Противъ этого трудно что-либо возразить. Но вѣдь и при такомъ привольѣ можно уйти въ жизнь мастерового, никуда не ходить, ни съ кѣмъ не знакомиться, ничѣмъ не интересоваться и постепенно удаляться отъ своей страны, природы, быта, идей, вкусовъ — не пріобрѣтая взамѣнъ той общеевропейской лабораторіи художественнаго мастерства, какую имѣетъ современный живописецъ въ Парижѣ.
И въ Римѣ живутъ крупные иностранные художники, какъ, напримѣръ, испанецъ Вильегасъ, который здѣсь доработался до громкаго имени. Но про нихъ нельзя сказать, что они застыли въ извѣстной узкой римской спеціальности. Они — испанцы съ головы до пятокъ. Ихъ портреты, бытовыя и историческія картины — даже изъ итальянской жизни — дышатъ реальной поэзіей и правдой, какая дается въ удѣлъ тѣмъ, кто не замыкается въ однообразный обиходъ чужестранца, знающаго только мастерскія, моделей и свой кружокъ.
Для такихъ же художниковъ, какъ, напримѣръ, нашъ соотечественникъ, работающій много лѣтъ въ катакомбахъ — Римъ указанъ самой судьбою. Другого города для древне-христіанскаго искусства въ Европѣ они не найдутъ. Но это совершенно исключительная спеціальность.
Скульптору, довершить свое развитіе на римской почвѣ — превосходная школа. Не знаю, какъ можно было бы это отрицать? Но вотъ бѣда, скульпторовъ-то всего меньше среди русскихъ художниковъ. Ни въ одну мастерскую русскаго ваятеля меня не водили за весь сезонъ. Если наѣзжаютъ еще начинающіе изъ Петербурга и Москвы, они могутъ взять не малую дань съ вѣчнаго города; но опять-таки живя всѣми воспріятіями чуткой души, любовно изучая сокровища Рима.
Тоже и для архитекторовъ, но въ меньшей степени, если желать выработки своихъ оригинальныхъ идей. Зодчество — не ваяніе, оно не имѣетъ столько «божественныхъ» памятниковъ въ Римѣ и по натурѣ своей требуетъ все новыхъ и новыхъ творческихъ формъ.
И въ Римѣ, среди русскихъ, желательно было бы имѣть какой-нибудь центръ, въ видѣ института, хотя бы для разработки всего, чѣмъ русская наука можетъ обогатиться въ архивахъ Ватикана. Эта мысль, какъ слышно, была у одного изъ нашихъ дипломатовъ. Осуществить ее трудно будетъ безъ правительственной поддержки. Тогда и уровень умственныхъ интересовъ русской колоніи поднимется полегоньку. Тогда будетъ и та связь съ итальянцами, какая есть у нѣмцевъ и даже у французовъ, съ ихъ научно — художественными учрежденіями.
Противъ Рима «чистаго» искусства, классической традиціи, академической «муштры» у насъ много накопилось обличеній и гнѣвныхъ возгласовъ. Съ тѣхъ поръ, какъ даровитѣйшій нашъ живописецъ, съѣздивъ въ послѣдній разъ въ Италію, сталъ печатно высказывать свои взгляды на искусство и красоту — на Римъ могутъ обратиться новыя анафемы. Но его теперешнее эстетическое «credo» не помѣшало ему выставить, сначала въ Россіи, потомъ въ Венеціи, въ 1897 г., свою картину «Дуэль», написанную, какъ разъ уже послѣ того, какъ онъ считался «отступникомъ». И эта вещь сдѣлалась «гвоздемъ» всей выставки, гдѣ съ нимъ конкурировали, кромѣ такого мастера, какъ Микетти, французы, испанцы, англичане съ громкими именами и живописецъ, считающійся за границей русскимъ, съ своимъ огромнымъ полотномъ, которое такъ привлекало публику на предпослѣдней выставкѣ «Петербургскихъ художниковъ».
Авторъ «Свѣточей христіанства» и «Дирцеи», былъ единственный художникъ, получившій свое образованіе въ Россіи, въ нашей академіи, у котораго въ Римѣ была своя вилла, роскошная мастерская, большая извѣстность. Но русскій кружокъ держался отъ него какъ бы въ сторонѣ. По крайней мѣрѣ, я не помню, чтобы когда-нибудь видалъ его въ той компаніи, которая собирается почти каждый день по вечерамъ, въ одной кондитерской, на Корсо. Точно такъ же и другой полякъ, воспитанный нашей же академіей, каждый годъ выставляющій свои вещи въ Петербургѣ, держится особо. На нихъ обоихъ Римъ отлинялъ всего больше тѣмъ, что они сдѣлали себѣ спеціальность изъ древне-римскаго жанра: одинъ для картішъ интимной жизни среднихъ и небольшихъ размѣровъ, другой для огромныхъ полотенъ. Къ этой спеціальности (она можетъ быть и выгодна для артиста, въ смыслѣ постояннаго успѣха) почти фатально приходятъ тѣ, кто заживается здѣсь. Тутъ «высокое» искусство — не причемъ. Кто проникается божественными мраморами античной пластики, кто уходитъ въ изученіе старыхъ итальянскихъ мастеровъ до и послѣ Возрожденія, тотъ врядъ ли будетъ сидѣть на однихъ, хотя бы и очень мастерскихъ, композиціяхъ изъ римской древней жизни.
Культомъ Рафаэля, Микель-Анджело, мраморовъ Ватикана не отличаются нѣкоторые изъ тѣхъ русскихъ, кто проживаетъ въ Римѣ потому, что имъ тамъ удобнѣе жить. Почему-нибудь да повторяется здѣсь прибаутка, чисто русскаго происхожденія, одного изъ такихъ старожиловъ Рима:
— Есть, говорятъ, какой-то Рафаэль? Не знаю. Не видалъ! И въ Ватиканъ не намѣренъ лазить.
Если это и выдумка — то характерная. Она можетъ утѣшить тѣхъ ревнителей русской школы живописи, которые боятся, до сихъ поръ, тлетворнаго вліянія антиковъ и образцовыхъ твореній итальянскихъ мастеровъ.
Нашихъ художниковъ не привлекаетъ нисколько итальянское общество, но въ нѣкоторыхъ русскихъ гостиныхъ они могли бы бывать, а ихъ почти нигдѣ не видишь. Съ посольскимъ міромъ они, кажется, совсѣмъ не знаются. Въ тѣхъ домахъ, какіе здѣсь принимаютъ у себя, зимой, тоже не бываютъ, вѣроятно, потому, что туда, вечеромъ, надо иначе одѣваться, а фракъ внушаетъ имъ священный ужасъ. Нельзя сказать, чтобы въ русской колоніи никто не интересовался ими. Но у насъ между трудовымъ людомъ, включая сюда писателей, ученыхъ, художниковъ, и такъ называемымъ «мондомъ», всегда лежитъ демаркаціонная линія. Тѣ, кто «изъ общества» — и у себя дома, и за границей — составляютъ своего рода «масонство», съ барскими повадками, съ придворно-чиновничьимъ или придворно-военнымъ тономъ. Есть однако въ Римѣ три-четыре дома или совсѣмъ русскихъ, или полурусскихъ, гдѣ наша интеллигенція могла бы сходиться и знакомиться съ другими иностранцами и римскимъ обществомъ. Это, во-первыхъ, семейство того профессора, который женатъ на русской; у нихъ каждую недѣлю пріемъ передъ обѣдомъ, и русскій, не фыркающій на «итальяшекъ», могъ бы завязывать тамъ сношенія съ очень развитыми людьми разныхъ націй. Другой домъ — давно уже очень извѣстный въ Римѣ и какъ центръ космополиса съ болѣе серьезнымъ оттѣнкомъ, семейство нѣмецкаго археолога, женатаго на русской княжнѣ, музыкантшѣ, благотворительницѣ. Найдутся еще два-три русскихъ дома, гдѣ хозяйки интересуются искусствомъ и живутъ въ Римѣ каждый годъ, водятъ большое знакомство и съ итальянскимъ обществомъ.
Въ чисто свѣтской барской сферѣ русскіе живутъ, какъ вездѣ, гдѣ они проводятъ зимы, какъ въ Ниццѣ или Парижѣ. Тутъ все время поглощено визитами, вечерами, туалетами, и чтобы вести такую жизнь нѣть надобности переѣзжать непремѣнно на берега Тибра. И на Шпрее, и даже на рѣкѣ Казанкѣ есть полная возможность предаваться тому же свѣтскому спорту.
Но Римъ — c’est distingué! [84] Это даже «plus chic» [85], чѣмъ сезонъ въ Парижѣ. Тамъ уже слишкомъ много растакуэровъ, въ салонахъ смѣсь всякаго народа, нѣтъ двора, нѣтъ такого архаическаго оттѣнка въ мѣстной аристократіи, а главное, нѣтъ Ватикана. Дипломатія здѣсь двойная: при двухъ тронахъ и дворахъ; избранный Космополисъ сплоченнѣе. Пріѣзжимъ легче попадать черезъ своихъ посольскихъ въ самый лучшій кругъ.
При мнѣ разъ двѣ русскихъ дамы разсуждали на эту тему. Онѣ считали свѣтскій сезонъ въ Римѣ самымъ привлекательнымъ именно потому, что здѣсь кто «изъ общества», тотъ можетъ быть увѣренъ, что онъ вращается среди сливокъ свѣтскаго Рима.
Подкладка тутъ еще и такая:
Какая-нибудь русская молодая дамочка, богатенькая, но не знатнаго рода, жена офицера или помѣщика, въ Петербургѣ не будетъ имѣть доступъ туда, гдѣ бываютъ только тѣ, кому разрѣшенъ пріѣздъ «за кавалергардовъ», выражаясь на придворномъ жаргонѣ. А въ Римѣ, если она ставитъ на карточкѣ частицу «де» и черезъ посольскихъ войдетъ въ свѣтскій Космополисъ, да вдобавокъ можетъ давать обѣды и вечера, она нроникнетъ всюду, будетъ представлена я ко двору и даже — что потруднѣе — въ старые римскіе дома.
Ей и «лестно», какъ говорятъ бытовые москвичи.
И вотъ она таскаетъ своего мужа, отставного офицера съ маленькимъ чиномъ, но богатенькаго. Ему здѣсь «тоска смертная», а она все идетъ въ гору, итальянцы за ней ухаживаютъ, она заискиваетъ у старыхъ римскихъ матронъ, рядится, какъ кукла, танцуетъ, играетъ въ лаунъ-теннисъ, продѣлываетъ всѣ виды международнаго фешена, и въ полномъ блаженствѣ.
Для такихъ русскихъ Римъ — вѣчный городъ — только декорація, и когда онѣ восклицяютъ: «J’adore Rome!» знайте, что голова Юноны, Лаокоонъ, Страшный судъ Микель-Анджело и даже Аврора Гвидо Рени, совсѣмъ не входятъ въ это обожаніе. Онѣ также бы обожали и всякій другой городъ, даже Тамбовъ и Пензу, если бы только были тамъ налицо всѣ элементы наряднаго космополиса съ барскими претензіями.
Въ смѣшанныхъ бракахъ, гдѣ есть русскіе жены или мужья, обрусеніе идетъ плохо. Въ двухъ семействахъ, мнѣ извѣстныхъ, дѣти — въ одномъ совсѣмъ иностранцы, въ другомъ — дочь еще понимаетъ по-русски, а сынъ итальянецъ безъ всякаго русскаго оттѣнка.
Разсказываютъ, что въ семьѣ одного изъ членовъ здѣшняго причта, гдѣ и отецъ, и мать, разумѣется, и коренные русскіе, и обязательно православные, дѣтей итальянская школа передѣлала совсѣмъ на римскій ладъ и они объясняются на родномъ языкѣ съ итальянскимъ акцентомъ. Зато ихъ отецъ извѣстенъ въ русскихъ кружкахъ тѣмъ, что до сихъ поръ, когда приходитъ въ кафе и спрашиваетъ чаю:
— Abémè-mè? съ русскимъ «е», то гарсонъ, не понимая, отвѣчаетъ часто:
— No, signor.
До сихъ поръ нѣтъ во всемъ городѣ ни лавки съ русскими товарами, какъ въ Парижѣ, Пиццѣ, Дрезденѣ, ни конторы, ни читальни, даже хоть такой, какъ у поляковъ, въ Café Greco, гдѣ они держатъ свои газеты.
Какъ бы ни безсодержательна была римская жизнь тѣхъ русскихъ, кто бьется только изъ-за титулованныхъ знакомствъ и снуетъ по свѣтскимъ гостинымъ, всетаки и мужчины, и женщины хоть что-нибудь да вынесутъ изъ вѣчнаго города, кромѣ франтовства, болтовни и услажденія своего тщеславія. И имъ въ души западутъ хоть два-три настроенія, какія даетъ только Римъ, на всемъ свѣтѣ. И въ его Космополисѣ, даже самомъ суетномъ и праздномъ, они не дышать воздухомъ Парижа, съ продажностью его женщинъ, съ цинической чувственностью всякихъ модныхъ приманокъ, съ погоней за «petite bagatelle», игорными и другими притонами. Въ Римѣ кокотка не царитъ, и въ свѣтскомъ обществѣ нѣтъ такой смѣси подозрительныхъ маркизъ и графовъ, у которыхъ наши дамочка и наши виверы учатся высшей школѣ безпутства.