Винкельманъ пріѣхалъ въ Римъ въ 1755 году. Папа Ламбертини сидѣлъ на престолѣ уже пятнадцать лѣтъ, и римляне тяготились такимъ долгимъ царствованіемъ. И Винкельманъ находилъ, что пора святому отцу отправляться ad patres. Ему хотѣлось бы папу, способнаго больше дѣлать для его святыни — античнаго искусства. Въ этомъ онъ слишкомъ строгъ. Бенедиктъ XIV и его министръ, кардиналъ Сильва Валенти, сдѣлали не мало: собрали въ Капитоліи цѣлый музей съ Венерой, открытой тогда уже цѣлое столѣтіе. Папа въ первыя десять-двѣнадцать лѣтъ своего царствованія — дѣлалъ каждый годъ цѣнныя пріобрѣтенія, и при немъ впервые начались работы по сохраненію Колизея. Но само итальянское искусство въ ХѴIII столѣтіи приходило въ упадокъ, таланты перевелись, и Винкельианъ не нашелъ ни одною живописца или скульптора, который стоялъ бы на высотѣ, не то что уже мастеровъ Возрожденія, но даже и XVII вѣка. Римскую школу представлялъ собою едва ли не единственный крупный художникъ; но не итальянецъ, а объитальянившійся саксонецъ Рафаэль Менгсъ. Онъ-то и руководилъ Винкельмана по пріѣздѣ въ Римъ, о чемъ добросовѣстный эстетикъ сообщаетъ въ письмахъ къ своему другу Франке. Онъ прямо говоритъ, что домъ Менгса сдѣлался для него «убѣжищемъ». И тогда уже, на первыхъ порахъ, онъ почувствовалъ, какая громадная разница говорить о древностяхъ по книгамъ, или самому ихъ оглядывать и осязать. И любовь къ антикамъ сливалась въ его душѣ съ чувствомъ природы. Римскія прогулки, на городскихъ виллахъ и въ окрестностяхъ — восхищали его. Поступивъ къ кардиналу Альбани въ качествѣ библіотекаря и хранителя антиковъ его виллы къ 1759 году, онъ описывалъ тому же другу Франке, какъ ему пріятно живется.
Его обязанности сводились къ тону, чтобы провожать кардинала, когда тотъ обходилъ свою виллу, въ послѣобѣденные часы. У него были четыре комнаты, которыя онъ однако отдѣлалъ на свой счетъ. Изъ оконъ его открывался чудесный видъ на сады и развалины Рима, и горизонтъ доходилъ до видовъ на Фраскати и Кастель Гандольфо.
«Чѣмъ больше узнаешь Римъ, — восклицаетъ Винкельманъ, — тѣмъ сильнѣе онъ васъ чаруетъ. Мнѣ хотѣлось бы остаться въ немъ на всю «кизнь». Но судьба распорядилась иначе и послала ему насильственную смерть въ комнатѣ гостиницы въ Тріестѣ отъ руки лакея! И онъ прибавляетъ въ томъ же письмѣ: «Нигдѣ не можетъ быть лучше, чѣмъ здѣсь, тому, кто ничего не добивается, и кому ничего не нужно», конечно, кромѣ досуга, свободы и обезпеченнаго куска хлѣба, — прибавимъ мы.
Съ патрономъ, кардиналомъ Альбани, связывала Винкельмана и одинаковая любовь къ античному искусству, и любознательность археологовъ, производившихъ вмѣстѣ раскопки и разслѣдованія въ ближайшихъ окрестностяхъ Рима въ Тиволи, въ Альбано, въ Джен-цано и другихъ урочищахъ римской Кампаньи.
Винкельманъ — въ исторіи европейскихъ идей и вкусовъ, вызванныхъ культомъ античнаго искусства — былъ продуктомъ Рима. Въ его время не были еще найдены нѣкоторыя древнезллинскія произведенія скульптуры, которыя дали другія перспективы исторіи развитія пластики. То, что онъ считалъ недосягаемымъ совершенствомъ, то мы теперь вправѣ отставлять на другіе планы эллинскаго творчества. Но можно ли винить въ атомъ отца нѣмецкой эстетической критики ХVIII вѣка? Онъ цѣнилъ все самое цѣнное, что только нашелъ въ тогдашнемъ Римѣ, а нашелъ онъ въ немъ и тогда такія произведенія, какихъ нигдѣ въ Европѣ не было. Онъ видѣлъ Венеру, Ніобею, Аріану, Аполлона Ватиканскаго, торсъ Лаокоона.
Отъ него по прямой линіи пошла эстетическая культура тѣхъ нѣмцевъ, которые, болѣе ста лѣтъ назадъ, стали разрабатывать область прекраснаго. Безъ него и Лессингъ не написалъ бы своего «Лаокоона», безъ него, его писемъ и устныхъ бесѣдъ о Римѣ и его сокровищахъ, не назрѣло бы въ Гёте неудержимое желаніе «обновить» свою душу, очиститься, какъ въ купели, въ томъ морѣ изящнаго творчества, которое ждало его въ Италіи, и первѣе всего— въ Римѣ.
Почти тайное бѣгство Гёте въ Италію, само по себѣ крупнѣйшій фактъ въ исторіи освобожденія писателей отъ тѣхъ условій среды, которыя временно мѣшаютъ имъ быть самими собою. Въ этомъ бѣгствѣ вліяніе Винкельмана — несомнѣнно. И мы можемъ вѣрить бѣглецу, скрывшемуся изъ Карлсбада, осенью 1786 года, когда онъ изъ Рима пишетъ подъ 3-мъ декабря того же года:
«…ich zahle einen zweiten Geburtstag, eine wahre Wiedergeburt von dem Tage, da ich Rom betrat» [23].
Все, что оставилъ въ печати Гёте, предполагается общеизвѣстнымъ; а если опросить, хоть у насъ въ Россіи, большинство образованныхъ людей, развѣ многіе читали въ подлинникѣ и даже въ переводѣ его Italienische Heise? Врядъ ли!
Въ этомъ сборникѣ пріятельскихъ писемъ и летучихъ замѣтокъ мы находимъ римскій дневникъ Гёте за первую половину его житья въ Рнмѣ, съ 1 ноября 1786 г. по 21 февраля 1787 г. Остальное въ книгѣ занимаютъ поѣздки по другимъ мѣстамъ Италіи, экскурсія въ Сицилію и пребываніе въ Неаполѣ, въ два пріема. Въ видѣ приложенія очеркъ Римскаго — карнавала. И второе житье въ Римѣ было для него такъ же привлекательно, какъ и первый періодъ.
Тѣхъ итоговъ, къ какимъ пришелъ Гёте, вернувшись опять въ Римъ, мы въ Italienische Heise не находимъ. Но задолго до возвращенія его въ Веймаръ въ немъ произошелъ тотъ душевный переломъ, который казался его знакомымъ и даже нѣкоторымъ друзьямъ расцвѣтомъ его олимпійскаго себялюбія. Италія, и всего больше Римъ дали ему такой зарядъ эстетическихъ наслажденій и такую возможность углубляться въ свое я, что онъ, дѣйствительно, нашелъ опять себя послѣ дилетантскаго расходованія* по мелочамъ, въ придворномъ воздухѣ, своихъ творческихъ силъ.
Гёте жилъ въ Римѣ за какихъ-нибудь два съ половиной года до Революціи 1789 г. И какъ онъ далекъ былъ отъ предвидѣнья катаклизмы, которая потрясла весь старый укладъ Европы! Для него существовало только искусство, и притомъ античное, по тѣмъ оцѣнкамъ, какія пастилъ въ ходъ Винкельманъ. Даже и въ Италіи ко многому онъ былъ равнодушенъ, готику не признавалъ, христіанское искусство первыхъ вѣковъ не влекло его усиленно въ катакомбы, даже и Микель-Анджело онъ ставилъ высоко настолько, насколько въ немъ жилъ духъ возрожденія эллинизма. Его скульптурныя произведенія были ближе ему, чѣмъ фрески Сикстинской капеллы.
Его эстетизму многаго не доставало, на болѣе широкій новѣйшій взглядъ. Но безъ такого культа древней красоты въ твореніяхъ пластики, идеи и вкусы европейской публики не прошли бы черезъ ту Фазу, безъ которой условность и искусственность царили бы и внѣ Франціи, какъ онѣ господствовали въ Парижѣ, въ теченіе всего XVIII вѣка. Почитатель Винкельмана и другъ Гердера, Гете уже не способенъ былъ восхищаться такими памятниками зодчества, какъ іезуитская церковь и капелла св. Игнатія, на что былъ очень способенъ, какъ мы видѣлп, умнѣйшій президентъ де-Броссъ.
Жизнь Гёте въ Римѣ, тогда уже приближеннаго министра нѣмецкаго герцога и писателя съ громкой славой въ своемъ отечествѣ и за границей, автора Фауста, по своему свободному художническому складу была тоже совсѣмъ новымъ моментомъ для тогдашней Германіи. Онъ довольно строго хранилъ свое инкогнито, водился почти исключительно съ художниками, избѣгалъ всякихъ пріемовъ и представленій, отклонилъ церемонію вѣнчанія лавровымъ вѣнкомъ въ Капитоліи и если принялъ званіе члена «Аркадіи» (литературной академіи, существующей понынѣ), то никогда не появлялся на ея засѣданіяхъ.
Близкимъ къ нему человѣкомъ въ Римѣ былъ Тишбейнъ и другіе художники изъ Германіи и нѣмецкой Швейцаріи: Ангелика Кауфманъ (которой не удавался никакъ его портретъ), а изъ тогдашняго общества совѣтникъ Рейффенштейнъ и графъ Фриссъ. Въ его дневникѣ, въ видѣ писемъ веймарскимъ друзьямъ, мы видимъ жизнь свободнаго туриста, желающаго какъ можно больше видѣть и знать по античному искусству и по живописному быту Рима. По утрамъ онъ пишетъ Торквато Тассо и Ифигенію, Эгмонта и Вильгельма Мейстера, потомъ ходитъ одинъ или съ Тишбейномъ или Кауфманомъ по руинамъ и музеямъ, церквамъ, палаццо, смотритъ папскую службу въ св. Петрѣ и Ватиканѣ, бродитъ по улицамъ, наблюдая народные нравы. Онъ такъ поглощенъ собственно городомъ, что цѣлый мѣсяцъ въ первый пріѣздъ не собрался съѣздить въ Тиволи и въ Альбано. И, вообще, онъ ищетъ гораздо менѣе природы, чѣмъ творчества великихъ эпохъ. Не выдавая себя за археолога и спеціалиста по чему-либо, онъ учится, пользуясь всѣми указаніями художниковъ своего кружка, — кромѣ Тишбейна и Кауфмана, — Мейера, Гекерта, Кайзера, Ганау, Шютца, Моритца.
И при эллинскихъ взглядахъ на любовь олимпіецъ не бѣгалъ легкихъ связей. Въ оба его пріѣзда у него были любовныя приключенія, что такъ отразилось на окисленіи его платонической (?) связи съ г-жею Штейнъ. Ни та, ни другая итальянки въ Германію съ нимъ не возвратились. Но не эти любовныя утѣхи произвели въ Гёте обновленіе. Онъ окончательно стряхнулъ съ себя въ Италіи ту эффектную игру въ интересность и героизмъ, которую замѣчали за нимъ съ юныхъ лѣтъ. До Рима онъ не только въ литературѣ, но и въ жизни былъ или хотѣлъ казаться романтикомъ, а вернулся классикомъ. Сталъ ли онъ отъ этого новее — это вопросъ. Тотъ прежній, доитальянскій Гёте представлялъ собою, конечно, идейную и творческую личность, создавшуюся на своей почвѣ. Въ атомъ смыслѣ онъ былъ оригинальнѣе и новѣе. Но въ Римѣ въ немъ достигъ высшаго культа формы тотъ поэтъ, который раньше вдохновлялся въ шекспировскомъ творчествѣ болѣе силой и яркостью реальной поэтической правды, чѣмъ совершенствомъ выполненія. Если на романтизмъ молодого Гёте позволительно смотрѣть какъ на искусъ, черезъ который онъ долженъ былъ пройти, то Римъ, безъ сомнѣнія, довершилъ его развитіе. Но, могутъ возразить всѣ, кому дорогъ Гёте Фауста и Вильгельма Мейстера, — культъ формы и колорита удалилъ его отъ живой жизни и даже его эстетическому любительству придалъ оттѣнокъ исключительности.
Но за весь XVIII вѣкъ вы все-таки не найдете такого другого документа, какъ дневникъ Гёте за первый періодъ его жизни въ Римѣ.
И въ немъ Гёте является передъ вами вовсе не тѣмъ себялюбцемъ и самодовольнымъ «олимпійцемъ», какимъ принято считать автора Фауста. Тогда Гёте было уже подъ сорокъ лѣтъ, а тонъ его писемъ-дневниковъ — самый молодой, скромный, изліятельный, говорящій намъ, въ каждой строкѣ, объ искреннемъ интересѣ ко всему, что можетъ трогать душу живо чувствующаго и разносторонне развитого человѣка.