буров ко всеобщему образованию их страхом перед черными? Профессор Мориц Поп из Кейптауна заявляет: «Свободные школы призывают к дискуссиям, аплодируют оригинальности и новым идеям. Факты для фактов считаются бесполезными. Для нас университет — центр исследований и открытий, для буров — место, из которого человек лишь высасывает знания и безоговорочно признает, например, историю как серию неопровержимых истин».
Кому такое обучение приносит пользу? Правящему классу, людям, приспособившимся к временам новой предприимчивости и быстрого социального прогресса. Но у правящей партии нет такого опыта. Их предки оставили Европу, когда там еще не было промышленности, и жили в необыкновенно статичном обществе. Поэтому первой необходимостью был не пытливый интеллект, а традиция и, следовательно, глубокое уважение к учености. Порицание авторитета считалось святотатством в крестьянском обществе. «Он очень компетентный человек, но он заблуждается, когда склоняет голову перед принципом дьявола — правом критиковать», — так говорил Пауль Крюгер о Котце, когда того вывели из состава верховного суда в Трансваале.
Тоталитарная система образования для банту не просто мошенничество. Представители SABRA не отрицают, что она лишь в какой-то степени пригодна для банту. Л многие националисты считают ее примером воспитания, какое им хотелось бы иметь.