Мы говорили, что в городе можно подохнуть со скуки, что все пионеры должны быть самостоятельными, что они должны любить и понимать природу, что они должны уметь разжигать костёр… А где нам разжигать этот костёр? В комнате на полу?
Наконец, мы показали Тине Львовне газету, в которой была напечатана статья о перестройке школьных программ и о связи школы с жизнью. Но Тина Львовна стояла на своём непоколебимо.
Однако чем больше она отказывала в разрешении, тем больше мы наседали. Эта баталия продолжалась часа два-три. И наконец мы взяли измором. Тина Львовна устало махнула рукой и… согласилась.
Её условия были такие: «Ладно, я вас отпускаю, но из окон поезда не высовываться, к Оке не подходить, в лес не ходить и вообще быть только около прошлогодней дачи». Может быть, она, Тина Львовна, приедет за нами.
Условия были жёсткими, но мы их приняли.
На маленькой станции после вагонного грохота нас оглушила тишина. Над водонапорной башней стаями кружили ласточки. На крыше полуразрушенной церкви у самой колокольни примостилась тоненькая берёзка. Около платформы, мелко переступая ногами, паслась стреноженная лошадь.
Конечно, ни на какую прошлогоднюю дачу в деревню мы не пошли. Долой кабальные условия Тины Львовны и да здравствует наша любимая Ока!
На песчаном пляже, на котором мы загорали в прошлом году, мы быстро разделись и бросились в воду.
Это были блаженные минуты. Мы бегали друг за другом, ныряли, кувыркались, делали стойки под водой и, сносимые течением, падали на спину.
В спокойной воде, будто в чуть потемневшем от времени зеркале, отражалась чайка. Она неслась над рекой, не двигая крыльями, и, казалось, любовалась отражением своего плавного и величавого полёта.
Маленький буксирный катеришко, весь чумазый от копоти, словно ком снега, катил перед собой пенный вал. А потом мимо нас прошла широкая баржа-самоходка, на которой стояли новенькие грузовики, и мы, лёжа на спинах, покачались на её волнах.
И вдруг, выбравшись на берег, мы увидели на песке какого-то смешного дядьку. Он сидел, по-турецки сложив ноги, перед маленьким зеркальцем и брился. У него был крупный лоб, глубоко сидящие чёрные глаза, широкий нос с большими ноздрями и длинные прямые волосы. Побрившись, он смыл с лица остатки пены и вытащил из рюкзака диковинную трубку. Она была сделана в виде человеческой головы с крючковатым носом и остренькой бородой. Серебряная чалма-крышка приподнималась, и под неё закладывался табак.
Ходил незнакомец по пляжу, словно дикарь: в набедренной повязке из двух тряпочек, спереди и сзади. На вид ему было лет двадцать пять – двадцать семь.
Мы стали на него поглядывать. Вскоре он подсел к нам.
– Ну как, сеньоры, облучаемся? – улыбнувшись, спросил он.
– Да вроде бы… – ответил я.
– А простите за любопытство, вы из Москвы или здешние?
– Из Москвы, – ответил Лёшка. – А вы откуда?
– Я здешний. У меня тут дворец, – улыбнувшись, сказал незнакомец. – Вон видите, он стоит на том берегу, окружённый олеандровыми рощами?
На той стороне реки мы увидели только одну-единственную копну сена, окружённую кустами ивняка.
– Впрочем, я шучу. Я тоже сюда только вчера приехал. А вы надолго на природу?
– Всего на два дня, – вздохнул я.
Я лежал на песке и видел, как из нашего берега, который широкими ступенями сходил к воде, вылетали ласточки. Там, видимо в песке, были гнёзда. Почти рядом с нами в смешанном леске, будто человек, вызывающий другого человека на тайную встречу, тихо и осторожно посвистывала какая-то птичка. Над нами задумчиво шелестела листьями старая черёмуха. Запахи сухого, будто пыльного, валежника, и мокрого тальника, лежащего кучами на берегу, и чёрной смородины, и татарского лука с сиреневыми цветочками, и душный запах песка, и свежий запах реки – всё это улавливалось моими ноздрями, и в душе рождалось необычайное чувство счастья. Какая здесь благодать!
– А почему же только на два дня?
– Мамы… – сказал Лёшка и развёл руками.
– М-да… Сочувствую, – понял нас незнакомец и на минуту задумался. – Тогда я считаю вот что: эти два дня у вас должны быть насыщены до предела. Хотите?
– А чем мы будем заниматься? – спросил Лёшка.
– Сначала познакомимся, а потом устроим обед. У вас какие-нибудь продукты есть?
– Есть, – кивнул я головой.
– Вот и прекрасно, я тоже кое-что найду.
Владимир Сергеевич – так звали незнакомца – работал геологом в одной из поисковых партий в Сибири. Совсем недавно он приехал в Москву, в своё Геологическое управление с какими-то интересными породами и, ожидая результатов лабораторных анализов, решил несколько свободных денёчков провести за городом в… копне сена.
В рюкзаке у него лежали все пожитки: брюки, тапочки, рубашка-ковбойка, садовый нож с кривым лезвием и полбуханки белого хлеба. А кроме того, в папке много фотографий.
Вот мы и принялись их рассматривать. Владимир Сергеевич, оказывается, объездил уже всю нашу страну: был на Диксоне, на Украине, на Кавказе. Потом Владимир Сергеевич показал нам корень женьшень.
Это был маленький ветвистый корешок жёлтого цвета. Высохший и сморщенный, он умещался на ладони и был очень похож на худенького человечка с ручками и ножками.
Лёшка взял его в руки и, осмотрев со всех сторон, спросил:
– А чем он знаменит?
– А ты разве о нём ничего не слыхал?
– Слыхал, – ответил Лёшка. – То ли его пьют, то ли едят. В общем, не знаю…
– Ну и зря. Это ведь корень жизни по-китайски. И ценится он буквально на вес золота. Он, говорят, продлевает жизнь, прибавляет силы…
– А зачем вам женьшень? – спросил Лёшка. – Вы же молодой…
Владимир Сергеевич подкинул корешок на ладони и сказал:
– Это мой талисман. Мне подарил его один мудрый человек, и я его должен беречь всю жизнь.
– А что будет, если вы его потеряете?
– Потеряю сердце, так сказал мне мудрый человек.
Конечно, я почувствовал, это была шутка, но и мне почему-то захотелось иметь такой талисман.
Незаметно пролетел час, другой, третий. У нас уже засосало под ложечкой. Мы быстро собрали тальник, разожгли костёр и, проткнув мои котлеты тонкой палкой, стали их подогревать над огнём, как на вертеле. Лёшка вытащил из авоськи свои бутерброды и варёную курицу. Но Владимир Сергеевич порекомендовал оставить этот пищезапас на аварийный случай.
Мы с Лёшкой никак не могли предположить, какая может произойти авария, и поэтому с сожалением глядели на то, как Владимир Сергеевич решительно запихнул курицу обратно в Лёшкину авоську.
Однако мы все вместе не наелись нашими котлетами и бутербродами. Тогда Владимир Сергеевич собрал в реке ворох стрелолиста и испёк в золе маленькие клубни, сорванные с корневищ. Вкус у них был, как у картошки. Потом он угостил нас корнями лопуха, и эти корни оказались ничуть не хуже сырой морковки.
Такой обед нам очень понравился.
Потом Владимир Сергеевич черпнул какой-то консервной банкой воду из реки, бросил в банку для дезинфекции два кристаллика марганцовки и поставил «чайник» на костёр. Ни чашек, ни ложек у нас не было, и поэтому, когда вода вскипела, чай мы по очереди сосали с помощью трубочек, сделанных из бузины.
Пожалуй, из всех чаёв, которые я когда-либо пивал, этот чай был самый вкусный. И Лёшка мне подмигивал – вот житуха отличная! – и осторожно своей трубочкой пытался вытащить из банки какого-то сварившегося комарика. Консервная банка была маленькой, и мы её раза три ставили на костёр.
День уходил. Нам пора уже было думать о ночлеге. Но расставаться с рекой не хотелось. Я нашёл в воде большую замшелую раковину с дюжиной налипших на неё ракушек и подумал, что это её «дети». Оторвутся они когда-нибудь от своей матери и начнут самостоятельную жизнь. А когда? Через десять дней или через месяц?
Я взял нашу консервную банку-«чайник», вложил в неё раковину и, полузасыпав её песком, поставил в воду. Зайду ещё сюда завтра, посмотрю. Если «детишки» отпадут, все мои будут. Из банки не вылезут.
– Друзья, минуточку внимания! – вдруг сказал Владимир Сергеевич. – А куда вам торопиться? Ей-богу, оставайтесь ночевать у меня во дворце, а? Мы с вами проведём волшебную ночь. Над вашими головами будет сиять Большая Медведица, я вам покажу Марс. И вообще живите тут хоть неделю!
– Значит, с вами? – спросил я.
– Со мной.
– А мамы? – спросил Лёшка. – Вдруг они приедут в деревню?
– А что мамы? Пошлём им срочную телеграмму со станции, и дело с концом!
– Я – «за»! – тут же сказал я. – Будем ночевать в копне!
Но Лёшка колебался. Я знал: он представил себе, что будет твориться с его мамой, если она узнает, что он не в деревне. Тина Львовна будет кричать: «Я не переживу! Я не переживу!» – а потом прилетит сюда на такси и даст нам жару!
– Да ладно тебе, Лёшка, ломать голову! – сказал я. – Остаёмся, и баста! Идём на станцию!
Мы долго думали, как написать нашим мамам, чтобы они поняли, что мы живы-здоровы, что добрались благополучно и что нас надо теперь искать в копне сена на Оке.
– «Ищите на Оке», – шептал Лёшка перед окном телеграфа. – «Целуем».
– Нет, не подойдёт, – говорил Владимир Сергеевич. – Твоя мама может ещё подумать: «Ищите в Оке»! Надо тут что-нибудь короткое и ясное. И чтобы приятное…
– Ну давайте: «Мы вас любим», – предлагал я.
– Это сироп, – говорил Владимир Сергеевич. – Надо по-мужски.
– «Привет от тёти Груни», – сказал Лёшка. – Они получат такое и сразу поймут, что мы в порядке.
– А лучше всего просто написать: «Ура!» – и точка! – предложил Владимир Сергеевич. – И денег меньше платить, и всё ясно! А?
Мы согласились. Телеграмма вышла короткой, как удар сабли: «Ура!»
И действительно, из этого слова можно было очень хорошо понять, что мы очень любим своих мам, которые не побоялись отпустить нас в дорогу, и что мы в восторге от нашей свободной жизни. Коротко и ясно!
И никто из нас в эту минуту не предполагал, что этим «сабельным ударом» мы на много дней отсекли себе дорогу в Москву.