– Спасибо, тётя Груня, – сказал я, – но мы не всухомячку… У нас всё бывает: и первое, и второе, и третье.
– Ну?! – улыбнулась тётя Груня. – Как в чайной?
Наше первое приключение с «медведем», вернее, с непонятным существом, каким-то образом очутившимся вблизи нашего шалаша, забылось не скоро. Мы сделали вокруг шалаша плотную изгородь из заострённых осиновых кольев и вырезали два дубовых дрына для самообороны.
И вот наступил долгожданный отдых. Наш шалаш стал теперь крепостью, неуязвимой со всех точек зрения: продукты у нас есть, безопасность жилья гарантирована.
Первый свободный от работ день мы с утра до вечера купались, на второй день мы ходили за ягодами, на третий – делали себе луки и стрелы и стреляли, как индейцы, в цель, в Лёшкину тюбетейку.
А на четвёртый я задумался: ну ладно, вот мы едим, спим, отдыхаем в лесу, а дальше что? Неужели и всё лето так пройдёт?
– А хотя бы и так, – глубокомысленно сказал мне Лёшка. – Чем плохо? Тут пташки поют, там разные букашки чирикают.
– Но ведь так же скучно – только жрать и спать!
– Ну не жри и не спи, а по мне это в самый раз… Дети должны наслаждаться своим золотым детством. Так сам Толстой сказал.
– Значит, надо баклуши бить?
– Во-первых, ты мне объясни, что такое… «баклуши», а во-вторых, если кто и бьёт их, то всё равно, значит, работает… – У Лёшки был иронический тон.
– Слушай! – сказал я. – Ну зачем мы сюда приехали? Я считаю, что мы приехали сюда для того, чтобы закалять и вырабатывать характер. Так? А характер вырабатывается в борьбе с жизненными трудностями. Теперь дальше: сейчас у нас нет жизненных трудностей, но мы их можем сразу добыть.
– А как? – спросил Лёшка.
– Очень просто. Мне сейчас в голову пришла великолепная идея: надо отказаться от всех денег, которые у нас есть, от помощи пап и мам, и надо начать самостоятельную жизнь!
– Что?! Самостоятельную? – удивился Лёшка.
– Да.
– Без пап и мам?
– Да.
– Не выдержим! – сказал Лёшка.
Этот Лёшка был настоящим маменькиным сынком! В школе все ребята собирают металлолом: таскают на плечах водопроводные трубы, приносят невесть откуда битую чугунную фасонину от канализации, а Лёшка стоит в сторонке и наблюдает. Ему-де нельзя таскать, у него аппендицит! Мы в школьном дворе начинаем сажать яблони: роем ямки, заливаем их навозной жижей, а Лёшка ходит вокруг нас и бормочет: «Вы, ребята, с землёй поосторожней. Проткнёте чем-нибудь палец, и будет у вас столбняк!»
«Столбняк», «аппендицит»! Вот и сейчас: «Не выдержим»… Что за странный человек!
Владимир Сергеевич при этом разговоре не присутствовал. Он ходил на станцию за свежей газетой. Но когда вернулся, вдруг спросил нас:
– Друзья, а вы знаете, что самое плохое на свете?
Мы с Лёшкой умолкли.
– Самое плохое на свете, – продолжал Владимир Сергеевич, – это безыдейное существование. Понятно?..
– А мы тут при чём? – перебил его Лёшка.
– При том, что мы с вами уже четвёртый день зазря небо коптим. Мы ничего не делаем: ни хорошего, ни плохого. А посему совещание по вопросу о смысле жизни в нашем шалаше считаю открытым. Кто хочет слова?
В предвечерней тишине леса было отчётливо слышно далёкое «ку-ку». За оврагом в пионерский горн дудел пастух. Оттуда слышались мычание, хлопанье хлыста и крики подпасков: «Э-эй, комолая! Куда понесло?» Вероятно, стадо уже потихоньку шло к деревне. До нашего слуха долетал приятный церковный звон. Дилинь-дон! Дилинь-дон! Дилинь-дон!.. – захлёбывались многочисленные колокольчики.
– А мы с Юркой уже говорили на эту тему, – сказал Лёшка. – И он знаете что предлагает? Вот чудак! Чтобы мы отказались от всех папо-маминых продуктов и начали бы самостоятельную жизнь!
При слове «самостоятельную» Лёшка поднял указательный палец и засмеялся.
– Ого! Интересный разговор. Прямо в яблочко попали, – улыбнулся Владимир Сергеевич. – Ну и на чём же вы порешили?
– А ни на чём. Не выдержим!
– А сколько дней будут продолжаться ваши, то есть наши, испытания? – спросил Владимир Сергеевич.
– Я предлагаю весь шалашный период.
– Весёленькая затейка! – пробурчал Лёшка. – Обалдел!
– А я стою за это испытание, – вдруг обрадованно сказал Владимир Сергеевич. – Это любопытно придумано. Итак, голосуем. Кто за самостоятельную жизнь? Кто против? Кто воздержался?
Лёшка поднял руку.
– Против нет. Воздержался один, – сказал Владимир Сергеевич. – Но так как меньшинство подчиняется большинству, то завтра мы все начинаем трудовую жизнь. На имеющиеся у нас продукты накладывается вето, что означает запрет. Кто не работает – тот не ест! Ура, товарищи!
– Подождите, а у меня вопрос, – сказал Лёшка. – А как быть с одеждой, кастрюлями, топором и другими вещами? Их что, придётся сдавать?
– Нет, сдавать не будем, – ответил Владимир Сергеевич.
– Но ведь эти вещи не наши, а пап и мам!
– А мы предположим, что мы их взяли в долг или нам, так сказать, их подарили.
– Ладно, – вдруг торжественно сказал Лёшка. – А давайте также и продукты и деньги возьмём будто в долг или предположим, что нам их подарили. Вот и весь выход из положения!
– Товарищи, – будто стоя на трибуне, официальным голосом сказал Владимир Сергеевич, – мы, кажется, этот вопрос решили, и вновь к нему возвращаться уже нет смысла.
– Но что мы будем есть на ужин? – закричал Лёшка.
– Ни-че-го, – по складам разъяснил Владимир Сергеевич. – Это даже полезно. Один врач говорил: завтрак съедай сам, обед подели с другом, а ужин отдай врагу. В общем, теперь мы с вами несчастные сироты! Но у нас есть голова, руки и ноги.
И, словно для того, чтобы лишний раз показать свои ноги, Владимир Сергеевич стал затаптывать костёр.
Но в этот вечер мы всё-таки поужинали. Мы съели колбасу, привезённую из Москвы. И не оттого, что у нас не было воли отказаться от неё, а лишь для того, чтобы её не выбрасывать: к утру она могла протухнуть.
Глава VДа здравствуют пампушки!
Наша самостоятельная жизнь началась ранним дождливым утром, когда мы, промокшие до нитки, вылезли после ночи из шалаша и пытались разжечь костёр.
Спички и дрова были мокрыми. Единственная надежда была у нас – найти в золе хоть одну маленькую искорку.
Осторожно тоненькой палочкой мы стали разгребать глиноподобную золу, и вскоре под толстым пластом на конце обгоревшего сучка мы обнаружили маленький розовый огонёчек. Под нашими губами он то ярко разгорался, то мерк и никак не хотел переходить на сухой мох, найденный в шалаше. Мы с трепетом смотрели на огонёк, и наши сердца замирали, когда он потихоньку начинал покрываться матовым налётом.
Наконец микроскопическая искорка поползла по одной из ниточек мха и перескочила на соседнюю.
– Теперь я… один! – вдруг еле слышно скомандовал Владимир Сергеевич и, вытянув губы, стал дуть на мох.
Розовые ниточки всё больше и больше расползались по сторонам, и в руках у Владимира Сергеевича вскоре очутилось огненное гнёздышко с выгоревшей серединкой.
– Ух, спасены! – вздохнул он и, положив «гнездо» на землю, прикрыл его новым мхом, иголками и листьями. И вдруг над всей кучкой, словно над маленьким чумом, заколебался едкий дымок.
Вскоре мы разложили большой костёр, для того чтобы обогреться, и маленький – для кастрюли с водой.
Умывшись на роднике, мы сели завтракать, то есть выпили по стакану горячей воды с брусничным листом.
У меня и у Лёшки вода в желудке свободно переливалась, и эти переливы были очень хорошо слышны Владимиру Сергеевичу.
– Ну-с, товарищи романтики, – наконец спросил он, – надо завтракать, а чем? Денег и хлеба нет. Но есть желание стать полезными людьми.
– Я предлагаю на завтрак варить топор, – оптимистически сказал Лёшка. – Помните, как в одной сказочке солдат топор варил? У нас будет суп из топора, а на второе мы его обсосём, как будто сахарную косточку. Вот проблема и решена!
– Уж лучше тогда ботинки взять, – сказал я, – они из кожи. Это очень вкусно – навар из подмёток! А каблуки у нас на жаркое пойдут. С хреном съедим…
– Ну вы, дети! Развеселились! – сказал Владимир Сергеевич. – Я у вас серьёзно спрашиваю, а вы хиханьки да хаханьки!
– А знаете, – вдруг осветился Лёшка, – деньги на хлеб будут! Я думал об этом всю ночь.
– Значит, ты хлеб берёшь на себя? – спросил я.
– Беру.
– Чудесно! – сказал Владимир Сергеевич. – А мы с Юркой берём на себя другое съестное. Только, чур, деньги у Зойки не добывать!
– Ну зачем мне Зойка! – улыбнулся Лёшка и, взяв кастрюлю и стакан, пошёл по направлению к станции.
– Убежит? – спросил я Владимира Сергеевича.
– В Москву? Да нет, не думаю. А убежит – бог с ним! Нам такие люди не нужны.
– А какие нужны?
– Люди дела! Раз постановили – значит, выполняй! А то куда это годится: сегодня скажешь одно, а завтра – другое. Сам себя уважать перестанешь. А это самое страшное на свете.
По серому зеркалу Оки расходились миллионы маленьких кружков; мелкий дождик шуршал в кустах ивняка, выбивал на песке рябинки. Зелёные окрестности были задёрнуты лёгким туманцем. В природе было что-то такое осеннее и печальное.
«А может быть, и мне поехать в Москву? – думал я. – А ну его… этот шалаш и «самостоятельную» жизнь!»
Сняв брюки, в рубашках – дул холодноватый ветер – мы с Владимиром Сергеевичем начали ловить рыбу… руками.
Я предлагал сбегать в деревню к Сашке Косому за удочками, но Владимир Сергеевич махнул рукой:
– Ладно, обойдёмся. На одном конце крючок, на другом дурачок! Рыбу можно по-всякому ловить…
– А правда, что и с помощью борной кислоты её можно ловить? – спросил я. – У неё вздувается пузырь, и она всплывает!
– Ей бы ты ещё на нос люминала насыпал.
Мы подходили в воде к ивовому кустарнику и осторожно шарили под его корнями. Владимир Сергеевич мне сказал, что в дождливую погоду рыба любит стоять в корнях или под корягами. И в подтверждение своих слов он вскоре выкинул на берег маленького окуня. Я выломал прутик с сучком на конце и продел его сквозь рыбьи жабры и рот.