что не нанесены на карту несколько незначительных островков, да пропущены два или три зубца береговой линии озера, вдающиеся в необычайно низкую равнину, образующую южную оконечность Ньянцы.
Я часто дивился описанию Самуэля Беккера, подчеркивавшего необыкновенное протяжение озера Альберта-Ньянца к юго-западу; особенно удивительно казалось мне это описание после того, как полковник Мэзон так бесцеремонно обкромсал его «безграничность»; но теперь я чистосердечно сознаюсь, что сочувствую С. Беккеру, невзирая на упомянутую таинственную операцию Мэзона. Если бы озеро Альберта простиралось хоть вплоть до Хартума, едва ли оно могло бы произвести на нас более сильное впечатление. Вид на такое пространство воды с гор поистине грандиозен и как-то возвышает душу. Озеро даже в самом узком своем конце имеет значительное протяжение, а когда следишь глазами за очертанием его гористых берегов, впечатление ширины и простора быстро возрастает; серебристый цвет прибрежных мелководий вскоре переходит в темную лазурь океана, расходящаяся линия береговых гор постепенно сливается с бледно-голубым небом, все очертания тают и на северо-восточном горизонте представляют однообразную синеву бесконечной дали.
Наш обсервационный пункт находится под 1°23 северной широты. По компасу восточный конец озера обращен на юго-восток, а западный на юго-юго-восток. Между этими двумя оконечностями пять заливов, из которых один вдается в материк на три километра южнее прочих.
Плоскогорье Униоро представляло почти сплошную равнину, насколько можно было судить отсюда; дальнейший вид на него заслонялся от нас высоким мысом, вдававшимся в озеро с западной стороны. Между этими двумя высокими странами, т. е. плоскогорьем Униоро с востока и гористым берегом с запада, к югу от озера простиралась широкая и низкая равнина, которая в прежние, но очень отдаленные времена, наверное, была под водами озера, теперь же она представляет совершенно сухую, твердую поверхность, одетую грубою травой, слегка подымающуюся по мере своего удаления к югу и, наконец, поросшую колючим кустарником, акацией и терновником, подобно тому уступу, который был непосредственно под нами.
Отдохнув 20 минут, мы начали спускаться к озеру. Но прежде чем арьергард под начальством лейтенанта Стэрса тронулся с места, туземцы собрались толпой, равной нам по числу, и едва наши передние люди успели спуститься на сотню метров, как дикари уже окружили караван с тыла, и Стэрс вынужден был пустить вход ружья. Снизу нам видно было, как туземцы рассыпаются по крутому спуску и следуют за караваном с обоих флангов.
Подползая все ближе к своим жертвам и осыпая их градом стрел, дикари кричали: «Ку-ля-ля ге-ге-льо!» То есть: «Где заночуете нынче? Не видите, что вы окружены? Вот вы и попались, куда нам нужно было!» Наши люди, нимало не смущаясь, отвечали им: «Где мы заночуем нынче, туда вы не посмеете притти, а коли мы попались туда, куда вам нужно, что же вы не подходите сразу?»
Хотя стрельба с обеих сторон была усердная, но мало кого задевала; слишком неудобно было целиться на такой крутизне. С нашей стороны только один был ранен стрелой. Но эта стычка поддержала бодрость и оживленное настроение. Будь мы без вьюков и не такие усталые, немногие из наших противников уползли бы обратно на гору.
В продолжение трех часов мы спускались, останавливаясь каждые пятнадцать минут, чтобы отбиваться от туземцев, которые в числе сорока человек сопровождали нас до самой равнины.
В километре от подошвы горы мы перешли через ручей, слегка солоноватый и прорывший себе очень глубокое русло, окаймленное с обоих берегов крутыми, даже в некоторых местах отвесными, каменистыми стенами до 15 м высотой. На краю одной из таких стен мы и устроили себе лагерь, с одной стороны совершенно неприступный, а с другой — мы тотчас вывели полукругом крепкую ограду из кустов и разного материала, собранного в опустевшей соседней деревушке. Заметив, что туземцы тоже сошли на равнину, и полагая, что они замышляют напасть на нас ночью, мы расставили впереди, на некотором расстоянии от лагеря, целую цепь часовых, спрятав их в высокой траве.
Час спустя после наступления темноты шайка туземцев попыталась атаковать нас, но была до крайности удивлена тем, что с одного конца нашей передовой линии до другого была встречена ружейным огнем.
Так кончился этот трудовой день, и мы вполне заслужили наступивший затем отдых.
Придя на место ночевки, мы не забыли справиться с показаниями анероидов: оказалось, что мы расположились лагерем на 675 м ниже нашего обсервационного пункта на краю плато.
14 декабря мы покинули подножье высокого побережья и прошли 8 км поперек равнины, мягким склоном спускавшейся к озеру. По дороге мы самым тщательным образом высматривали по всему жидкому лесу, нет ли тут хоть одного дерева, годного на устройство челнока; но, исключая акаций, тамариндов и колючего кустарника, ровно ничего не было, — это доказывало, что хотя почва достаточно сильна для произведения плотной древесины, но настолько богата солями и щелочами, что для настоящей тропической растительности непригодна.
Мы все-таки надеялись склонить каких-нибудь туземцев уступить нам лодку, а кроме того считали вероятным, что Эмин-паша побывал уже в южном конце озера и сделал распоряжение относительно того, чтобы местное население приняло нас как следует; в противном случае все-таки мы сами имели право на время взять у них челнок.
Километра за два от озера мы услышали, что неподалеку от нас в лесу кто-то рубит кусты. Мы остановились и все замолчали, а переводчик окликнул рубившего и, обратившись к нему с приветствием, попросил ответить нам. Десять минут мы простояли безмолвно, покуда неизвестное лицо, оказавшееся женщиной, удостоило ответом. Но тут, в первый раз за все мое пребывание в Африке, мы услышали такую бесстыдную ругань, на какую способны, по преданию, одни лишь торговки рыбой. Пришлось отказаться от дальнейшей беседы с такой бессовестной бабой.
Мы послали переводчика с несколькими людьми вперед, в небольшое селение на берегу озера, принадлежавшее вождю по имени Катонза (иногда его называли также Кайя Нкондо), и велели им всеми мерами постараться заслужить доверие жителей, отнюдь не обижаться на отказы и вообще словесные сопротивления и только в том случае ретироваться если от слов дикари перейдут к враждебным действиям. Мы же сами должны были тем временем полегоньку итти вперед и, дойдя до деревни, остановиться, покуда нас не позовут.
Оказалось, что эти поселяне вовсе не подозревали о нашем появлении в их стране. Увидев наших людей, они тотчас же хотели убежать, но, заметив, что их не преследуют, расположились на муравьиной куче, на расстоянии одного выстрела из лука, и оттуда стали рассматривать наших больше из любопытства, чем от добродушия. Видя, что наши люди вежливы и учтивы и совершенно безобидны, они дозволили отряду подойти поближе, а заметив в их среде белого человека, сами подошли, но, впрочем, наши все время усердно повторяли заверения в своих дружелюбных намерениях. Около сорока туземцев собрались с духом и подошли настолько близко, что уже можно было переговариваться с удобством. С нашей стороны клялись своею жизнью, своей шеей и голубыми небесами, что никакого зла на уме не держат и не желают причинять, а ищут единственно дружбы и взаимной приязни, в ознаменование чего готовы принести и приличные случаю подарки. Туземцы же говорили, что хотя их недоверие и колебания могут быть истолкованы в дурную сторону и даже приписаны страху, но что они встречали — и нередко встречали — народ, называемый уарасура, вооруженный точно такими же ружьями, как у нас, и эти люди просто убивали других людей. Ведь, может быть, и мы уара-сура либо их приятели, так как у нас такие же ружья, и в таком случае они готовы биться с нами сию же минуту, как только узнают, что мы уара-сура или их союзники.
«Уара-сура! Уара-сура![24] Что же это за народ такой? Мы о них не слыхивали. Они откуда?» — спрашивали мы. Битых три часа мы стояли на солнце и пережидали, пока длилась эта беседа. Наши любезные улыбки и ласковые речи начали было производить уже благоприятное действие, как вдруг настроение туземцев изменилось: они стали посматривать на нас угрюмо и выражать различные подозрения на своем жестком униорском наречии, резкие звуки которого так неприятно режут ухо. В конце концов мы потерпели полную неудачу и сами были виноваты в этом, хотя, конечно, ненамеренно. Дело в том, что мы слишком снисходительно отзывались об Униоро и о Каба-Рега, который, как мы узнали впоследствии, был их злейший враг, и поэтому они не захотели дружить с нами, брататься кровью и даже не приняли даров. Они сказали, что могут только дать нам напиться воды и указать тропинку вдоль озера.
— Вы говорите, что ищете белого человека. Мы слышали, что есть такой у Каба-Рега (Казати). Много лет назад здесь был белый человек; он пришел с севера в лодке с дымом, но он давно ушел, — это было тогда, когда мы были еще детьми.[25] С тех пор в наших водах не бывало чужих лодок. Мы слышали, что есть чужие люди в Бусуа (Мсуа), но это далеко отсюда. Вам надо итти вдоль озера вон туда, к северу. Все злые люди приходят оттуда. Мы не знаем ничего хорошего и о тех, что приходят с Итури. Иногда уара-сура заходят оттуда.
Они согласились указать нам тропинку, шедшую берегом озера, но затем отступили в сторону на равнину и без всякой злобы советовали нам быть осторожными, но так и не взяли от нас ни малейшей безделицы. Дивясь их странному поведению, но, впрочем, не находя законного повода ссориться с ними, мы в раздумье продолжали путь в довольно скверном настроении духа.
Размышляя о таком неожиданном разрушении всех наших надежд, я пришел к мысли, что никогда еще исследователи африканских дебрей не встречали столь безотрадной перспективы. С момента нашего отплытия из Англии 21 января 1887 г. до настоящего, 14 декабря, мне ни разу в голову не приходило, чтобы, достигнув цели своего странствования, я мог быть озадачен таким образом. Во всем этом одно только было утешительно, а именно то, что отныне не оставалось больше никаких сомнений: мы надеялись получить здесь сведения о паше. Мы воображали, что губернатор целой области, име