Пока мы бродили, Ирма Стерн время от времени слабо выкрикивала имя Дадли и недоумевала, куда он мог деваться. Наконец мы добрались до салона, где был приготовлен кофе. Дадли лежал на диване и спал.
— Дадли! Ты здесь! — воскликнула Ирма. — Проснись, сонная тетеря. Ты, верно, не выспался с самого рождения.
Великан поднялся и начал протирать очки. Анна-Лена разливала кофе, так как остальные были слишком утомлены. Я не видел, чтобы Ирма хоть раз улыбнулась, даже когда разговор касался ее искусства.
— Ну, мы теперь пойдем, — сказал я.
— Ирма — величайший художник, каких не видела Африка, — бубнил Дадли.
— Какая унылая эта страна, она катится вниз, — сказала Ирма Стерн. — Если бы мы не уезжали в Европу на три месяца в году, мы бы не выдержали. Все знают друг друга. Стоит что-либо доверительно рассказать в Иоганнесбурге, как через неделю об этом будут говорить на всех приемах в Кейптауне.
— А затем и в Стокгольме, — добавил Дадли Велч. — Против этого ты не сможешь возразить.
— Я думаю, что ко мне вас привел интерес к моему искусству, — сказала нам Ирма.
— Моя жена — искусствовед, — ответил я уклончиво.
В самом деле, ее трудно было заставить заговорить о творчестве. Дадли Велч говорил только об ее успехах за границей, если он вообще что-либо говорил. Мы озирались, а она так и не произнесла ни слова, которое подходило бы для интервью.
За окнами этого необычного салона, где мы сидели на разных уровнях, был густой сад с кустами мимозы и спящими луноцветами; его окружала высокая каменная стена.
— Дадли! Господи, да неужели ты не можешь не дремать! — воскликнула Ирма.
— Право, нам уже пора идти, — заверил я.
— Нет, вы должны увидеть газетные вырезки и мою мастерскую. Дадли всегда такой усталый по пятницам.
Прихватив печенье, Ирма пошла на кухню. Я тоже отправился с нею, но по дороге свернул в туалет. Там висела огромная оскалившаяся маска; изображенная на фоне зеленых далей обнаженная женщина бросалась в бездну с дверного косяка. Туалет был построен по особому заказу. Мы находились в стране великанов. Вода спускалась с ужасным грохотом и лилась в течение нескольких минут.
Ирма вернулась обратно, отфыркиваясь, как ныряльщица, показавшаяся на поверхности воды, и мы, наконец, вошли в ателье, где ее произведения самого последнего, почти абстрактного периода лежали стопками друг на друге. Альбомы с вырезками были действительно тяжелыми, об ее искусстве писали газеты всего мира и многие из них, к нашему удивлению, ставили ее в один ряд с Пикассо, Модильяни и Энсером.
— Пресса издевается надо мной, конечно, — взорвалась она. — Сегодня позвонил один журналист и задал вопрос: что я знаю о художниках, насилующих своих натурщиц?
Она обернулась к своему импресарио и развела руками:
— Дадли, в мастерской адский холод. Потри мне затылок!
Сонный Дадли начал совершать такие движения, будто он обтирает статую.
— Правее! Ниже! Выше!
Он стоял позади нее, а она сидела на низенькой скамеечке, вращая своими большими голубыми глазами. Мы смотрели на картины, и когда что-нибудь хвалили, Ирма издавала довольный возглас, подобный крику птицы. Иногда она терлась головой о руку Дадли, как избалованный деспот. Наконец и он опустился на стул.
— Дорогой! Не спи в присутствии гостей, я сама тоже устала.
Мы умоляли Дадли вызвать такси, но прошло полчаса, прежде чем оно появилось. Было уже половина одиннадцатого, и хозяева то и дело засыпали. Они спали независимо от темы разговора.
Мы чувствовали себя такими же чужими, как и в начале визита. Говорят, что отличительными качествами художника является эгоцентризм и эксцентризм, но здесь, кроме этого, царила какая-то отрешенность от жизни, бессвязность существования. Великая художница сидела в своем паланкине со змеиной головой. Она была слишком велика, чтобы пройти в парадную дверь собственного дома, и, наверно, чувствовала себя беззащитной, подобно слонихе в саваннах. Однако о страхе и о необходимости бежать она почти не говорила.
Мы шли к выходу между статуями в саду. Луна висела над Столовой горой, как серповидная лампа над накрытым столом.
ОПАСНЫЙ ДЭНДИ
— Люди, никогда не знавшие, что такое свобода, могут сами взять то, в чем им так долго и жестоко отказывали. Однако самое худшее в этом случае будет состоять в том, что белые будут возмущены и поражены. Даже погибая, они не смогут понять, что стремление к свободе, обеспеченности и праву свободного выбора места жительства вместе со своей семьей следует считать справедливым и в отношении лиц другого цвета кожи.
Это заявил нам элегантно одетый, светловолосый молодой человек лет тридцати, с длинными тонкими руками. Его голос срывался на фальцет. Мы еще не видели такой ненависти к Южной Африке. Звали его Рональд Сегал.
Мы встретились с ним на собрании Африканского национального конгресса в Иоганнесбурге и потом сидели в кафетерии в Кейптауне, недалеко от театра Хофмейера и голландской реформистской церкви. Сегал сказал, что этот кафетерий излюбленное место буров, и здесь его окружают одни враги.
— Появляются предвестники революции, — громко сказал он, — закон и порядок нарушаются не только черными, но и белыми. Взгляните на нарушение закона об аморальных действиях. Африканские женщины, арестованные за утерю паспортов, могут рассказать, как их насилуют белые полицейские перед тем, как вести в суд.
Окружающие нас люди с опаской смотрели на него. Сегал задумчиво грыз поджаренный хлеб. Он выглядел так, будто ему было лет двадцать и он только что закончил интернат для богатых.
— Ну, и что ты теперь будешь делать? — спросил я.
Такой вопрос «что теперь?» встает перед каждым в Южной Африке, кто переступил рубикон. Рональд Сегал видел три возможности: пассивное сопротивление, тюрьма, мученичество. Ограниченная подпольная деятельность. Бегство в Лондон.
— Если правительство арестует меня за государственную измену, я буду пытаться скрыться в американском посольстве. В США меня примут и тем самым совершат действие, направленное против Южной Африки.
Мужчина, сидевший за соседним столиком, бросил на стул газету и вышел.
— Белые избиратели, которые обеспечили националистам надежное большинство на выборах 1958 года, голосовали за апартеид, но, в конечном счете, они голосовали за революцию.
Что означает апартеид в повседневной жизни 11 миллионов человек, разъяснил всему миру журнал «Africa South» с такой резкостью, на какую еще не решалось ни одно издание как Южно-Африканского Союза, так и других стран. Этот журнал, выходящий один раз в три месяца, объемом в 132 страницы, — наилучший источник сведений обо всем, что произошло в Южной Африке с 1956 года. В 1956 году Рональд Сегал унаследовал состояние и начал издавать журнал. С 1960 года он называется «Africa South in Exile» (что означает «Южная Африка в изгнании») и издается в Лондоне. В журнале сотрудничают лучшие публицисты страны и большинство лидеров стран африканского континента.
Тираж журнала — 8000, половина расходится за границей. Журнал был подведен под «закон о подавлении коммунизма», что было смехотворно, если иметь в виду, что у него были такие американские покровители, как Элеонора Рузвельт, Рейнгольд Нибур и Джон Гюнтер. Министр юстиции никогда не называл Сегала коммунистом, а лишь ограничивался утверждением, что его деятельность помогает коммунистическим целям.
Рональд Сегал выступал в Англии и США, развивал активную деятельность в кулуарах ООН и умел будоражить наиболее влиятельных лиц мира сего. Без визы он выехал из Южной Африки и вернулся обратно — в таких делах он мастер. Доктор Фервурд называл его «самым опасным человеком в стране», так как в противовес другим, утверждавшим, что хуже не будет и что буры не могут пойти дальше, Сегал говорил, что будет хуже и объяснял, как именно хуже. Он мог тягаться с бурами в изобретательности. Его политическая публицистика опирается не на новые идеи, а на красноречие и силу убеждения.
Ку-клукс-клановцы сожгли его автомобиль и написали на стекле: «Бедный старик Ронни, тебе придется покинуть страну». Его сестре и племянникам часто звонят по телефону с угрозами, присылают анонимные письма со сведениями, которые могут быть взяты только из полицейского архива. Правительство отрицало свою причастность к этим «невинным шуткам».
Он просил полицию разрешить ему иметь при себе оружие ввиду того, что его жизнь под угрозой. Кто угрожает, спрашивали его, черные или белые? Белые, отвечал он. И он оказался в числе тех немногих белых, которым отказано в праве носить оружие. Прежде чем он вылетел в Иоганнесбург, где мы с ним встретились, он позвонил в полицию с просьбой обеспечить охрану его конторы от погромщиков. Полиция отказалась. И только страховая компания заставила ее выставить круглосуточный пост у конторы.
Играя ложкой для мармелада, Рональд говорил:
— Для подавления социальной борьбы выдумываются все новые и новые законы о расовых различиях. Однако насилие рождает насилие и уничтожает самое себя. Белые используют всю вооруженную силу, которую им может предоставить современное государство. Но они не смогут изменить ход истории.
В доводах Сегала звучало какое-то превосходство, которое раздражало не только пуритан-буров, но и некоторых его единомышленников.
Последние, как мы сами убедились, считали, что он строит воздушные замки; он с жаром говорил о необходимости организовать через международные профсоюзы блокаду портов и прекращение арабскими странами поставок нефти в Южную Африку. Однако прошло не так много времени, и другие страны Африки поддержали эти планы.
Рональд Сегал не был лоялен в отношении своей родины, белой Южной Африки и ее культуры. Он рассматривал Африку в единстве и больше других понимал необходимость своей борьбы. Нет большего счастья, чем заступаться за угнетенных и ради их освобождения освобождать самого себя, переступая границы, установленные законами общества. Как чудесно отвергать компромиссы, твердо придерживаясь своих убеждений! Все проблемы, не связанные с борьбой за свободу, единство и равенство, отходят на задний план.