— Это не может долго продолжаться, — сказал я. — Это слишком уж абсурдно.
— Думаю, что да. В противном случае получается, что мы находимся здесь только ради грядущих поколений. Мы мучаемся, вероятно, во имя того, чтобы когда-нибудь белые и цветные могли любить друг друга, не боясь осуждения.
— А что говорят девушки, с которыми ты знаком?
— Многие мои товарищи из студентов возмущались за меня. Но белой девушке очень трудно полюбить того, кого она знает как цветного. Они так же далеки друг от друга, как принцесса от нищего. Дело не в том, как выглядишь, а в том значении, какое имеет слово «цветной». Каждый год многие люди выезжают за границу для того, чтобы вступить в брак.
— Знаком ли ты с какими-нибудь цветными девушками?
— С одной или с двумя. Когда я попал в студенческие круги, я стал безразличен к вопросу о расовой принадлежности. Но самое нелепое состоит сейчас в том, что, если я пойду вместе с цветной девушкой, меня наверняка остановит полицейский. Он подумает, что я белый и нарушаю закон об аморальных действиях.
С улицы доносился обычный городской шум. Появилась официантка со счетом. Действие развертывалось как в пьесе: я задавал вопросы, он давал ответы — пояснения чужестранцу, которому довелось услышать о его судьбе. Я не знал, как объяснить его спокойствие. Если человека подвергают таким гонениям, у него, вероятно, начинает работать защитный механизм. Человек рассматривает себя как звено в общей цепи. Он перестает действовать в своих собственных интересах, ибо у него их уже нет. Он становится представителем какой-то группы, ее живой иллюстрацией. Вскоре Ян должен будет получить свою карточку о расовой принадлежности, и мы не сможем встречаться здесь или в другом месте официально. Если бы я уговорил его сходить со мной, в кафе, то максимальное наказание, которое бы грозило мне, было пять лет тюрьмы, десять ударов кнутом и 7500 крон штрафа, а ему — три года тюрьмы, десять ударов кнутом и штраф в 4500 крон.
Причиной злоключений Яна был его отец, которого несколько месяцев назад вызвали в суд по расовым вопросам'. Изучение родословных и свидетельств о рождении было вызвано, вероятно, каким-нибудь анонимным письмом… После всяких перипетий этого дела оракул суда по расовым вопросам решил считать отца цветным Весьма многое свидетельствовало о том, что дедушка Яна со стороны отца был женат на цветной женщине. По мнению адвоката, было бесполезно обжаловать решение суда, помимо всего прочего это стоило бы нескольких тысяч крон и потери работы на месяц.
Отец Яна был заражен обычными расистскими взглядами, и «либерализм» сына вызывал у него беспокойство: кафры такие нахалы. Теперь же он с апатией смотрел на все происходящее. Он потерял свою работу для белых на железной дороге и получил более низкую должность среди тех, кого он раньше презирал. Его зарплата и пенсия были сокращены более чем в два раза. Его выгнали из своего же дома, где он прожил тридцать лет. Он получил заказное письмо, начинавшееся словами: «Сэр, мне поручено заявить Вам…» Далее он прочитал, что у него больше нет права голоса и гражданского права в Южно Африканском Союзе. После этого от него ушла жена.
— А твоя мать? — спросил я. — Вернется она когда-нибудь обратно?
— Едва ли. Она очень больна. Если кто-либо из нас разыщет ее, она умрет от горя. Тебе это кажется нелепой выдумкой, а я едва могу говорить об этом. Она словно помешалась. Она так переживала, ведь мой дедушка с ее стороны был националист. Она не могла глядеть на нас: она белая, а мы цветные, она родила нас, вырастила нас.
— Но ничего же не изменилось из-за выдумки какого-то чиновника, — сказал я. — Она должна образумиться. Вы же ее дети. Это же единственное, что было и осталось.
— Она не оправится от удара, — сказал Ян ван С. — Никто из нас не виноват.
— Весь ужас состоит в том, что каждый рассматривается прежде всего как банту, цветной или белый, но не как человек. Приходится работать всю жизнь, чтобы стать человеком, но большинство в итоге так и не выбиваются в люди. Человек сломлен бесплодностью борьбы. В нем остается лишь пустота, желание убивать или что-нибудь в этом роде.
— Ты мог бы получить работу за границей, — сказал я. — Или в протекторате. Я бы не остался здесь и дня.
— Это моя страна. Чья же она будет, если я уеду? По крайней мере, я получил образование. Большая часть населения имеет больше основания уехать, чем я.
В открытое окно доносилась своеобразная мелодия Кейптауна — рожок рыботорговца. По улицам тащилась повозка, нагруженная черным снуком. Рожок звучал как веселый почтовый сигнал, привлекая внимание кошек и домашних хозяек. О, если бы можно было отвлечься от действительности и, как мечталось в детстве, уехать в почтовой карете навстречу чему-то прекрасному. Неужели справедливость и чувство прекрасного так зависят друг от друга? Ведь я же поехал в Южную Африку не только для того, чтобы видеть плохое.
«Апартеид, — заявляют власть имущие, — существует для того, чтобы показать разницу в культурном уровне между расами».
Но когда кожа людей, выросших среди белых, оказывается чересчур темной или кто-то обнаруживает отклонение их родословного дерева, их изгоняют. В таком случае уже не говорят об уровнях культуры.
Есть еще много людей, в том числе и в нашей стране, которые готовы защищать апартеид, как честную попытку решения расовой проблемы. Но ничто нельзя оправдать из деяний доктора Фервурда и его правительства, ибо они доводят людей до могилы из-за их предков и разлучают детей с любящими родителями. Тот, кто не живет в Южно-Африканском Союзе, должен знать о том, что там происходит и должен что-то сделать для этой страны. В кейптаунской канцелярии с помощью ничего не говорящего названия «список населения» так оскорбляется человеческое достоинство, как, вероятно, нигде в мире.
ЦЕНА ЧЕЛОВЕКА
— Мы с радостью приветствуем посещение нашей страны иностранцами, — сказала полная пожилая женщина. — Мы были в городе и смотрели на принца Бернарда. Он помахал нам рукой, совсем как белым людям. Подумайте только, если бы Елизавета и Филипп захотели приехать к нам сюда!
Она показала на свою семнадцатилетнюю дочь и неожиданно добавила:
— Она ждет ребенка. Я уже давно говорила ей, если ты проводишь время с мальчиками, то чтобы ты ни делала, все равно будет ребенок. А если ты принесешь домой ребенка, то, истинный бог, я убью и тебя, и его. Но в один прекрасный день мне пришлось забрать мою дочь от ее тетки в Ланге. Она не осмеливалась прийти домой. Она, конечно, получала от своих ухажеров губную помаду, пудру и тому подобное, чего я не могу ей дать. И вот, я вяжу одежду для малыша.
— Мама такая добрая, — прошептала девушка.
Мать и дочь были первыми людьми, с которыми мы завязали разговор в Виндермере — наиболее известных трущобах Южной Африки. Принц Бернард, конечно, не видел этих трущоб, хотя проезжал мимо них по дороге из Кейптауна в Иоганнесбург. Он не смотрел в ту сторону, так как его внимание удавалось отвлечь прекрасным ландшафтом на противоположной стороне дороги.
Что такое Виндермере? Пустынная, болотистая местность. Сараи, сделанные из обрезков жести. Дождевая вода в огромных лужах, покрытых тиной. Летом дети обжигаются о листы железа, которыми обиваются стены. Зимой дождь и морской ветер опрокидывают крошечные домики. По обе стороны от Вортреккерроад, границы южного района города, протянулось крупнейшее в Кейптауне кладбище.
Виндермере — это единственный мелкий колодец для 15 тысяч жителей и самая большая по сравнению < другими городами смертность от дизентерии и туберкулеза.
Виндермере — это старая женщина, которую я видел но утрам. Ноги ее опухли от ревматизма. С тяжелым узлом выстиранного белья она проделывала долгий путь до автобусной остановки.
Виндермере — это горькое кофе, подслащенное порошковым молоком. Старая женщина в кровати, оставшаяся без работы. Дочь, которая начинает свой рабочий день в половине пятого утра и в двадцать лет выглядит как тридцатилетняя женщина.
Виндермере — это А. Д. Мэтьюз, стойкий начальник социального управления, грохающий в бессилии кулаками по столу; «Иисус Христос один накормил мир пятью ячменными хлебами и двумя рыбами. Здесь 95 процентов населения живет ниже уровня «обеспеченности хлебом». Пол-литра молока в день спасли бы этих детей с раздувшимися животами, недоразвитыми конечностями и экземой».
Виндермере — это курица, бегающая на коротких ножках вокруг чугунов, кружась около своей смерти, и вечерняя молитва женщины: «Боже милосердный, я ведь знаю, что ты есть! Почему твоей милости не может быть немножко больше?»
Виндермере — это стены, сделанные из ящиков из-под сахара и оклеенные газетами. В холодные ночи, когда дуют западные ветры, дети решают кроссворды на «обоях» и читают сообщения о событиях в мире, ощущая боль в шее.
Виндермере — это два малыша, кроватью для которых служит старый чемодан без крышки. И есть люди, которые вдруг застывают при виде вас, потому что в городе, полонившим их, все дышит скрытой угрозой. И нужно заговорить с ними, расшевелить их, похлопать их по плечу, чтобы они внезапно засмеялись и что-нибудь сказали.
— Ни в Персии, ни даже в Индии нет ничего подобного, — сказал один турист мистеру Мэтьюзу.
Виндермере будет снесен, половина его уже снесена. Никто уже больше не пойдет за водой к луже, ни один гость не будет больше содрогаться при виде нищеты. Союз не позволяет своим гражданам жить подобно животным.
Но тот, кто потревожит эти лачуги, совершит преступление, поскольку для многих эти ветхие стены служат домом в широком смысле слова. Хижины будут разрушены, и вместе с ними будут разрушены населяющие их семьи.
Виндермере сносится не потому, что он является позором для людей, а потому, что людям там удается выживать. Этот город, который представляется посетителю как скопление доведенной до крайности нищеты, — одно из немногих мест в стране, где африканец «незаконно» может иметь свою семью, и поэтому жить в радости. Виндермере был спасением от голода, ветхие стены его домов давали возможность женам быть вместе со своими мужьями, молодым — встречаться, а детям воспитываться под присмотром своих отцов.