– Мама, – тихо сказал Федя, – я тебя очень прошу – не говори папе.
– А ты почему себя так ведёшь? Почему?
У Феди тряслись коленки – вот докукарекался!
Мама ещё долго кричала, а потом хлопнула дверью – ушла на кухню.
И вскоре пришёл отец. Федя слышал, как он, моя руки на кухне, разговаривал с мамой. Но она о записке пока не говорила. «Наверно, скажет после обеда, чтобы аппетита не портить», – подумал Федя. Он принялся за уроки. Но, конечно, ни одна задачка ему не шла в голову. Он всё время ловил обрывки разговоров отца с матерью. Однако мать – ни слова о записке.
И вдруг раздался телефонный звонок. Папа подошёл к аппарату.
– Да, это я, – сказал он. – А что такое, Софа? Я тебя слушаю.
Федя быстро-быстро побежал в переднюю и хотел улизнуть на улицу, но здесь его задержала мама.
– Куда пошёл – гулять? Сиди дома! – строго сказала она.
– Не может быть! – продолжал свой разговор папа с Софой. – И его выгнали?!
Расплата приближалась. И как Федя эту Софу ещё раньше не пристукнул?!
Отец, закончив разговор, положил трубку и хмуро посмотрел на Федю:
– Где записка?
Федя принёс свой «камень». Отец прочитал записку, вынул из верхнего кармана пиджака тонко очинённый карандаш и быстро расписался на ней. Потом он медленно погладил себя рукой по сердцу.
– Ну что? – тихо спросил он. – Взгреть?
– Как хочешь, – ответил Федя, отводя взгляд в сторону.
– Ты сегодня приходил к Софе?
– Приходил.
– И вы действительно договорились о том, что с завтрашнего дня будете хорошо себя вести? Был такой разговор?
Федя хотел сказать: «Был», но потом, решив быть до конца честным, сказал:
– Нет, папа… Но завтра будет!
Золотая рыбка
В детстве я частенько слыхал, как мама говорила отцу:
– И что ты за человек! Ну ладно, я понимаю – ты занят, ни в кино, ни в театр не ходишь. Но хоть бы один раз догадался принести мне что-нибудь хорошее: ну, духи, что ли. Мне и самой нетрудно купить, но так хочется, чтобы ты подарил…
Отец преподавал в педагогическом институте географию. Дома, как мне казалось, он читал всегда одну и ту же толстую книгу. Он поднимал широкое доброе лицо, хватался за курчавые чёрные волосы и, глядя перед собой, шептал:
– Ой, убегу когда-нибудь на Мадагаскар! Убегу!
– Ну и беги, – отвечала мама. – Может быть, ты там перевоспитаешься.
Но однажды он пришёл домой сияющий и довольный.
– Ну-с, теперь, кажется, в точку попал. Вынимай! – сказал он и протянул маме портфель. – Ленты, кружева, ботинки – что угодно для души…
Мама радостно поцеловала отца, зачем-то подняла меня на руки и, покружив на месте, нараспев сказала:
– Посмотрим! Посмотрим, что наш папка принёс!
Она осторожно положила портфель на стол и раскрыла его.
– И зачем ты это принёс? – ужаснулась мама. – На что мне тройной одеколон? Бреюсь я, что ли? Ребёнок какой-то…
В глазах у неё заблестели слёзы, пузатая бутылка тройного одеколона дрожала в её руках и жалобно булькала.
Мне стало очень жалко маму.
Тогда я понял, что мы с отцом найдём общий язык. Он ребёнок, как сказала мама, и я ребёнок. И я стал к нему приставать:
– Пап, купи мне золотую рыбку, а? Мне уже не хочется с Козьмой Прутковичем играть. Он царапается…
Пушистый толстый кот Козьма Пруткович, как его называл отец, был игривый и хитрый. Садились завтракать – он первый вспрыгивал на стул и лапкой пытался зацепить бутерброд. На угрозы шипел, как змея, и опять тянулся. И вообще он казался мне таинственным. В тёмных углах под кроватями и шкафами у него были какие-то свои дела, он настороженно заглядывал в щёлки и мяукал, будто вызывал кого-то из-под пола.
Однажды я собственным ключиком открыл буфет и попробовал немного печенья и конфет. Но вечером мама подошла прямо ко мне:
– Слушай, ты опять съел полкило конфет? Неужели мне придётся ставить французский замок?!
– Я не лазил в буфет, – ответил я. – Кто тебе сказал?
– Ах ты лгунишка! – возмутилась мама. – И тебе не стыдно отпираться? Мне кот об этом сказал!
– Кто-о?! – удивился я.
– Твой приятель – вот кто!
И тут я вспомнил, что кот действительно тёрся около ног и даже выпросил одну половинку, когда я сосал конфеты. Как он разговаривает по-человечьи, я не слыхал ни разу, но тогда подумал: а не злой ли это колдун, превратившийся в кота? Глаза у него в темноте горели холодным зелёным пламенем, и он, не выпадая на улицу, мог часами сидеть в форточке на тоненькой перекладинке.
Кроме царапин на лице и руках, особенных неприятностей как колдун он мне не делал, и я на него не обижался. Но, попросив о рыбке, я задумал другое.
Из сказок Пушкина, которые читала мама, мне больше всего нравилась «Сказка о рыбаке и рыбке». И особенно то место, где рыбка вдруг начинает разговаривать:
Отпусти ты, старче, меня в море,
Дорогой за себя дам откуп:
Откуплюсь чем только пожелаешь…
Я знал, что золотая рыбка – не простая рыбка. И появись она в комнате, и будь я её хозяином, мама бы каждый день получала подарки.
– Рыбку купить? Это ещё что за новости! – удивлённо спрашивал отец. – Мать просит, сын просит – куда мне деваться? А вдруг я тебе щуку или судака принесу?
– Не… – говорил я, щёлкая языком, – мне золотую надо.
– Ну что ж, как-нибудь куплю, – наконец согласился он. – Только зачем она тебе?
– Пригодится… – ответил я уклончиво. – И даже ты обрадуешься.
Отец всегда обещал мне многое: и сходить со мной в планетарий, и покатать на лодке в парке, и показать своего приятеля с пятью орденами. Наступал выходной день, отец завтракал и, ни слова мне не говоря, уходил в свою комнату. Когда я напоминал о его обещаниях, он отвечал: «Я сейчас… Мы уже идём», – и снова продолжал сидеть часов до четырёх. Потом за окном темнело, и идти куда-нибудь было уже поздно. Через щёлку дверей я видел, как он что-то писал или читал толстую книгу.
Я очень расстраивался, иногда плакал. Мама успокаивала:
– Ты бы уж лучше его не тревожил. Отец трудится над диссертацией, а ты ему можешь помешать.
Тут я думал, что и мама меня обманывает.
Я вспоминал слова одного доктора: «Три раза в день по десертной ложке…» – и мне было совсем непонятно, зачем вдруг отцу понадобилось изобретать какую-то новую ложку.
– «Трудится»! Всё сидит с утра до ночи, – недовольно говорил я маме. – Так и в планетарий никогда не сходишь.
Но из-за того, что мне нестерпимо захотелось иметь золотую рыбку, я настойчиво мешал отцу читать. И вот в один из ближайших выходных дней, захватив стеклянную банку, он пошёл со мной в зоомагазин.
Сначала мы осмотрели зоомагазин. В высоких полукруглых клетках, вделанных прямо в стену, порхали синицы, чижи, канарейки. Продавщица в синем халате, принимая чек, серьёзно спрашивала:
– Вам какой сорт птицы – второй или первый?
И сачком, как для бабочек, всунувшись наполовину в клетку, ловила покупку. Если у покупателей не было клетки, они зажимали птичку в кулак – из кулака торчала головка, очень похожая на человечью, – и, поднеся её ко рту, почему-то обязательно поили слюною. Потом засовывали птичку в карман и уходили.
Кудахтали куры… В одной из нижних клеток, будто после сытного обеда, важно крякала утка.
Мы с отцом подошли к ней. Крякать она почему-то перестала. Глядела на нас чёрными бусинками и красной лапкой, похожей на кленовый лист, почёсывала голову и молчала.
Тогда мы стали крякать, чтобы вызвать её на ответный разговор. И крякали, наверно, с полчаса, пока утка не повернулась к нам хвостом.
Рыбы в магазине почти все были золотыми. Высокая стена до самого потолка ступенями была уставлена широкими аквариумами с гранями из выпуклых ракушек. Вода в них была зелёной. От невидимых лампочек она искрилась, и со дна – так было устроено, – как жемчужины, всплывали пузырьки воздуха. Водоросли около них медленно шевелились.
Домой я торжественно нёс маленький, грубо выкрашенный аквариум. У отца в руках была стеклянная банка с золотой рыбкой. Из банки выплёскивалась вода, и отец плотно прикрыл её ладонью. Я боялся, что рыбка может задохнуться.
– Ну и представления же у тебя! – качал головой отец. – Она на воздухе жить не может, а в воде она… как рыба в воде.
Дома мы насыпали в аквариум песку и налили тёплой воды.
Целыми днями я сидел на подоконнике и наблюдал за рыбкой.
В своей стеклянной комнате, то всплывая за кормом, то плавниками взбивая песок, она чувствовала себя как в Синем море. Освещённая осенним солнцем, она казалась мне живым золотом, и, как ни тянуло похвастаться, я боялся показать её своим приятелям.
Мы дружили с рыбкой. В аквариум я спустил деревянный домик. Иногда она вплывала туда через дверь, а выплывала через окно.
Я рисовал в уме, что там уже живут рыбьи дети и за маленьким столом на крошечных тарелочках они едят то, что им приносит мать. А гулять она их не пускает, потому что на улице холодно.
Когда я стучал пальцами по стеклу, как меня научил отец, рыбка, виляя хвостом, подплывала и часто разевала рот. Казалось, что хотела открыть мне какую-то великую тайну. А что это была за тайна, я уже догадывался.
Однажды, когда дома никого не было, я осторожно вытащил рыбку из воды. Скользкая и холодненькая, она затрепетала в кулаке и начала часто-часто раскрывать ротик.
«Говорит!» – обрадовался я и поднёс её к уху. Тут я услыхал звук, будто лопались пузырьки воздуха, а за ним тихие, но разборчивые слова: «Проси у меня что хочешь! Всё тебе будет!»
– Ладно, давай! – шепнул я рыбке и отпустил её.
В воде она быстро заметалась из стороны в сторону, и я был уверен, что это она радовалась происшедшему разговору. До этого дня я ни о чём не просил её, потому что ждал, когда она перетянет из магазина всех своих волшебных помощников.
Вечером отец сидел за столом и, отхлёбывая из стакана чай, просматривал газету. Тоненькая ложечка в стакане изредка вздрагивала и звенела. Мамы дома не было. Она понесла больной соседке жареные гренки. Я подошёл к аквариуму и, осторожно постучав рыбке, тихо сказал: