Піомбино на перекресткѣ, откуда вы попадаете на улицу Людовизи.
И въ другомъ направленіи старинная улица Sistina, идущая отъ площадки передъ церковью S. Trinita dé Monti, съ ея продолженіемъ (которая прежде, когда тамъ жилъ Гоголь, называлась via Felice) приводитъ къ улицѣ «Четырехъ Фонтановъ», къ Эсквилину и подножію холма, гдѣ стоитъ S. Maria Maggiore. Тутъ опять старый Римъ перемѣшанъ съ новымъ и вовсе не въ ущербъ тому, что было прежде. По другую сторону S. Maria Maggiore площадь обставлена прекрасными домами, а дальше новая же улица Карла Альберта ведетъ къ площади Виктора Эммануила, а потомъ бъ тому урочищу, гдѣ стоятъ Санта Крочіа и Латеранскій соборъ.
Недовольные обновленіемъ Рима находятъ, что и за стѣнами— «fuori le mura» многія мѣстности испорчены ненужнымъ строительствомъ, которое не такъ давно кончилось всеобщимъ крахомъ и оставило по себѣ слѣды въ видѣ огромныхъ запущенныхъ домовъ съ нищенскимъ населеніемъ.
Дѣйствительно, за воротами Санъ Лоренцо и Санъ Себастіана вы найдете такіе кварталы; но все, что за стѣнами было истинно римскаго, еще стоитъ на своихъ мѣстахъ: и церкви, и виллы, и мосты, и акведуки, и могильные памятники. Да и въ чертѣ города такія виллы, какъ Маттеи или вилла Мальтійскихъ рыцарей, сохраняются неприкосновенно. Въ нихъ до сихъ поръ вы находите все по-старому: аллеи, лужайки, скульптурныя украшенія, лавры и пиніи, пальмы и вѣчно зеленые дубы съ тѣмъ стилемъ садовой архитектуры, какой отличаетъ итальянскіе вкусы XVI и XVII вѣковъ.
«Fuori le Mura» и такой прелестный памятникъ, какъ вилла Альбани за Porta 8alara поддерживается фамиліей Торлони. Прежде, даже и въ первые года по взятіи Рима итальянцами входъ туда былъ свободенъ по извѣстнымъ днямъ. Я и посѣщалъ ее тогда, т.-е. въ 1870 и 1874 годахъ. Теперь въ нее очень трудно проникнуть. По нельзя же винить нынѣшнее правительство въ томъ, что неримскіе нобили стали менѣе гостепріимны. И вилла Альбани, какъ и музеи Піомбино (бывшіе Людовизи) и Торлонья почти что недоступны публикѣ. Теперь вы по дорогѣ отъ Porta Satara можете только въ ворота оглядѣть кусокъ виллы Альбани. Я бывалъ тамъ нѣсколько разъ въ оба первые мои пріѣзда. Ни на какой виллѣ вы не найдете такого изящнаго культа античной красоты, какъ въ» томъ загородномъ пріютѣ знаменитаго кардинала, любителя древности, и его ученаго библіотекаря и хранителя Винкельмана, жившаго у него секретаремъ.
За стѣнами — не во всѣ стороны открывается просторъ. Изъ такихъ воротъ, какъ Porta del Popolo, или Salara, или Ріа, вы ѣдете по предмѣстью, заставленному домами. Прежде они были помельче и погрязнѣе, теперь выше и почище; но дорога одинаково лишена всякой красоты. Когда же вы, миновавъ Porta del Popolo и заѣхавъ на милую по своему стилю виллу папы Юлія, пойдете или поѣдете дальше къ Ponte Molle, откуда передъ вами откроется классическій римскій видъ, напоминающій пейзажъ Клода Лоррена, умѣвшаго схватывать колоритъ и настроенія этихъ мѣстностей.
Надъ Ponte Molle — черезъ него, до введенія желѣзныхъ дорогъ, въѣзжали въ Римъ всѣ знатные иностранцы, писавшіе о вѣчномъ городѣ — полотно шоссе идетъ въ гору. Налѣво высится извѣстный трактирчикъ, до сихъ поръ любимый художниками. Оттуда виденъ куполъ Петра; слѣва — высоты Монте Пинчіо, правѣе Монте Маріо съ бастіономъ и вилла Мадана, памятникъ конца XV вѣка, очень стильный въ своей запущенности.
Пейзажъ не заключаетъ въ себѣ, повидимому, никакихъ особенныхъ красотъ. Но почему же онъ дѣйствуетъ на вашу душу? Потому что онъ полонъ для васъ образовъ, будитъ думы о великомъ прошломъ и въ своей простотѣ и даже бѣдности дышитъ чѣмъ-то величаво-задумчивымъ. Небо и воздухъ набрасываютъ особый колеръ на ближніе холмы и дальнія горы. Одинокая пинія, кипарисы на подъемѣ, здѣсь и тамъ, извилины Тибра, обросшій мхомъ деревенскій домъ, часть стѣны, а противъ васъ — розоватое каменное море, Римъ и бѣлѣющая въ синемъ небѣ чашка Петра.
Только около вѣчнаго города находите вы это сліяніе некрикливыхъ эффектовъ, быть можетъ, единственное сочетаніе линій и красокъ природы съ человѣческимъ творчествомъ на фонѣ уходящихъ въ глубь вѣковъ.
Вѣдь и по другую сторону Рима, когда вы черезъ Porta S. Giovanni или S. Sebastiano попадаете на античную, новую или старую Аппіеву дорогу, пейзажъ не богатый самъ по себѣ…
Вообразите, что вы ѣдете по шоссе вдоль однообразной, слегка волнистой мѣстности, гдѣ тянутся пустыри и пожелтѣлыя пастбища. Не правда ли, вы бы ничего не испытывали, кромѣ однообразія и скуки? Что же придаетъ этому пути и всему окрестному «agro romano» его обаяніе? Остатки древности, скажете вы, этотъ рядъ могилъ, саркофаговъ, могилъ, обломковъ… Безъ сомнѣнія, но не одно это. Двѣ-три подробности, безъ которыхъ обаяніе панорамы исчезло бы сейчасъ же: античный віадукъ, идущій издалека, съ его полуразрушенными арками, и слѣва синева горъ. Все вмѣстѣ вызываетъ въ васъ самихъ творческое настроеніе…
«Fuori le Mura!…» въ этомъ звукѣ лежитъ что-то подмыва — тельное и бодрящее, а вѣдь оно значитъ: туда, гдѣ разстилаются пустыри и болота, въ царство маляріи, въ мѣста, уподобляемыя на библейскомъ языкѣ: «мерзости запустѣнія».
Стояло радостное октябрьское утро. Такія въ окрестностяхъ Москвы бываютъ въ маѣ или въ самомъ началѣ сентября. Я условился съ извозчикомъ нашего перекрестка, бойкимъ, полнымъ человѣчкомъ, по имени Карло, кореннымъ римляниномъ, но, съ особымъ выраженіемъ, добавлялъ онъ: «испанской крови». Его лошадка, бѣлая съ темными крапинами (чубарая, какъ у насъ называютъ), старая и очень добрая, покатила внизъ съ Монте Пинчіо черезъ весь городъ къ Порта С.-Себастіано.
Мы сторговались на цѣлый день: продѣлать всю Via Appia vecchia вплоть до могильной башни Цециліи Метеллы и дальше на нѣсколько верстъ, а на обратномъ пути переѣхать поля и попасть на Via nuova, ведущую къ Порта С.-Джіованни для возвращенія домой.
Въ моей памяти отъ прежняго житья въ Римѣ Via Appia сохранилась довольно смутно. Тогда врядъ ли я доѣзжалъ дальше катакомбъ въ первое мое пребываніе въ Римѣ, а во второе житье по болѣзни и совсѣмъ почти не ѣздилъ за черту города.
И въ головѣ моей стало проноситься то, что было пущено болѣе чуткими иностранцами о римской Кампаньѣ. Шатобріанъ удержалъ за собою славу перваго по времени писателя, сумѣвшаго отыскать величіе и красу въ пустыряхъ и болотахъ, окружающихъ вѣчный городъ.
Тогда онъ былъ молодъ (въ 1804 г.) и его знаменитое описаніе римской Кампаньи вылилось у него въ письмѣ къ пріятелю искренно, безъ напыщенныхъ фразъ и умышленнаго франтовства.
«Vous croyez peut-être, mon cher ami, — говоритъ онъ въ этомъ письмѣ, — d’après cette description (письмо начинается картиной мертвенности и запустѣнія) qu’il n’y а rien de plus affreux que les Campagnes romaines? Vous vous trompez beaucoup, elles ont une inconcevable grandeur; on est toujours prêt en les regardant à s’écrier avec Virgile:
«Salve, magna parens frugum, Saturnia tellus, Magna virum».
Si vous les voyez en économiste, elles vous désoleront; si vous les contemplez en artiste, en poète et même en philosophe vous ne voudriez, peut être, pas qu'elles fussent autres». [37]
Это вѣрно! И онъ сумѣлъ первый отмѣтить всѣ оттѣнки свѣта на этихъ волнистыхъ равнинахъ, схватить все обаяніе ихъ колорита и дальнихъ горизонтовъ.
Послѣ Шатобріана другіе только повторяли его: г-жа Сталь, Ламартинъ, даже скептическій Бэль Стендаль, пустившійся на этотъ разъ въ лиризмъ. «J'ai eu, — разсказываетъ онъ, — trois heures de l’émotion la plus singulière: le respect y entrait pour beaucoup» [38].
Почтительное чувство, это вѣрно, проникаетъ въ васъ опять-таки отъ тѣхъ идей и образовъ, какіе вызываетъ въ васъ прошлое Рима.
И другъ свободы, французъ Кинё находитъ въ самыхъ очертаніяхъ этого грунта: «une sorte d’analogie avec les magestés des formes romaines» [39]. И восторженный романтикъ Мишле восклицаетъ: «au milieu de cette grandeur et de cette désolation la contrée conserve un caractère singulièrement imposant et grandiose» [40].
Но другой романтикъ, Жоржъ Зандъ, гораздо позднѣе, не нашла въ римской Кампаньѣ ничего привлекательнаго, вопреки своему прославленному чутью къ природѣ и ея красотамъ. «La campagne de Rome si vantée, — пишетъ она съ полною откровенностью, — est en effet d’une immensité singulière (?), mais si nue, si platte, si déserte, si monotone, si triste; des lieues de pays en prairies, dans tous les sens, qu’il y a de quoi se brûler le peu de cervelle, qu’on a conservé après avoir vu la ville». Это уже слишкомъ трезво и разсудочно для такой души, которая жила въ Жоржъ-Зандъ, я все-таки тутъ вкралось преувеличеніе. Какая же тутъ immensité singulière, когда все то «agro гошапо», отъ горъ до моря, идетъ на нѣсколько десятковъ верстъ не больше.
И вѣская, звонкая и содержательная проза Тэна раздавалась въ моей головѣ. У него картина реальная, безъ всякой меланхоліи и красивой реторики, но полная своеобычной образности. Припомню хоть этотъ кусокъ описанія:
«А perte de vue, de toutes parts, la solitude ondule en collines d’une bizarrerie monotone, et l’on cherche longtemps en soi-même, à quelles formes connues ces formes étranges peuvent se rappeler» [41].
И онъ сравниваетъ эту волнистую землю съ громаднымъ кладбищемъ, гдѣ похоронены разрушенные города. Но и Тэнъ отдаетъ нѣкоторую стилистическую дань духу своего родного языка въ слѣдующей тирадѣ: «Quand on contemple le cercle immense de l’horizon peuplé tout entier par les entassements de collines et par le pêle-mêle des creux funéraires, on sent tomber sur son coeur un découragement sans espérance» [42]. Эта фраза мало похожа на него: «immensité» этихъ пустырей сводится къ довольно мелкой пустоши, если ее поставить рядомъ съ дѣйствительно безконечными великорусскими, украинскими и новороссійскими степями и нивами.