Такой же ученый, какъ Тэнъ, но менѣе талантливый, какъ писатель, профессоръ и академикъ Гастонъ Буассье, въ своей книгѣ Promenades archéologiques, написанной лѣтъ двѣнадцать тону назадъ, чувствуетъ себя въ римской Кампаньѣ какъ истый почитатель древней жизни и говоритъ:
«Je ne connais pas de lieu au monde, où l’on ne se laisse plus entraîner à ses pensées (это глубоко вѣрно!), où l’on échappe mieux à son temps (и это также!), où selon la belle expression de Tite Live il soit plus aise à l’âme de se faire antique et de devenir contemporain des monuments qu’on contemple» [43].
Олимпіецъ Гёте въ первое свое пребываніе въ Римѣ, когда велъ переписку съ друзьями въ видѣ дневника, кажется, не объѣзжалъ римской Кампаньи съ цѣлью набираться ощущеній, идей и образовъ. Но подъ 25 января 1787 года и онъ говоритъ о положеніи Рима среди пустыря, который при Ромулѣ и Ремѣ былъ, конечно, еще болѣе дивимъ и нездоровымъ:
«… Hirten und Gesindel haben sich hier zuerst eine Stätte bereitet, ein paar rüstige Jünglinge haben auf dem Hügel den Grund zu Palästen der Herren der Welt gelegt» [44]. И немного дальше въ томъ же письмѣ: «Ich kenne noch venig von der Gegen aber ich binn überzeugt, kein Ort der altern Völker lag so schlecht, als Rom». [45].
Тутъ нѣтъ и намека на тѣ настроенія и оцѣнки, какія въ XIX вѣкѣ стали какъ бы обязательными у каждаго, кто писалъ о пустыряхъ, окружавшихъ Римъ съ самыхъ первыхъ дней его бытія.
И оцѣнки новѣйшихъ географовъ и экономистовъ припоминались мнѣ: описанія Элизё Реклю, полныя сочувствія тому несчастному люду, который долженъ дышать болотными испареніями, и той запущенности болѣе здоровыхъ луговинъ близъ Рима, гдѣ когда-то красовались роскошные сады загородныхъ домовъ римскихъ патриціевъ, а послѣ нашествія варваровъ все замерло, превратилось въ необитаемыя пустоши и попало въ руки духовенства и римскаго дворянства, запустившаго всѣ эти угодья въ конецъ.
И странный вопросъ покойнаго Лавеле приходилъ на память, когда онъ, говоря объ agro romano, какъ экономистъ, о тѣхъ работахъ, какія при итальянскомъ правительствѣ продолжаются и теперь, спрашивалъ съ игривостью сомнительнаго вкуса насчетъ лихорадки:
«Cependant après tout, est-il désirable, que la malaria disparaisse? N’est-ce pas un bonheur pour l’Italie que sa capitale soit inhabitable pendant une partie de l’année?» [46]
Мы не раздѣляли этого смѣлаго мнѣнія — ни я, ни мой извозчикъ Карлъ, когда, указывая вправо отъ дороги, въ сторону моря, съ оживленной миной своего смуглаго лица вздыхалъ о тѣхъ болотистыхъ низинахъ, гдѣ пастухи, гуртовщики и жнецы не выходятъ изъ маляріи.
Но печальныя мысли бѣжали отъ меня… Надо мною высился лазурный сводъ. Лучи радостнаго непалящаго солнца мягко золотили все вокругъ. Было такъ тепло, что пришлось скинуть съ себя лѣтнее пальто. Чубарая лошадка Карла весело бѣжала, потряхивая умной головой съ чолкой, украшенной перомъ фазана. Ея хозяинъ то и дѣло оборачивался на козлахъ и музыкально выкрикивалъ мѣста, мимо которыхъ мы поѣхали за Порто Санъ-Себастіано.
— Domine, quo vadis! — вкусно выговорилъ онъ и ткнулъ въ воздухѣ бичомъ, показывая церквушку по лѣвую руку отъ дороги.
Это «Камо грядеши» звучало такъ современно теперь, послѣ романа Сенкевича, и наивная католическая легенда представлялась воображенію въ лицахъ: старый апостолъ съ ученикомъ и навстрѣчу ему учитель въ бѣломъ хитонѣ и съ сіяніемъ вокругъ…
Миновали мы и катакомбы Калликста. Впереди уже виднѣлась церковь св. Севастьяна, одна изъ семи старѣйшихъ въ Римѣ, съ самыми обширными катакомбами, куда я и раньше спускался.
Мистическаго настроенія не давали мнѣ эти воспоминанія о первыхъ вѣкахъ христіанскаго благочестія. Не смущало теперь я то, что говорилось и писалось когда-то о маляріи римской Кампаньи. Болота и зловѣщія низины тамъ далеко, вправо къ морю. Вблизи кругомъ шли по обѣ руки выгоны съ желтоватой травой, сухіе, волнистые подъемы и спуски. И вправо, и влѣво, когда строенія перестали загораживать видъ, глазъ свободно уходилъ во всѣ концы, любуясь и остатками античной жизни вдоль дороги, и небомъ, и воздухомъ, и буроватыми арками Клавдіева водопровода, и даже одинокими стогами потемнѣлаго сѣна или свѣтло-дымчатымъ абрисомъ вола съ дугообразными рогами, задумчиво лежащаго близъ изгороди.
На этой «царицѣ дорогъ», которой считается теперь болѣе двухъ тысячъ двухсотъ лѣтъ, широкіе, булыжные камни, здѣсь и тамъ, лежатъ на тѣхъ же мѣстахъ, какъ и триста лѣтъ до P. X. Здѣсь порицатели новаго Рима могутъ успокоиться. Никакихъ нѣтъ по сторонамъ построекъ, нарушающихъ стиль картины. Только въ началѣ древній путь переѣхало полотно желѣзной дороги. Но какъ же быть? Въ свое время и эта Via Appia съ ея каменной мостовой, а еще болѣе віадукъ, проводившій воду въ Римъ, были также новшествами.
Настроеніе держалось въ душѣ совсѣмъ не меланхолическое, — не кладбищенское, сказалъ бы мой покойный собратъ Помяловскій, — напротивъ. Давно я уже не переживалъ такого бодрящаго чувства, проникнутаго совершеннымъ отрѣшеніемъ отъ всего, что копошится внутри личнаго и помѣшало бы отдаваться чему-то единственному въ своемъ родѣ… Да и въ пейзажѣ не было ничего ни печальнаго, ни сумрачнаго. Слѣва, немного взадъ, глядѣли на насъ Сабинскія горы, а дальше, въ томъ же направленіи, Альбанскія.
Карлъ помахивалъ бичомъ и, поворачиваясь ко мнѣ, выкрикивалъ все такъ же вкусно:
— Frascati!… Monte Caro! Marino, Albano, Castel-Gondolfo!…
Я еще тогда не былъ въ горахъ, но зналъ, что скоро попаду туда. Сквозь голубую дымку, облекавшую бархатистыя отлогости горъ, прорѣзывались розоватыя пятна каменныхъ домовъ. Одно изъ мѣстечекъ Восса di Papa — залегло во впадинѣ между двумя склонами у подножія самой высокой Голой горы.
Мы обгоняли вьючныхъ осликовъ, крестьянскія одноколки, иногда гуртовщика, похожаго на русскаго мужика, на такой же мохнатой лошади, въ глубокомъ сѣдлѣ, въ зипунѣ изъ чернаго сукна и въ. поярковой высокой шляпѣ, напоминающей «гречуш-никъ» нашихъ нижегородцевъ.
Обгоняли насъ и форестьеры, разумѣется, англичане. Если ужъ что нарушаетъ обаяніе этой дороги, то, конечно, всесвѣтный туристъ, сдѣлавшій изъ Рима постоянную ярмарку обязательнаго осматриванья всего, что значится въ гидахъ.
Даже пара англійскихъ пасторовъ съ необычайно некрасивыми женами не лишила меня ясности духа. Мы гуськомъ доѣхали до гробницы Цециліи Метеллы и дальше до Casale Botondo, древняя гробница, на которой выросла средневѣковая башня.
У Золя въ его романѣ надгробный памятникъ жены молодого Красса, этой ничѣмъ не прославившей себя въ исторіи Цециліи Метеллы, и вся Аппіева дорога выходитъ, какъ вы припомните, очень колоритно; все это написано горячо и съ хорошимъ лирическимъ подъемомъ. Но вѣрна ли нота и тотъ ли именно колоритъ слѣдовало пустить? Придираться я не хочу; но и въ этомъ описаніи, и во множествѣ другихъ, вы, поживя въ Римѣ, находите слишкомъ очевидную подвинченность. Это — и то, и не то. Для того, чтобы дать вамъ предвкусіе, — оно прекрасно. Такой пошибъ письма заохотитъ васъ, что и произошло со мною при первомъ чтеніи романа Воте. При повѣркѣ вы желали бы больше простоты, строгости или мягкости линій, меньшаго натиска обобщеній и выводовъ — «разводовъ», сказалъ бы иной русскій человѣкъ. Это слишкомъ ярко, хотя и одушевлено вѣрнымъ чувствомъ и будитъ въ душѣ читателя много образовъ и колоритныхъ мыслей.
Круглой башнѣ Цециліи Метеллы съ придѣланными къ ней въ варварскую эпоху зубцами по верхней обшивкѣ, особенно посчастливилось и раньше появленія книги французскаго романиста. Возьмите любой пейзажъ, акварель или почтовую карточку съ Via Appia — непремѣнно могила Цециліи Метеллы слѣва, на подъемѣ дороги и немного ближе къ зрителю кусокъ луга съ одинокимъ стогомъ сѣна. Правда, въ этомъ, слишкомъ крупномъ для женщины монументѣ есть что-то сильное, законченное и ясное, чисто-римское… Но сколько же вы — на нѣсколько верстъ слѣва и справа и на старой Аппіевой дорогѣ, и на новой — видите могильныхъ изваяній, колоннъ, капителій, фигуръ, которыя говорятъ вамъ больше, чѣмъ этотъ бастіонъ. Они васъ держатъ въ воздухѣ грандіозныхъ воспоминаній и заново живутъ въ самой своей смерти, въ самомъ своемъ разрушеніи.
И тутъ еще разъ надо помянуть добрымъ словомъ тѣхъ «итальянцевъ», которые и по древнимъ дорогамъ, и вездѣ въ стѣнахъ Рима, и въ его окрестностяхъ такъ благоговѣйно ограждаютъ всѣ останки древности.
Между усыпальницей Цециліи и Casale Rotondo мой Карлъ предложилъ мнѣ закусить въ остеріи, расписанной поблеклыми фресками, въ родѣ какого-то заброшеннаго казино, гдѣ беременная баба съ толстымъ шерстянымъ платкомъ на головѣ, сложеннымъ въ видѣ подушки, угостила насъ мѣстнымъ краснымъ винцомъ и до-нельзя соленымъ овечьимъ сыромъ.
Перебрались мы полевымъ проселкомъ на Via Latina и дальше на новую Аппіеву дорогу, а около часа дня подъѣхали къ остеріи, гдѣ пара англиканскихъ пасторовъ со своими женами уже сидѣли надъ блюдомъ спагетти— римскія макароны въ родѣ крупнаго вермишеля съ соусомъ изъ помидоровъ. Хозяинъ и его старуха жена, съ загорѣлымъ строгимъ профилемъ, накормили меня не плохо и бѣлое винцо изъ Castelli Romani дѣйствовало освѣжительно. Взбирался я потомъ и на холмъ близъ гробницы, откуда добывали капители саркофага Александра Севера. Видъ на всю окрестность считается особенно красивымъ. Арки Клавдіева акведука подступаютъ ближе къ дорогѣ. Солнце все такъ же грѣло и розоватыя пятна «римскихъ замковъ» отчетливѣе сквозили въ нѣжно-голубой, дымковатой дали.
Не вылѣзайте безпрестанно изъ коляски, какъ только попадутся склепъ или обломки. Археологіей вы займитесь въ другое время, если хотите и въ два, и въ три пріема, но не разбрасывайте вашихъ впечатлѣній, сохраните цѣльность картины, смотрите по сторонамъ и вдаль, дышите и предавайтесь думамъ, какихъ ни одна другая дорога не навѣетъ на васъ.