но, въ Фраскати, въ Ариццію, по городу и за чертой его. Все, что онъ воспринялъ въ Римѣ, какъ поэтъ и вольнолюбивый, протестующій умъ, выражено въ извѣстной пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда», которая считается лучшей въ поэмѣ. Онъ описываетъ только то, что видѣлъ и на что откликался душой. Но и при созерцаніи антиковъ, онъ не могъ воздерживаться отъ сравненій съ тѣми, кѣмъ увлекался: такъ, въ письмѣ къ пріятелю, онъ говоритъ, что Аполлонъ Бельведерскій поразилъ его своимъ сходствомъ съ лэди Аделаидой Форбсъ.
Съ Байрономъ въ Римѣ жили и вскорѣ отошли въ вѣчность два британскихъ поэта — Далонъ Китсъ и Шелли, съ которыми его связывала та же страсть къ свободѣ и смѣлость протестовъ противъ того, что тогда, въ началѣ реставраціи, стало опять царить въ Европѣ. Китсъ былъ безнадежно боленъ; но Байронъ не хотѣлъ навѣстить его изъ-за личныхъ счетовъ. Его похоронилъ Шелли, котораго уже ждала внезапная кончина въ волнахъ Адріатическаго моря. Байронъ съ двумя другими англичанами сожгли его тѣло на берегу и перевезли пепелъ въ Римъ, гдѣ онъ и хранится, до сихъ поръ, около пирамиды Кайю-Сехсту. А лѣтъ семь-восемь спустя Вальтеръ Скоттъ пріѣхалъ въ Римъ уже паралитикомъ и приказалъ привезти себя къ могиламъ обоихъ безвременно погибшихъ поэтовъ.
Мы вернемся теперь опять къ тому, что французами или по-французски было пущено о Римѣ новыхъ идей, впечатлѣній, оцѣнокъ и «состояній души», слѣдуя новому термину французскихъ беллетристовъ.
Девятнадцатый вѣкъ открылся книгой швейцарца Бонстеттена, писавшаго по-французски. Онъ жилъ въ Римѣ еще въ 70-хъ годахъ XVIII вѣка и вернулся туда тридцать лѣтъ спустя, въ 1802 году, уже какъ извѣстный экономистъ и археологъ, занявшійся спеціально тѣмъ, что зовутъ Agro Romano, и напечаталъ замѣчательную для своего времени книгу: Le latium ancien et moderne, которая и теперь, послѣ столькихъ другихъ изслѣдованій, считается довольно цѣнной. Онъ задался идеей — описать самому все, что есть на мѣстахъ, упоминаемыхъ въ шести послѣднихъ книгахъ Энеиды, Виргилія. И тутъ (книга вышла въ 1804 году) онъ одновременно съ Шатобріаномъ выступилъ съ такимъ отношеніемъ къ одичанію римской Кампаніи, какого не знали люди XVIII вѣка, т.-е. съ оттѣнкомъ субъективнаго романтизма.
Онъ писалъ:
«А Rome on а le sentiment qu’on domine le temps et la mort avec laquelle on a cessé à vivre. En voyant ce qui n’est plus, on est tenté de se croire immortel. Tout le reste de la vie de Rome est voué à l’avenir et au ciel, qui semble s’y ouvrir dans toute sa splendeur; le présent seul n’existe pas dans la sainte cité» [29]. Такихъ лирическихъ изліяній не зналъ предыдущій, трезвый, просвѣтительный вѣкъ.
Шатобріанъ приписывалъ, однако, себѣ починъ такого новаго поэтическаго трактованія пустынныхъ окрестностей Рима. Онъ правъ въ томъ смыслѣ, что его знаменитое письмо къ другу его Фонтану напечатано было въ Mercure въ концѣ 1803 года, а книга Бонстеттена появилась годъ спустя; но онъ могъ написать то, что я здѣсь цитировалъ годомъ раньше. Какъ бы тамъ ни было, но Шатобріаиъ далъ новое душевное окрашиваніе развалинамъ и болотистымъ равнинамъ, окружающимъ вѣчный городъ, на которыя трезвые люди ХVIII вѣка смотрѣли съ другимъ совсѣмъ чувствомъ. Авторъ Рене и Мучениковъ провелъ въ Римѣ два періода своей жизни, — сначала, молодымъ человѣкомъ, на дипломатической службѣ перваго консула, въ самомъ началѣ вѣка; потомъ, уже пожилымъ, посломъ, въ послѣдніе годы царствованія Карла X. Онъ остался для французовъ, да и для всей остальной литературной Европы «поэтомъ Рима», какъ Ламартинъ — «поэтомъ Неаполя». И въ первое свое житье онъ уже былъ знамеиитостью, и папа Пій VII принялъ его съ особенной любезностью, показывая ему на развернутую книгу, которую онъ только-что читалъ— Le génie du christianisme. Его письма съ описаніемъ римской Кампаньи были развитіемъ того новаго пониманія природы, которое уже, до него, выказали Бернарденъ де С. Пьеръ и Руссо.
И старымъ дипломатомъ Шатобріанъ, вернувшись въ Римъ, сохранилъ въ себѣ еще достаточно воспріимчивости, чтобы отдаваться поэтическимъ настроеніямъ и выражать ихъ прекраснымъ языкомъ, въ письмахъ къ предмету своей старинной любви, г-жѣ Рекамье, которая раньше жила въ Римѣ, еще при Наполеонѣ, въ 1812 году, влюбила въ себя скульптора Канову и окружена была большимъ обществомъ поклонниковъ.
Между этими двумя эпохами, другая женщина, съ сильнымъ писательскимъ темпераментомъ, также жертва преслѣдованій Наполеона, какъ и прелестная Жюльетта (такъ вездѣ звали Рекамье), знаменитая г-жа Сталь, проведя сезонъ въ Римѣ, пустила въ свѣтъ свой романъ Corinne ou l’Italie, о которомъ я уже говорилъ выше. Она тоже старается о живописно-поэтическомъ изображеніи Рима; но по натурѣ она была не художникомъ, а резонирующею женскою головой. Все, что она говоритъ о памятникахъ искусства, отзывается разсудочностью, а не лирическимъ настроеніемъ или оригинальностью вкуса. Стоитъ привести, напримѣръ, такія строки о св. Петрѣ: «C’est le seul travail de l’art sur notre terre actuelle, qui ait le genre de grandeur, qui caractérise les oeuvres immédiates de la création» [30]. Это — общо, фразисто и выражено стилемъ газетной передовой статьи.
Другіе акценты находитъ въ своей душѣ Ламартинъ, такъ часто ѣздившій въ Италію. Совсѣмъ еще юнымъ пріѣхалъ онъ въ первый разъ въ Римъ, въ 1811 году, и, влюбленный въ нѣкую «Камиллу», предавался обаянію римской жизни съ такой же свободой, какъ Гёте. Потомъ дипломатомъ, десять лѣтъ спустя, онъ изъ Флоренціи сдѣлалъ наѣздъ на Римъ и остался тамъ цѣлую зиму. Въ его Méditations и въ Nouvelles Méditations есть чудесныя стихотворенія изъ римскихъ мотивовъ; а старикомъ, въ своихъ Confidences онъ говорить также о Римѣ безъ сладости, съ опредѣленно выраженными оцѣнками и мнѣніями. Но его всегда влекла въ блестящую, радостную природу итальянскаго юга, на прибрежье Неаполитанскаго залива.
Въ началѣ 20-хъ годовъ, во все время царствованія Пія VII, въ Римѣ не переводилось блестящее французское общество. Кромѣ Рекамье и герцогини Девонширской (подруги кардинала Консальви), наша піэтистка Свѣчина, графиня Нессельроде и другія иностранки привлекали къ Риму на зиму. И когда Шатобріанъ пріѣхалъ туда посломъ, въ 1829 году, предметъ его запоздалой нѣжности «la belle Juliette» жила уже во Франціи, въ своей деревенской усадьбѣ «L’abbaye au bord». Онъ писалъ ей: «Enfin Rome m’a laissé froid: ses monuments, après ceux d’Athènes, comme je le craignais, m’ont paru grossiers» [31]. Это опять дата. Шатобріанъ былъ уже авторъ своего Itinéraire и первый, въ европейской литературѣ, оставилъ образцы художественныхъ описаній природы и памятниковъ творчества древней Эллады. Его эстетическое чувство утончилось, и онъ не хотѣлъ насиловать его, говорить неправду, восторгаться тѣмъ, что казалось ему уже «грубымъ» послѣ эллинскаго искусства. Только въ одномъ письмѣ къ той же «belle Juliette» онъ восторгается пѣніемъ въ Сикстинской капеллѣ, въ вечеръ подъ великій четвергъ Страстной недѣли.
Всѣ эти романтики, отдаваясь впечатлѣніямъ мертваго Рима, весьма мало интересовались тогдашнею римскою дѣйствительностью. Вопросы жизни и свободы, политическія и соціальныя идеи, народъ и его нужда, нравы и ихъ испорченность подъ отеческою властью папы — всего этого они почти не касались, живя въ обособленномъ, замкнутомъ обществѣ, въ высшаго полета космополисѣ.
Но наѣзжали въ Римъ и другіе французы, которыхъ интересовала и самая страна, связанная съ судьбой Рима, ея почва, экономическіе рессурсы, вопросы администраціи и народнаго быта, изслѣдователи вродѣ Турнона, Шатовьё, извѣстнаго Сисмонди. Явился и писатель, придавшій беллетристическую форму своему знанію римской городской и сельской жизни. Это былъ Шарль Дидье. Онъ еще въ 1802 году въ своей Campagne de Воте далъ полную картину тѣхъ мѣстъ, которымъ Шатобріаиъ и Ламартинъ посвящали только поэтическія описанія и размышленія. И въ его Воте souterraine онъ въ бойкой литературной формѣ воспроизводитъ всѣ подонки Рима, жизнь его народа въ темныхъ, грязныхъ закутахъ, среди развалинъ и памятниковъ античнаго міра.
Другой французъ переходной эпохи— отъ Наполеонова времени къ іюльской монархіи — романистъ Бэль-Стеидаль сдѣлался восторженнымъ поклонникомъ Италіи вообще. Онъ провелъ въ ней двѣ трети жизни взрослаго человѣка и приказалъ назвать себя на могилѣ Arrigo Beyle — milanese. Миланъ впустилъ въ него эту струю италоманіи; тамъ онъ жилъ во всю, влюбляясь, слушая музыку Россини, изучая языкъ и нравы общества, которое онъ находилъ гораздо оригинальнѣе, веселѣе и проще французскаго.
Съ Римомъ Бэль могъ хорошо знакомиться въ два періода своихъ итальянскихъ похожденій, въ началѣ вѣка и въ 30-хъ годахъ, когда онъ получилъ мѣсто консула въ Чивитта-Веккіа и безпрестанно наѣзжалъ въ теченіе цѣлыхъ двадцати лѣтъ въ Римъ.
Все, что Бэль записалъ о Римѣ, находится въ двухъ книжкахъ: Воте, Naples et Florence и Promenades dans Воте. Онѣ обнимаютъ собою болѣе четверти вѣка и написаны въ видѣ летучихъ замѣтокъ дневника. Римъ, какъ идеалъ пріятной жизни, для Бэля занималъ второе мѣсто. Эстетическое развитіе автора Bouge et Noir уступаетъ его наблюдательности, какъ знатока людей и итальянцевъ въ особенности. Врядъ ли онъ понималъ глубоко античное искусство, и даже такое творчество, какъ у Микель-Анджело. Но онъ чувствовалъ себя достаточно язычникомъ, чтобы цѣнить красивую чувственность древнихъ. Всего же больше Бэлю нравился темпераментъ итальянскихъ женщинъ, свободная игра въ любовь, простота и безыскусственность всѣхъ отношеній между женщиной и мужчиной и въ свѣтскомъ обществѣ, и въ народѣ.
Римскаго простолюдина онъ ставилъ очень высоко и не находилъ интереснымъ распространяться о томъ низменномъ уровнѣ, на которомъ его держали папскіе порядки. Для Бэля высшій идеалъ былъ всегда Бонапартъ, и онъ желалъ для Италіи вообще и для Рима такого именно человѣка, чтобы поднять ихъ и возродить.