на конецъ своихъ дней. И папа (Климентъ VII) принималъ его благосклонно, подарилъ четки, за что Дюкло поцѣловалъ у него… не туфлю, а руну, что смутило окружающихъ.
Другой наблюдательный и тонкій французъ, президентъ де-Броссъ, въ свои Lettres écrites d’Italie en 1739 -40 вложилъ живость и точность описаній и характеристикъ истаго сына благодатной Бургундіи. Онъ пробылъ въ Римѣ около года, жилъ тамъ домомъ, вхожъ былъ во всѣ слои общества, начиная съ самаго высшаго рижскаго и иностраннаго. Тогда Римъ былъ городомъ легкихъ нравовъ, удовольствій, пріемовъ, созданныхъ нарочно для иностранцевъ, желающихъ прожигать жизнь — въ самыхъ утонченныхъ и оригинальныхъ формахъ. Ботъ такой Римъ де-Броссъ и описываетъ со множествомъ подробностей, въ легкомъ объективномъ тонѣ, безъ ворчанья и банальностей. Но его чувственный и веселый нравъ не понѣшалъ ему найти, для своихъ писемъ, и болѣе серьезныя идеи и настроенія. И онъ понималъ величіе и обаяніе остатковъ древности и чудесъ искусства Возрожденія. Когда онъ смотрѣлъ на Колизей или на Термы, и ему приводилось, какъ онъ самъ выражается: «réssentir dans l’âme quelque petit saisissement à la vue de la vieille majesté de lurs antiques masses révérées et abandonnées» [13]. И когда онъ достаточно вобралъ въ себя впечатлѣній античныхъ названій и ихъ несокрушимой красоты, у него вырываются такія слова:
«On peut dire qu’en France, nous ne savons presque ce que e’est que des marbres, et qu’on n’en a point vu, si l’on n’est pas venu dans ce pays-là» [14].
Это сказано пятнадцать лѣтъ до пріѣзда Винкельмана въ Римъ Но де-Броссъ, доросшій до пониманія антиковъ, былъ еще слишкомъ человѣкомъ своего столѣтія, чтобы отозваться лирическимъ чувствомъ на пустынныя низины Римской Кампаньи, находить въ нихъ ту поэтическую прелесть, которую Шатобріанъ первый, какъ мы увидимъ, выразилъ въ самомъ началѣ ХІХ-го вѣка. Остроумный и жизнеобильный президентъ такъ выражается не притворяясь нисколько туристомъ, находящимъ особую прелесть въ тѣхъ пустыряхъ и болотахъ, которые, въ то время, были еще заброшеннѣе и зловреднѣе, чѣмъ въ концѣ нашего вѣка.
«Pour aller aux maisons de campagne, пишетъ онъ, — il faut toujours traverser cette desolée campagne de Home, ou l’on n’aperçoit d’autre objet satisfaisant, que les ruines des anciens aequeducs. Il allait que Romulus pût ivre quand il songea à bâtir une ville dans un terrain aussi laidl» [15]
Какъ мы тутъ далеки отъ обязательныхъ меланхолическихъ описаній людей ХІХ-го вѣка, послѣ того, какъ Шатобріанъ далъ ноту своимъ комертономъ.
Жизнерадостный президентъ находилъ, что и такія мѣста въ окрестностяхъ Рима, какъ Фраскати и Тиволи, seraient plus admirables, si cette campagne était ornée, bâtie, peuplée comme elle pourrait l’être. Mais qu’est ce qu’une longue vue sur une plaine déserte»! [16] Какъ это дышитъ эстетикой, французовъ просвѣтительнаго вѣка, когда природу любили украшенной и приспособленной къ удобствамъ человѣка! Да вѣдь и древніе, не исключая и эллиновъ, не умѣли еще восторгаться дикостью природы, горами, пропастями, пустынями. Они также цѣнили, прежде всего, благодѣтельность природы, а не ея живописные ужасы или поэтическую грусть. Потому-то де- Броссъ и не стыдится своего возгласа: «Cela fait peur»! [17]
Также искренно передаетъ онъ и то, какъ на него подѣйствовалъ Петръ. И теперь, если не впадать въ напускной тонъ, — придется повторить это «свидѣтельское показаніе» умнаго бургундца особенно въ первой его половинѣ. Когда онъ въ первый разъ глядѣлъ на Петра, у него не было никакого опредѣленнаго впечатлѣнія. «il ne parait ni grand, ni petit, ni baut, ni large, ni bas, ni étroit» [18]. И онъ нарочно не оставался никогда подолгу внутри церкви, чтобы она не теряла для него свѣжести впечатлѣнія и чтобы, изучая его въ деталяхъ, оцѣнить и почувствовать его громадность.
Но онъ же остается данникомъ вкусовъ своей эпохи, непомѣрно восхищаясь фонтаномъ Бернини, а еще болѣе, какъ онъ находитъ, что Jésus — церковь іезуитовъ-памятникъ пошловатаго, принаряженнаго и разоблаченнаго стиля барбкко «est tout à fait belle tant au dedans qu’au dehors» [19].
При немъ умеръ папа Климентъ VII, и веселый президентъ зажился въ вѣчномъ городѣ. Ему было тамъ такъ же хорошо, какъ его соотечественникамъ Дюкло и даже Монтескьё. «On у est si bien, — воскликнулъ онъ, — si doucement, il у а tant à voir, que ce n’èst jamais fait» [20]. Какъ это вѣрно! Каждый, прощаясь съ Римомъ, оттягиваетъ день своего отъѣзда, — столько еще остается недосмотрѣннаго или недостаточно изученнаго! Вдобавокъ, въ новые папы попалъ его пріятель, кардиналъ Просперо Ламбертини (Бенедиктъ XIV), извѣстный своими нескромными рѣчами, пристрастіемъ къ скоромнымъ анекдотамъ и, для своего сана, весьма свободныхъ мыслей, — не даромъ Вольтеръ посвятилъ ему своего «Магомета».
Приближалась грозная година революціи. Римъ продолжалъ веселиться и благодушно засыпать среди чудесъ искусства. И ровно за двадцать лѣтъ до парижскаго взрыва, въ Римъ пріѣхалъ посланникомъ французскаго короля кардиналъ Berni. Онъ былъ идеальный посолъ той неунывающей эпохи. Всѣ, кто только былъ въ Римѣ, въ томъ числѣ и г-жа Жанлисъ, хвалятъ его умъ, любезность, необычайное гостепріимство и ласковость большого барина. Жанлисъ пишетъ: «On l’appelait le roi de Rome et il était en éffet par sa magnificence et la considération, dont il jouissait [21]. Также говоритъ про него извѣстная художнице г-жа Lebrun въ своихъ мемуарахъ, которую онъ угощалъ въ посольскомъ палаццо, когда посадилъ ее и другую художницу Кауфманъ около себя. Нагрянула буря, и великолѣпный кардиналъ-посолъ, отказавшійся присягнуть новой конституціи, былъ лишенъ должности и, три года спустя, умеръ въ Римѣ, наканунѣ прихода французовъ, когда Римъ постигла участь завоеваннаго города, съ которымъ якобинцы не церемонились. Въ его глазахъ этотъ захватъ былъ бы величайшей профанаціей не только священныхъ правъ Римскаго престола, но и святыни искусства.
Такъ чувствовалъ за Римъ и молодой французскій офицеръ, впослѣдствіи уже совсѣмъ не защитникъ абсолютизма, а, напротивъ, ѣдкій, свободно — мыслящій сатирикъ эпохи реставраціи и іюльской монархіи, Поль Луи Куррье. Онъ попалъ въ Римъ въ началѣ 1799 года, когда Директорія производила довольно таки циническое разграбленіе художественныхъ сокровищъ. Въ письмѣ къ другу своему онъ говоритъ:
Dites à ceux qui veulent voir Rome, qu’ils se hâtent, car chaque jour le fer du soldat et la serre des agente français flétrissent ses beautés naturrelles et la dépouillent de sa parure. Maintenant il n’y reste que ceux qui n’ont pu fuir ou qui, le poignard à la main, cherchent encore dans les haillons d’un peuple mourant de faim quelque pièce échappée a tant d’extorsions et de rapine» [22].
Для француза такая правдивость въ высокой степени замѣчательна, если сообразить еще, что Куррье былъ на службѣ той же Директоріи. И не одно населеніе было въ жалкомъ положеніи. Памятники искусства подверглись безпощадному грабежу. Куррье перечисляетъ виллы и музеи, откуда все расхищено, увезено или продано. Будущій сатирикъ обожалъ античное искусство. И для него ХVIII вѣкъ кончался въ вѣчномъ городѣ самыми возмутительными насиліемъ и варварствомъ, въ которыхъ онъ прямо обвиняетъ агентовъ правительства Французской республики — эту вакханалію военщины!
Англичане, за цѣлыхъ два столѣтія, оставили о Римѣ мало цѣннаго, что дополняло бы характеристику того, какъ мыслящая и пишущая Европа понимала и цѣнила его. Но въ ХVIII-мъ вѣкѣ Мильтонъ посѣтилъ Римъ молодымъ человѣкомъ, въ такую эпоху, когда такая поѣздка изъ Англіи была не легкимъ предпріятіемъ. Онъ жилъ тамъ въ самомъ избранномъ обществѣ; но никакихъ за — мѣтокъ, писемъ къ друзьямъ или воспоминаній не оставилъ. Извѣстно только его стихотвореніе на латинскомъ языкѣ въ честь римской пѣвицы: «Ad Leonoram Romae canentem», и ода, обращенная къ одному больному римскому поэту.
Въ самомъ началѣ ХVIII-го вѣка Адиссонъ жилъ въ Римѣ, спеціально занимался даже не искусствомъ, а только древними авторами, но не упускалъ случая наблюдать и жизнь. Поэтъ Томасъ Грей бывалъ въ Римѣ въ концѣ тридцатыхъ годовъ ХVIII-го вѣка; но вмѣсто того, чтобы оставить что — нибудь существенное о тогдашнемъ Римѣ, онъ удовольствовался сочиненіемъ восторженнаго стихотворенія на свой въѣздъ въ Римъ, куда онъ ѣздилъ вмѣстѣ съ извѣстнымъ Горасомъ Вальполемъ.
Очередь стояла за нѣмцами, и два изъ нихъ всего больше помогли тому культу Рима и античнаго творчества, который, съ тѣхъ поръ, сдѣлался какъ бы обязательнымъ сначала у нѣмцевъ, а черезъ нихъ и въ остальной Европѣ.
Это были Вилькельманъ и «Олимпіецъ» Гёте.
До того времени писавшіе о Римѣ не являлись туда съ такой страстью къ изслѣдованію античной красоты. Это были больше знатные, богатые или достаточные иностранцы, пріѣзжавшіе повеселиться или набраться разнохарактерныхъ впечатлѣній. А тутъ, быть можетъ, впервые, попадалъ скромный труженикъ, съ большой подготовкой, съ жаждой знанія — не книжнаго, а живого — всѣхъ тѣхъ драгоцѣнностей древняго творчества, которыя онъ зналъ только издали, по снимкамъ и рисункамъ. Онъ былъ бѣденъ, искалъ устроиться въ Римѣ съ заработкомъ, позволяющимъ ему имѣть достаточно досуговъ. И онъ добился этого благодаря своимъ покровителямъ, въ особенности, кардиналу Альбани, такому же страстному любителю античнаго искусства. Тотъ взялъ его къ себѣ, и Винкельманъ блаженствовалъ, проводя зиму въ городскомъ палаццо кардинала, а лѣто на загородной виллѣ.