— Вы должны мне сколько-нибудь уступить, — сказала она.
Кассир произвел подсчет и сбросил два франка. Жюльен и мать вышли из магазина.
— Терпения у них хватает, — заметил мальчик.
— Это их обязанность. Если б деньги доставались нам легче, я бы столько не торговалась, можешь не сомневаться.
Они шли теперь по Безансонской улице.
— А башмаки? — спросила мать. — Они еще впору?
— Сандалии пока хороши. А вся остальная обувь жмет.
— Гогда надо купить и башмаки. Пойдем.
Они двинулись к площади Насьональ. Дойдя до церкви, мать внезапно остановилась и посмотрела на Жюльена.
— Я очень расстроена, — пожаловалась она.
Он подумал, что она говорит о смерти дяди Пьера.
— Еще бы! — сказал он. — Я тоже.
Она опустила голову, потом вновь посмотрела на сына.
— Мы так редко видимся, — промолвила она. — А в письмах не обо всем напишешь. Хочу воспользоваться тем, что я здесь, и поговорить с тобою. Знаешь, ты сильно огорчил меня.
Жюльен нахмурился. Мать колебалась. Мимо шли люди. Она некоторое время провожала их глазами, потом снова заговорила:
— Когда ты приезжал в Лон, то ходил к брату. Его, помнится, не было, и ты видел Мишлину?
— Да. Ну и что?
— Так вот, дня через два после этого мы оказались с ней с глазу на глаз. Пора тебе знать, что есть вещи, о которых матери слышать не очень-то приятно.
— Не понимаю, — буркнул Жюльен.
Она вздохнула.
— Ты не слишком рассудителен, сынок. Словом, ты отлично знаешь, что… что… — Она умолкла, немного подумала, потом прибавила: — Ты отлично знаешь, Мишлина меня недолюбливает. И она была очень рада мне досадить. Когда мы встретились, она спросила: «Ну как, есть вести от вашего коммуниста?» Неужели ты думаешь, мне приятно выслушивать такие слова?
— Но… Но я никогда ей ничего такого не говорил…
— Разве ты не рассказывал ей о профсоюзе, о конфедерации труда и уж не знаю о чем еще?
Жюльен покачал головой.
— Неужели ты думаешь, что умно поступил? — настаивала мать.
— Не думаю, что я поступил неправильно. К тому же она как будто одобряла меня.
— Ох, сынок, да она что хочешь скажет, только бы развязать тебе язык!
— А потом, все это ее не касается.
Мать помолчала. Лицо ее приняло горестное выражение.
— Ну, а мне? — спросила она. — Почему ты мне ничего не сказал?
— Просто в голову не пришло.
— Не хитри. Ты ничего не сказал потому, что великолепно понимал: меня это не обрадует. Зачем ты дал себя уговорить?
— Никто меня не уговаривал.
— Не самому же тебе пришла в голову мысль записаться в члены конфедерации? Разве до приезда в Доль ты когда-нибудь слышал о ней?
— Не знаю… Созвали собрание, все пошли туда.
У матери был смущенный вид.
— Надо выйти из этого профсоюза, — сказал она. — Не хочу, чтобы ты оказался в руках всяких проходимцев.
— Они вовсе не проходимцы, мама.
— Ты их не знаешь.
Жюльен поколебался и посмотрел на мать: в глазах ее застыла мольба.
— Это ты их не знаешь, мама, — прошептал он.
— Ох, сынок, если только отец узнает!..
— Надеюсь, ты ему не сказала?
— И ты еще спрашиваешь, дрянной мальчишка! Я взяла слово с Мишлины, что она тоже ничего ему не скажет. Не думаю, что она посмеет… Она мне обещала.
Перед мысленным взором Жюльена возникла маленькая контора и Мишлина, сидящая в кресле. Он сжал кулаки.
— Не то что я ей очень верю, — продолжала мать, — но думаю, она не посмеет. В свою очередь, я обещала ей хорошенько пробрать тебя. Объяснить, что представляют собой эти люди.
Она остановилась. На лице ее появилось напряженное выражение: она размышляла. Длинные морщины протянулись от глаз к впалым щекам, другие морщинки обозначились в углах рта.
— Не делай глупостей, милый. Не надо. Я так беспокоюсь о тебе.
Жюльен покачал головой.
— Я-то хорошо знала, что ты еще слишком мал, что тебе рано уезжать из дому.
Мать произнесла эти слова очень медленно, тихим, дрожащим голосом. Потом прибавила со вздохом:
— Ох, сынок, сынок… Совсем-то ты еще не разбираешься в людях.
Они двинулись дальше. Несколько раз мать повторяла, что он должен остерегаться; потом, после долгой паузы, снова сказала:
— Теперь ты уже достаточно взрослый, можешь понять. Ты ведь знаешь, Поль мне не родной сын. Он меня недолюбливает, но особенно надо остерегаться Мишлины.
Она прошла несколько шагов в молчании, остановилась возле витрины обувного магазина, с минуту смотрела на нее, потом прошептала:
— Как подумаешь, до чего все бренно на земле, невольно спрашиваешь себя, что за радость людям быть такими злыми?
Взявшись за дверную ручку, она обернулась и спросила:
— Носки-то у тебя хоть чистые?
— Да, я надел их только сегодня, — сказал Жюльен.
Они вошли в магазин.
45
Жюльен и его родители приехали после полудня. В просторной кухне собралось уже много народу; тетушка Эжени сидела рядом с сыном и какими-то родственниками, которых Жюльен не знал. Все негромко разговаривали между собой. Одни входили в спальню к дяде Пьеру, другие выходили оттуда. Женщины плакали, мужчины только уныло и беспомощно пожимали плечами. Мать взяла Жюльена за руку и повела за собой в спальню.
Они вошли. Мальчик не узнал комнаты. Все здесь было затянуто черными драпировками, обшитыми серебром. Даже окна не было видно. То тут, то там под драпировками угадывались очертания мебели. Посреди комнаты на довольно высоком помосте стоял закрытый гроб, обложенный цветами. По углам горели четыре свечи. В комнате царил незнакомый Жюльену запах, он впервые в жизни слышал его.
Несколько человек неподвижно стояли возле помоста. Какая-то женщина подошла к гробу, взяла лежавшую на блюдце веточку букса и перекрестила ею гроб. Пламя свечей задрожало, слегка померкло и отклонилось книзу.
Мать протянула Жюльену освященную веточку. Мальчик поднял глаза и увидел, что по ее морщинистым щекам катятся слезы, губы и подбородок дрожат.
Они возвратились на кухню. Жюльен с минуту постоял там в сторонке, потом вышел во двор. Люди разбились на группы. Мужчины громко разговаривали. Одни толковали о погоде, о рыбной ловле, другие — о работе. Возле колодца беседовали между собой два старика. В одном из них мальчик узнал человека, с которым они шли вместе два дня назад. Жюльен подошел и прислушался.
— Не понимаю я этого, — сказал старик.
— Да, это многих удивляет.
— Должно быть, он не оставил никаких распоряжений. Ведь он совсем не ждал смерти.
— Пусть он даже ничего не написал, но взгляды-то его известны. Все знают, что он был «красный». Господи, да он чуть не каждый день потешался над религией.
— В конечном счете это мало что меняет.
— Так-то оно так, но тут дело в принципе.
Жюльен направился к сараю. Отворил дверь. Дианы там не было. Когда он снова прикрыл дверь, подошедший старик спросил:
— Собаку ищешь?
— Да. А что, ее нет здесь?
— Утром я увел Диану. Она не находила себе места. Я решил, что для твоей тетки так будет лучше.
К ним подошел другой старик.
— Животные иногда страдают больше людей, — сказал он. — Некоторые собаки подыхают после смерти хозяина.
— У меня Диана меньше скулит, — сказал первый, — но к еде не притрагивается.
— А что с ней дальше будет?
— Думаю оставить у себя. Правда, я больше не хожу на охоту, но не убивать же такую прекрасную собаку, а отдать ее бог знает кому тоже не хочется. Сперва, когда я об этом заговорил, жена рассердилась. Но потом, в полдень, видя, как Диана горюет, она сказала: «Ты прав, нельзя бросать ее на произвол судьбы. Пьер был хороший человек и очень любил свою собаку».
— А почему тете Эжени не оставить ее у себя? — спросил Жюльен.
Старики переглянулись, потом первый пояснил:
— Ах да, тебя ведь вчера не было. Тетушка твоя собирается в Париж вместе с сыном. Он не хочет, чтобы мать жила тут одна.
— Он прав, — вмешался другой. — Что ей тут одной делать?
— И то верно.
Оба умолкли. Народу во дворе стало больше. Жюльен заметил отца, тот беседовал с какими-то мужчинами. Незнакомая старуха вынесла из кухни стул и уселась под липой.
— Ну, а кошка?
— Какая кошка?
— Дядина кошка. Ее кто возьмет?
Старик только пожал плечами, словно говоря, что этого он не знает. Другой заметил:
— Ну, кошка не пропадет. Она быстро отыщет себе пристанище.
Во двор въехал катафалк, люди расступились, чтобы катафалк мог обогнуть колодец. Лошадь вел под уздцы толстяк с багровым лицом. На нем были черные штаны и белая рубаха с заплатой на спине. Остановив лошадь, он вытер лоб большим клетчатым платком, взял с сиденья черную куртку и фуражку, надел их.
Жюльен отошел от стариков и присоединился к отцу, стоявшему у дверей кухни.
Возница и какой-то мужчина в черном вынесли гроб. Для этого они поставили его на носилки. К ручкам были прикреплены широкие ремни, сходившиеся на шее у носильщиков. Они шли медленно, слегка раскачиваясь, тяжело дыша, покраснев от натуги. Двое других мужчин помогли им установить гроб на очень высоком катафалке. Послышался продолжительный скрежет, возница поднял откинутую дверцу и закрепил ее крюком.
Тетушка Эжени стояла на пороге кухни. Прижав платок ко рту, она содрогалась от рыданий. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой — мать Жюльена. Мужчины держали шляпы в руках, на солнце сверкали лысины. Тут же стояли священник и двое певчих. Служащие похоронного бюро накрыли катафалк трехцветным покровом и теперь ходили взад и вперед, вынося из дому цветы.
Женщины обнимали вдову; потом похоронная процессия медленно двинулась в путь.
Мать Жюльена и несколько женщин остались дома вместе с тетей Эжени.
Жюльен шагал во втором ряду, позади двоюродного брата и какого-то незнакомого человека. Рядом шел отец. Катафалк подскакивал на ухабах — дорога была плохая. Поднимаясь по косогору, который вел к мосту, лошадь напряглась, пошла быстрее и далеко опередила провожав ющих. Выехав на проезжую дорогу, катафалк остановился, возница, приподнявшись на козлах, смотрел на подходивших людей.