И я радовался тому, что заново воспринималъ Римъ, что маѣ особенно отрадно было, стоя тутъ на террасѣ S.-Pietro in Monte-rio, искать глазами тотъ или иной пунктъ, узнавать церкви, соображать, что вонъ тотъ фасадъ принадлежитъ такому-то строенію, а та глыба, темнѣющая вдали— такія-то развалины античнаго Рима.
Повѣрьте, это всегда будетъ нѣчто самое привлекательное и возвышающее вашъ духъ… Именно — возвышающее, а не гнетущее. По крайней мѣрѣ, я испытывалъ это все время, до послѣднихъ дней моего житья въ Римѣ, т.-е. почти полгода.
Писатели съ громкимъ именемъ, съ талантомъ и стилемъ любили вдаваться въ элегическую фразеологію. Припомните хоть два изреченія двухъ французовъ, такъ несходныхъ между собою — Шатобріана и Бэля Стендаля. Одинъ былъ вѣрующій романтикъ, другой скептикъ и эпикуреецъ.
Вотъ знаменитыя слова Шатобріана:
«Rome! C’est le plus grand appui aux lassitudes de Pâme» [34].
Это, быть можетъ, и вѣрно, но Римъ даетъ поддержку не однимъ только «утомленіямъ» души. Онъ замолаживаетъ васъ, позволяетъ переживать душой точно цѣлый милліонъ существованій, а это не одно и то же.
Восклицаніе. Бэля фразисто, хотя и звучитъ красиво: «Tout est décadence ici, tout est souvenir, tout est mort» [35].
Это, пожалуй, и такъ въ извѣстномъ смыслѣ; но что же изъ того? И распаденіе, и память прошлаго, и повсюдная смерть облечены въ такой покровъ, въ который вы сами облекаетесь, — не какъ въ саванъ, а какъ въ освѣжающую пелену…
Гораздо глубже, правдивѣе и проще чувствовалъ Гёте, когда написалъ, подъ 26 декабря 1786 г., слѣдующія слова:
«Rom ist eine Welt, und inan braucht Jahre, um sich nur erst drinnen Gewahr zu werden» [36].
Отовсюду, съ каждаго возвышеннаго пункта, Римъ, и въ яркое солнце, и подъ смягченнымъ свѣтомъ, плѣняетъ васъ своимъ окрашиваніемъ. Онъ какъ бы розовый, розовѣе Флоренціи. А Парижъ сравнительно съ нимъ — совсѣмъ сѣрый, почти грифельный.
Эта окраска всего, что камень — а Римъ весь каменный — особенно оттѣняетъ и синеву неба. На ней и дымчатый флёръ воздушной дали получаетъ розоватый оттѣнокъ.
Ко мнѣ начали приставать продавцы альбомовъ и дешевыхъ мозаикъ, коверкая англійскія и нѣмецкія слова; а я все стоялъ, глядя справа клѣву, на разставленную панораму скученныхъ внизу зданій. Тибра не видать и обѣ прирѣчныя части города сливаются въ одну, уходя въ ширь и въ даль, покрываютъ стародавніе холмы на пространствѣ въ двѣ трети всего жилого Рима. А тамъ, правѣе, въ голубоватой дымкѣ, шли низины римской Кампаньи, до полоски моря. Лѣвѣе выдѣлялись по небу нѣжныя очертанія Альбанскихъ горъ…
Мнѣ сдавалось, что я тутъ въ первый разъ въ жизни. И это болѣе чѣмъ вѣроятно. Зимой 1870 года я врядъ ли попадалъ сюда. У меня не осталось въ памяти ни крутого подъема къ церкви S. Pietro in Montorio, ни ея фасада. А въ тѣ мѣсяцы 1876 года, когда я страдалъ маляріей, я только по пріѣздѣ бывалъ по ту сторону рѣки, въ Ватиканѣ, да разъ доѣзжалъ до виллы «Фариезина». Трастевере пугало меня…
Теперь при «итальянцахъ» всѣ эти высоты превратились въ прекрасную прогулку. Вы ѣдете, или идете, дальше, вь сторону Петра, и справа и слѣва передъ вами открывается кругозоръ. Тамъ ряды фасадовъ, куполовъ, башенъ и колоколенъ; здѣсь, влѣво, лощина и, дальше, невысокіе холмы, а поближе — сады Ватикана. По обрыву, который смотритъ на зарѣчный городъ, не доѣзжая виллы Ланте, передъ вами въ воздухѣ вздымается легкая, очень высоко поставленная конная статуя.
Это — Гарибальди! Ее отовсюду видно, нуда бы вы ни поѣхали, со всѣхъ холмовъ вѣчнаго города, и съ низинъ, и съ подъемовъ, и за стѣнами по направленію нъ горамъ, изъ Фраскати, Альбано, отовсюду. Народный герой сидитъ на нонѣ въ свободной позѣ, съ накинутымъ на плечи пледомъ, въ своей легендарной шапочкѣ, и смотритъ влѣво, на куполъ Петра. Въ этой посадкѣ, въ этомъ взглядѣ — глубокій символъ.
Подойдите къ подножію памятника и посмотрите оттуда на Римъ. Вы поймете тогда не головой только, а всей душой вашей, могутъ ли тѣ, кто въ сентябрѣ 1870 года бралъ Римъ, отдать его обратно папѣ? Этотъ памятникъ — самый смѣлый вызовъ, брошенный Ватикану. И до тѣхъ поръ, пока онъ стоитъ тутъ, на прогулкѣ Яникула, около виллы Ланте, освободительный духъ лучшихъ сыновъ вѣка не уступитъ средневѣковому абсолютизму, чѣмъ бы онъ ни прикрывался.
Спускался я въ сторону Петра и долго еще не могъ оторваться отъ стройной статуи съ небольшой головой, въ шапочкѣ — бойца за свободу, который воззрился въ куполъ и въ тотъ каменный ящикъ, что примостился къ Петру, гдѣ живетъ римскій первосвященникъ.
Трастёвере потянулось мимо меня вплоть до площади Петра. Она открылась предо мною какъ нѣчто давно знакомое. Въ такой прочности впечатлѣній есть тоже нѣчто отрадное. Глядишь на фонтаны, на порталъ собора, на коллонаду Бернини, на подъѣздъ, куда хаживалъ въ музей и залы Ватикана, и мысленно говоришь: «до скораго свиданія».
Въ глубинѣ площади, вдоль дома, смотрящаго прямо на Петра, уже не прежнія лавчонки и остеріи, а ресторанъ съ навѣсомъ надъ тротуаромъ и рядомъ столовъ, по-парижски. Ближе желтѣютъ вагоны конки, освѣжающія брызги фонтановъ долетаютъ до васъ.
По набережной замокъ св. Ангела высится передъ вами съ той же вѣковой несокрушимостью императорскаго мавзолея. И смотритъ онъ на новые мосты, на свѣжую обшивку рѣки, на все, что сдѣлано въ послѣднюю четверть вѣка. Дальше въ Prati-Castello поднялись ряды каменныхъ ящиковъ. Тутъ готовился къ жизни цѣлый городъ, и когда строительная горячка оборвалась и наступилъ крахъ, этотъ новоявленный городъ застылъ, недостроенный, съ домами безъ крышъ, съ голыми стѣнами, выведенными насколько хватало денегъ, съ населеніемъ пришлаго, трудового люда, оставшагося совсѣмъ безъ заработка.
Но все-таки это кадры будущихъ прекрасныхъ кварталовъ. До итальянцевъ Prati Castello тянулись безлюдные и безполезные, покрытые кое-какими огородами и виноградниками. Теперь они уже не превратятся больше въ пустыню. Даже «Новая Церковь» во имя угодника папы, св. Іоакима, достраивается тутъ же, въ этой части города. А когда громадное зданіе министерства юстиціи будетъ докончено, вся набережная туда, дальше, до новаго моста Маргариты, оживится. Да и теперь Тибръ вставленъ въ другія рамки. Нѣтъ уже и въ поминѣ прежней, быть можетъ, живописной грязи и запущенности.
Черезъ мостъ Маргариты вы попадете на Piazza del Popolo. На ней все по-старому и передъ вами выступаютъ подъемы Monte Ріпсіо съ тѣми же скульптурными орнаментами, а направо — два купола одноформенныхъ церквей, открывающихъ въѣздъ на Корсо.
Это былъ мой первый конецъ по Риму. Такихъ сдѣлалъ я сотни, въ теченіе цѣлаго почти полугодія, во всѣхъ направленіяхъ, внутри стѣнъ. Весь октябрь я жилъ на воздухѣ цѣлыми днями. Надо было воспользоваться чудесной, чисто-лѣтней погодой. И вотъ мой совѣтъ каждому, кто соберется провести «сезонъ» въ Римѣ до ранней весны: не откладывать до февраля или марта поѣздокъ за городъ, а дѣлать ихъ осенью, въ октябрѣ или началѣ ноября. Можетъ случиться, что въ февралѣ пойдутъ дожди и трудно будетъ выбрать ясный день съ прочной погодой для выѣзда въ пригородныя мѣста: Фраскати, Альбано, Тиволи, Остіу, Порто д’Анціо, или подальше, въ Витербо и Субіако.
Первыя три — четыре недѣли я распредѣлялъ свой день такъ: утромъ посѣщеніе памятниковъ и музеевъ, послѣ завтрака — концы по городу, а когда ѣздилъ «fuori le mura», то дѣлалъ это съ утра; послѣ обѣда — вечернія прогулки по нѣкоторымъ пунктамъ Рима, зрѣлища, кафе. Знакомства я нарочно откладывалъ до ноября и въ первыя недѣли дѣлалъ исключенія только для нѣкоторыхъ русскихъ художниковъ.
Римъ, въ своей совокупности, привлекалъ меня съ неослабѣвающимъ интересомъ. Хотѣлось исходить и изъѣздить его, чтобы получить полное чувство цѣлаго, прежде чѣмъ останавливаться надъ отдѣльными произведеніями искусства, надъ творческими памятниками древности, средневѣковья и Ренессанса.
Спросите бывалаго туриста, хорошо знающаго Парижъ: что для него въ этой «столицѣ міра» остается самымъ привлекательнымъ? Онъ навѣрно отвѣтитъ: «оживленіе на бульварахъ» и въ Елисейскихъ поляхъ. Покойный М. Е. Салтыковъ, когда я живалъ съ нимъ въ одно время въ Парижѣ, въ маѣ или сентябрѣ, вообще тяготился тамошней жизнью и обыкновенно ворчалъ на все, но когда, въ теплый вечеръ, попадетъ онъ, бывало, на бульваръ, особенно въ болѣе поздніе часы послѣ театровъ, лицо его сейчасъ же прояснится, и онъ непремѣнно скажетъ:
— Вотъ ато славно! Изъ-за этого только и стоитъ ѣздить въ Парижъ.
Въ Римѣ нѣтъ ничего похожаго на красивое оживленіе ночного-Парижа или въ тѣ часы, когда изъ Булонскаго лѣса катятся къ Тріумфальной аркѣ тысячи экипажей, а пестрая, веселая толпа плыветъ по обѣимъ сторонамъ аллеи. Но и въ «вѣчномъ городѣ» самое прочное и поднимающее духъ впечатлѣніе доставляютъ вамъ прогулки и поѣздки во всѣ концы, различные пункты, откуда от врываются панорамы его урочищъ съ древними развалинами и совсѣмъ тѣмъ, что христіанскій Римъ создалъ въ камнѣ. Это ни съ чѣмъ не сравнимо и никогда не можетъ пріѣсться, если только вы хоть сколько-нибудь готовили свое воображеніе и внутреннее чувство къ такимъ настроеніямъ. Прежде, въ оба моихъ первыхъ пріѣзда, я былъ равнодушнѣе потому именно, что не достаточно готовилъ себя къ Риму. Лѣтомъ 1897 года, вплоть до октября, въ Германіи и во Флоренціи всѣ мои досуги шли на чтеніе, не только на чтеніе монографій описательнаго характера съ археологической подкладкой (и ими пренебрегать не слѣдуетъ), а также на освѣженіе въ своей памяти того, что даетъ лучшее средство: проникать въ духъ древней жизни, чѣмъ Римъ наполнялъ свое всемірное существованіе какъ разъ въ ту эпоху (отъ конца республики до упадка имперіи), отъ которой сохранилось всего больше письменныхъ памятниковъ всякаго рода. Я перечитывалъ или заново читалъ Цицерона, Сенеку, Тацита, Светонія, сатириковъ Плавта, Теренція, Виргилія, пѣвца загородныхъ тихихъ радостей, доставляемыхъ жизнью въ поляхъ Лаціума.