Особенно цѣнны, во всѣхъ этихъ смыслахъ, нѣкоторыя изъ его записей, незадолго до перваго отъѣзда изъ Рима, гдѣ онъ прожилъ, въ первый разъ, около четырехъ мѣсяцевъ съ 1 ноября 1786 г. по двадцатыя числа февраля 1787 г. Припомню тѣ письма-записи, которыя помѣчены 25 и 28 января и потомъ, недѣли черезъ двѣ, въ дни карнавала — послѣднія письма, съ 13 февраля и до отъѣзда. Вы, какъ бы въ экстрактѣ, видите все содержаніе жизни Гёте и его интимный тонъ, — тонъ какъ бы устной бесѣды съ друзьями, придаетъ этимъ записямъ особенную искренность. И тутъ кстати будетъ замѣтить, что Гёте выступаетъ передъ нами очень хорошимъ пріятелемъ, обязательнымъ и готовымъ на всякое вниманіе. Онъ только избѣгаетъ лишнихъ знакомствъ и приставаній къ нему, какъ къ всемірной знаменитости. Писательскую свободу онъ ревниво оберегаетъ, но когда его просятъ въ дружескомъ кружкѣ, онъ охотно прочтетъ то, что у него есть готоваго. Такъ, передъ отъѣздомъ въ Неаполь, онъ во второй разъ читалъ свою Лишенію Ангеликѣ Кауфманъ и Рейффенштейну. Онъ передѣлывалъ въ Римѣ своего Тассо, и говоритъ въ одномъ мѣстѣ, что здѣсь идеи, образы, связанные съ этою вещью, тонъ, колоритъ — радикально измѣнились подъ воздѣйствіемъ всего, что онъ пережилъ и узналъ въ Римѣ.
То, что онъ пишетъ друзьямъ отъ 28 января 1787 года о томъ, какъ дѣлать успѣхи въ изученіи антиковъ, поучительно и теперь для каждаго, кто стремится къ выработкѣ болѣе тонкаго пониманія. Гёте останавливается на двухъ Betrachtungen — различеніе эпохъ (въ чемъ Винкельманъ далъ ему и его сверстникамъ столько драгоцѣнныхъ указаній), и проникновеніе въ то, какъ эллины, въ своихъ высшихъ созданіяхъ, умѣли схватывать божественную красоту, работая надъ человѣческими формами.
«Ich habe eine Vermuthung, — заканчиваетъ Гёте, — dass sie nach eben den Gesetzen verfuhren, nach denen die Natur verfährt und denen ich auf der Spur bin» [24].
Вы видите, какъ онъ каждый день искалъ и находилъ красоту и занимательность и въ мелочахъ пользовался луннымъ или солнечнымъ свѣтомъ, чтобы любоваться Римомъ, на извѣстныхъ пунктахъ, отмѣчалъ красивый расцвѣтъ плодовыхъ деревьевъ, каждый луговой цвѣтокъ, вплоть до тѣхъ кустовъ съ фіолетовыми цвѣтами, являющимися раньше листьевъ, которые нѣмцы зовутъ «Judenbaum», а въ ботаникѣ называется— Cercis siliquastrum. Это стоитъ въ одномъ изъ послѣднихъ писемъ отъ 16 февраля, когда онъ, вернувшись домой, развелъ огонь въ каминѣ и написалъ длинное письмо друзьямъ. Въ немъ его любовь къ природѣ, во всѣхъ ей проявленіяхъ, звучитъ особенно сильно. «Es ist mit natürlichen Dingen wie mit der Kunst, — говоритъ онъ, — es ist so viel drüber geschrieben und jeder, der sie sieht, kann sie doch wieder in neue Kombinationen setzen» [25].
Это писалось въ той квартирѣ, которую Гёте занималъ на Корсо, въ домѣ, противъ теперешняго русскаго посольства, подъ № 18, и на немъ мраморная доска, вдѣланная въ 1822 году, напомина етъ, что поэтъ: «In questa casa imagine) e scrisse cose immortal!», и что поставилъ эту доску нѣкто Wolfpit.
Послѣднія двѣ недѣли, передъ отъѣздомъ въ Неаполь и Сицилію, онъ цѣлыми днями усиленно ходилъ по Риму и многое осматривалъ по нѣскольку разъ, пользуясь всегда указаніями своихъ пріятелей — художниковъ Тишбейна и швейцарца Мейера, который, вѣроятно, при его посредствѣ получилъ въ Веймарѣ мѣсто директора рисовальной школы и сдѣлался впослѣдствіи издателемъ-комментаторомъ полнаго собранія сочиненій Винкельмана. Тогда февраль былъ чудесный, и Гёте отправлялся на виллы и за городскія стѣны рисовать виды. Онъ долго мечталъ быть живописцемъ, и его любительство помогало ему и въ изученіи антиковъ, и красотъ римскаго пейзажа. Ангеликѣ Кауфманъ, часто ходившей съ нимъ, такъ и не удался его портретъ; но Тишбейнъ былъ удачнѣе. Къ нему Гёте вездѣ относится съ большимъ уваженіемъ и, вообще, любитъ и цѣнитъ артистовъ.
Künstler belehren mich genau, — пишетъ онъ подъ 17 февраля, — denn ich fasse geschwind. Wenn ist aber, — скромно прибавляетъ онъ, — das Gefasste nicht gleich geleistet — etwas schnell zu begreifen ist ohnehin die Eigenschaft des Geistes, aber etwas nicht zu thun, dazu gehört die Uebung des ganzen Lebens» [26]. И, смотря на себя только какъ на любителя (Liebhaber), Гёте настаиваетъ на томъ, что «mit dem Künstler nur muss mann sich nicht vergleichen, sondern nach seiner eignen Art verfahren» [27].
И вездѣ вы находите у него вѣрную и правдивую ноту. Какъ протестантъ, онъ не можетъ приходить въ умиленіе отъ папской торжественной службы въ св. Петрѣ и въ Ватиканѣ. На карнавалъ смотритъ онъ съ художническимъ чувствомъ — и позднѣе описалъ его подробно; но онъ подмѣтилъ и тогда, когда всѣ туристы обязательно восхищались карнаваломъ, что настоящей веселости было мало, что не хватало и матеріальныхъ средствъ для роскошнаго веселья. Дворянство уже и тогда жило прижимисто, средній классъ былъ бѣденъ, а народъ и совсѣмъ «lahm», какъ онъ мѣтко выразился. О папской власти Гёте не распространяется, но его трезвый умъ одинаково вѣрно оцѣнивалъ и первобытность нравовъ римской черни, и печальную суть всѣхъ тогдашнихъ правительственныхъ и общественныхъ порядковъ. Вотъ фраза, которая одна даетъ вѣрное понятіе о взглядахъ Гёте:
«Der Staat des Papstes… scheint sich nur zu erhalten, weil ihn die Erde nicht verschlungen will» [28].
Это было написано еще на первыхъ порахъ, отъ 25 ноября 1786 года.
Нѣмцамъ стоило только идти по слѣдамъ своего великаго писателя въ томъ, что ихъ интеллигенція дѣлала по изученію Рима въ разныхъ направленіяхъ и на всемъ протяженіи XIX вѣка. Научная разработка Рима древности и Возрожденія дала имъ огромную литературу. И въ дѣлѣ археологія, топографіи, исторіи культуры и общества средневѣковой и новой эпохъ они стояли всегда на большой высотѣ, соперничая съ тѣми изъ итальянцевъ, которые сдѣлали себѣ крупное имя въ недавнее время, какъ Роза и Росси. Отбитъ только привести имена Момзена, Ранке, Нибура и его сотрудниковъ — Бунзена, Платнера, Гергарда, Ростеля и Ульриха, и позднѣе — Фридлэндеръ, Грегоровіусъ, Реймонтъ, вплоть до семидесятыхъ годовъ, издавали книги о Римѣ, считающіяся классическими.
Но послѣ Гёте ни одинъ нѣмецкій писатель, равнаго ему ранга, не оставилъ о Римѣ страницъ, показывающихъ, что вѣчный городъ вложилъ въ его «я». Другого Гёте не народилось; но и крупнѣйшія имена нѣмецкой поэзіи и беллетристики въ XIX вѣкѣ сравнительно мало связаны съ Римомъ. Но, вообще, нѣмцами написано достаточно книгъ, въ легкой формѣ, безъ научныхъ притязаній о Римѣ разныхъ эпохъ нашего вѣка. Ихъ совсѣмъ не знаютъ у насъ. А кто пожелаетъ составить себѣ вѣрное понятіе о томъ, каковъ былъ тотъ Римъ, который еще застали наши художники 20-хъ годовъ и Гоголь въ концѣ 30-хъ, найдетъ у нѣмцевъ совсѣмъ не знаменитыхъ, а даже и анонимахъ, прекрасныя характеристики Рима во всевозможныхъ смыслахъ.
Вотъ, напримѣръ, книга, которую не легко сразу найти въ Германіи — стихотворца и художника съ хорошимъ литературнымъ образованіемъ, вышедшая въ Берлинѣ въ 1820 году. Авторъ ея — нѣкій Вильгельмъ Мюллеръ — тотъ самый Мюллеръ, который написалъ цѣлый циклъ пѣсенъ, положенныхъ Шубертомъ на музыку. Онъ жилъ въ Римѣ и Альбано и любовно изучалъ и городъ съ его окрестностями, и нравы римскаго общества и народа, его повѣрья, языкъ, обычаи, зрѣлища. До сихъ поръ эти два томика, написанные бойкимъ, Образнымъ языкомъ, въ видѣ писемъ къ другу, читаются съ живымъ интересомъ. И многое, очень многое, въ коренной физіономіи города и его ближайшихъ урочищъ и мѣстечекъ, въ духѣ народа и даже высшихъ классовъ римскаго населенія остается тѣмъ же.
И другая книжка, еще менѣе извѣстная, Вот im Jahre 1833» анонима (кажется, нѣмецкаго дипломата тѣхъ временъ), изданная въ Штудтгардѣ и Тюбингенѣ, въ слѣдующемъ 1834 году, на какихъ-нибудь двухъ стахъ страницахъ въ мелкую осьмушку, даетъ вамъ цѣлый рядъ главокъ (ихъ 64), гдѣ кратко, дѣльно, объективно и часто остроумно авторъ касается рѣшительно всего, о чемъ стбитъ говорить. И опять коренныя*черты вѣчнаго города за цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ удержались во многомъ, почти что безъ измѣненія.
Нѣмцы, по выраженію А. И. Герцена, «вѣчные провинціалы» — легко всѣмъ восхищаются и падки на казенные восторги; но среди нихъ вы найдете людей истинно любознательныхъ, и привычныхъ къ серьезному изученію чего-бы то ни было. Италію они знаютъ, конечно, лучше другихъ, и въ Германіи предпринимались даже цѣлые систематическіе сборники по всѣмъ крупнымъ вопросамъ итальянской жизни и культуры, исключительно нѣмецкими силами. Въ послѣдніе полвѣка нѣмцевъ перебывало въ Италіи и Римѣ едва ли не больше, чѣмъ англичанъ; но разница та, что большинство нѣмцевъ непремѣнно что-нибудь изучаетъ спеціально. Объ археологіи и исторіи искусства, объ изслѣдованіи письменныхъ памятниковъ средневѣковья и эпохи Ренессанса нечего и говорить. Нѣмцы, раньше французовъ, имѣли въ Римѣ научное учрежденіе, а теперь и цѣлыхъ два. Нѣмецкіе художники никогда не переводились въ Римѣ и въ гораздо большемъ числѣ, чѣмъ англичане, французы или русскіе. Въ Берлинѣ существуетъ даже «итальянское общество», исключительно преданное изученію Италіи и Рима, гдѣ, на сборищахъ, всѣ обязаны говорить по-итальянски.
Словомъ, тягаться съ ними по фактическому знакомству съ Римомъ во всѣхъ направленіяхъ очень трудно. Но въ XIX вѣкѣ Римъ не былъ связанъ съ ихъ крупнѣйшими литературными именами настолько, чтобы память объ атомъ сдѣлалась общеевропейскимъ достояніемъ. Гораздо больше посчастливилось англичанамъ, особенно въ первой четверти XIX вѣка.
«Властитель думъ» — Байронъ, раздѣлявшій съ Шатобріаномъ литературное господство на зарѣ романтизма, любилъ больше всего Венецію и не выбиралъ Римъ мѣстомъ болѣе постояннаго житья. Но онъ восторгался имъ не менѣе, чѣмъ царицей Адріатики. Онъ, въ патетическихъ возгласахъ, называетъ его «городомъ своей души». Если онъ не заживался въ Римѣ, то, главнымъ образомъ, потому, что и тогда англичане уже наводняли всю Италію, а онъ бѣгалъ отъ нихъ отовсюду. Въ письмѣ къ своему пріятелю Мюррею онъ говоритъ, что нарочно медлитъ ѣхать въ Римъ до тѣхъ поръ, пока не кончится тамъ англійскій сезонъ. Онъ не желалъ, чтобы они изгадили ему видъ Пантеона, св. Петра и Капитолія. И въ Римѣ Байронъ жилъ такъ же эксцентрично, какъ и въ Венеціи, отдавался своимъ любовнымъ увлеченіямъ, ѣздилъ верхомъ въ Альба