В чем же состояло ее преступление? Чтобы свести концы с концами, она работала на одной из крупнейших в стране фабрик по консервированию фруктов. Она объединила работниц в профсоюз, который потребовал повышения платы с 90 до 140 эре в час. Она посещала вечерние курсы, была приглашена Международной конференцией свободных профсоюзов в Европу и, в частности, побывала на конференции в Швеции. Этого было больше чем достаточно.
Когда полиция пришла за нею, возникли волнения. Цветные рабочие выступили вместе с африканцами, и против них были брошены танки. Однако ее дом оказался пустым. Со своим самым маленьким ребенком за спиной Элизабет Мафекинг покинула Парл (основанный в 90-х годах XVII века гугенотами, бежавшими из Европы). Тайными тропами она пробралась в Басутоленд через пограничную станцию, на здании которой за неимением памятника богине свободы были начертаны слова: «Вступай с миром».
— Виноделие Южно-Африканского Союза потерпело бы крах без принудительного труда, — признался нам один чиновник в Парле.
На пути в Парл, возле Куленхофа, находится одна из многочисленных тюрем, которая была построена в прошлом году самими крестьянами; это вереница приземистых белых зданий с зарешеченными окнами. На фасаде большой плакат: «Тюремный сторожевой пост» и указано имя архитектора, построившего тюрьму.
У калитки, открывающей вход в идиллические виноградники и сады, стоят вооруженные люди в красных куртках. Сортировка винограда, уборка апельсинов и груш происходит под надзором вооруженной охраны. Заключенные почти ничего не стоят, и их можно заполучить сколько угодно — ведь белые большие мастера по части приписывания черным преступлений, какие «свойственны только черным». Дешевый труд создает дешевые продукты. Южноафриканские фрукты, мармелад и вина могут успешно конкурировать на мировом рынке.
Владельцы виноградников, не использующие принудительного труда африканских рабочих, имеют цветных рабочих. Рабочие живут своей особой жизнью, чураясь общения. Из окон голубого экспресса мы видели плакат: «Алкоголь сначала ударяет в голову, потом в ноги». Закон разрешает выдавать часть зарплаты отходами самого худшего вина. За счет такой экономии содержат охранников с винтовками. Пять раз в день — в 9, 11, 14, 16 и 18 часов — рабочие выстраиваются в очередь. Надсмотрщик выдает по четверти литра густого сладкого вина, люди проглатывают его, отставляют жестянки и разбредаются, сонные и апатичные. После нескольких лет такой жизни многие становятся слабоумными. Они превращаются в автоматы и остаются на ферме, не требуя повышения платы. Детей успокаивают тоже вином.
Я припоминаю одного рабочего с виноградника, который сидел на обочине дороги. На голове седые клочковатые волосы, глаза — две маленькие красные лампочки, глубоко запрятанные в морщинах, отвислая нижняя губа открывает наполовину съеденные зубы. Он был неизлечимым алкоголиком. В его жизни, прошедшей здесь, на юге Капского полуострова, пожалуй, не было такой осени, когда он не трудился бы на сборе винограда. Каждую осень он собирал виноград. Вокруг простирались живописные сады с такими известными всему миру названиями, как Ла Гратитюд, Либертас.
На обратном пути в Кейптаун в маленьком городке Пэроу мы ненадолго остановились у одной виллы. Там был обычный праздник в саду, какие мы уже много видели в Африке. Собрались загорелые люди, называвшие себя «неисправимыми индивидуалистами»; они вели тот образ жизни, который, по их мнению, стоило охранять во имя цивилизации.
Газоны коротко подстрижены, хорошо пригревало солнце, вдали синели горы, по лестнице спускались слуги в белом, разнося в стаканах шерри, может быть, собственного производства.
В Африке я по-настоящему понял, как подобная сцена в глазах многих людей может превратиться в ненавистный символ жизни тех, чья роскошь и удовлетворенность еще больше подчеркивают общественную нужду и несправедливость.
СЦЕНА ИЗ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКА
Многие считают Ирму Стерн крупнейшим художником Южной Африки. Я позвонил ей и едва успел сказать, кто мы такие, как она спросила:
— Вы католики? Нет? Тогда приходите завтра в пятницу на обед.
Дом под названием «Принц» в дачной местности Розебанк расположен высоко в горах, близ дороги к пику Дьявола; отсюда далеко внизу видно море. В густом тропическом саду зеленые беседки и тенистые аллеи, вдоль которых стоят изваянные Ирмой Стерн фавны и нимфы.
Слуга провел нас в салон. Вскоре появилась и сама хозяйка.
— Добрый день, — сдержанно поздоровалась она. — Выпейте виски! Налила себе и нам по полному стакану. Спросила: — Кто вам обо мне рассказал?
Мы ответили, что встречали многих, кто бывал у нее, ведь она стала легендарной личностью.
— Нет, я их не знаю и никогда о них не слышала.
Неожиданно рядом с нами оказался Дадли Велч — импресарио Ирмы.
— Конечно же ты встречалась с ними, — сказал он.
Но она ничего не помнила.
Она была такой женщиной, которую Рубенс писал бы с удовольствием. Это был своего рода монументальный херувим, в ней было что-то сверхмогучее. Словно она была создана не для жизни, а для музейных фресок. Никогда раньше я не чувствовал так остро свое физическое ничтожество, как при встрече с ней. Дадли Велч не отличался таким могучим сложением, хотя у него был грузный живот и тяжелая походка.
Он поднял свой стакан и сказал:
— В Африке для Ирмы Стерн не нашлось достойного мужа.
Она задумчиво кивнула.
— Я не уверена, хорошо ли вы меня знаете, — сказала она.
Однако мы кое-что узнали о ней заранее. Она родилась в еврейской семье в небольшом городке в Трансваале в 1894 году, училась в Германии; ее работы впервые были выставлены в Берлине в 1919 году в галерее Цезаря Клейна.
Позже устраивались 124 выставки ее работ в самых различных странах, а в то время, когда мы были у нее в гостях, ее картины экспонировались в Лондоне и в Иоганнесбурге. В одной из немецких серий о мастерах искусства монография об Ирме Стерн следует сразу за Пикассо и Кандинским. Она единственная из южноафриканских художников, кто пользуется мировой известностью, а южноафриканский павильон на венецианской выставке «Биеналле» из года в год заполняется ее работами.
— Мои выставки открывала Сара Гертруда Миллин и сэр Эвелин Баринг из Кении, — рассказывает она. — После обеда я покажу вам вырезки из газет.
— Они весят больше тонны, — серьезным тоном заметил Дадли Велч.
Комната, где мы сидели, была похожа на музей. Посреди нее на полу стояла купель. Мне предложили сесть на пол на турецкую подушку. Анна-Лена вскарабкалась на трон с двухметровой спинкой и висела в воздухе, не доставая ногами до ковра. Сама Ирма Стерн сидела в старинном паланкине, украшенном змеиной головой, и когда она поднималась, змеиная голова тянулась за ней. Вокруг нас были этрусские головы, маски белые и цвета охры, мадонны, фигурки зверей из Конго и Мексики. Ирма Стерн объездила весь мир в поисках живых и мертвых культур. Ее дом был одним из самых дорогих в Южной Африке и наверняка самым причудливым.
— А вот и Фредди с гонгом. Фредди, бери розы и следуй за мной! — воскликнула она.
Фредди был слугой из капских малайцев; своим горбатым носом и пристальным взглядом он напоминал персонаж из романа Джозефа Конрада. Мы с Дадли Велчем задержались возле нескольких кельтских фигур, вырытых из басконских глин. Когда мы пришли в столовую, то увидели, что Анна-Лена и Ирма Стерн сидят за узкими концами восьмиметрового стола. Я рассмеялся, и художница посмотрела на меня своими голубыми водянистыми глазами. Меня усадили возле нее, а Дадли — возле Анны-Лены.
Из-за большого расстояния нам приходилось или кричать или угадывать слова по движению губ. Фредди ходил большими шагами и подавал томатный суп и рыбу, причем Дадли съел две порции.
Он был похож на гуся, который изо всех сил борется с течением.
Затем подали жареное телячье филе.
— Я сама готовила сырный соус, — сказала Ирма.
— Мои пальцы пахнут рыбой, — сказал Дадли и положил себе три жареных яйца.
На десерт был подан яблочный пирог с густыми сливками.
— Я нарочно говорю слугам, что это хлам, — сказала Ирма, показав на изображение Будды. — А средневековые шкафы из Аахена и Штрассбурга они утащить не смогут.
— А разве они настолько ненадежны? — спросил я.
— Ужасно. Я часто вызываю полицию. На ночь я их запираю, им разрешается есть только из жестяных тарелок. А вообще, только и жди, что тебе воткнут нож в спину.
— Значит, вы придерживаетесь расовых разграничений?
— Трудно сказать. Я знаю, насколько они грязны, поэтому не смогла бы сидеть рядом с ними на концерте. Со своим поваром, например.
— Но он ведь готовит вашу пищу.
— Пища тоже грязная.
— Но ведь он не ходит на симфонические концерты?
— Да, но может пойти еще чей-нибудь повар.
— Значит, вы предпочли бы сидеть рядом с «белым бедняком»?
— Ни за что! Недавно так получилось в театре «Лабиа». Он сплюнул в темноте мне на ногу табачной жвачкой. Я была без чулок, и нога страшно зудела.
Время от времени она окликала Дадли Велча, однако после жареных яиц он вскоре сник. Он становился все менее разговорчивым, потом вообще перестал говорить, а лишь молол челюстями, опустив веки. Ирма недовольно поглядывала на него. Когда ели яблочный пирог, от сна его удерживал лишь процесс жевания; сразу же после обеда он исчез.
Мы бродили по большому дому и смотрели. Даже телефонный каталог был в обложке из змеиной кожи. Самым дорогим предметом была парадная дверь — резные ворота из Занзибара. Арабы стройны и делают все узким. Ирма обычно предлагала гостям входить в эту дверь, а сама шла через кухню.
Всюду висели ее картины.
Ее искусство казалось нам очень неровным. Мотивы из туземной жизни были шаблонными, но нам понравилось несколько картин, изображавших жилища малайцев, детей с большими глазами и тонкими руками. Они несколько напоминали картины Веры Нильсон.
Ирма писала неслыханно много, иногда по пять картин в день, однако, казалось, не осмысливала изображаемый материал. Прекрасные произведения висели вперемежку с никуда не годными.