Хотя я и недолюбливал Тину Львовну, но в этот раз она меня необычайно подкупила: в её руках я увидел новенький фотоаппарат «ФЭД».
Этот «ФЭД» принадлежал Лёшкиному отцу и всё время лежал в его столе без дела, но теперь он будет в верных руках! Мы уж тут зафиксируем для потомства всю нашу жизнь!
Ещё Тина Львовна привезла Лёшке шерстяные носки и ватные… трусики! Да, да, они были с подкладкой, и под ней лежал тонкий слой ватина.
– Ну, шедевр! – сказал Лёшка. – А ватной майки ты не привезла?
– Лёша, не смейся! – сказала Тина Львовна. – Ты ещё обо мне не раз вспомнишь! Вы спите на сырой земле, и очень легко получить радикулит. А наденешь трусики – и тебе сразу станет тепло.
Торжественный приезд наших мам в шалаш был запечатлён на плёнке до самых мельчайших подробностей. Мы их сфотографировали и в лесу, и на реке, и спящими в шалаше.
Под конец дня, перед отъездом в Москву, они уже окончательно согласились с нашим цыганским существованием и даже перешли на восклицательные фразы: «Ах, как здесь прелестно! Ах, какой воздух! Ах, как пахнут эти цветы!»
И, слыша эти восклицания, мы были счастливы тем, что доставили нашим мамам большую радость.
Глава VIИспытания
Вероятно, все беды накликал Владимир Сергеевич. И оттого, что уж слишком хорошо он разбирался в народных приметах.
Как-то раз поутру, проснувшись и крикнув в лес своё любимое «Э-ге-гей!», он сказал:
– Дело пахнет керосином. К дождю! Хорошая слышимость звуков.
И действительно, через полчаса начался дождь, долгий и нудный. Но стоило ему иссякнуть под вечер, как Владимир Сергеевич опять сообщил:
– Ласточки летают над землёй, гоняются за низко летящими насекомыми. К дождю!
И среди ночи я проснулся оттого, что мне на нос капала вода: кап, кап, кап…
Я Владимиру Сергеевичу сказал: «Да бросьте вы каркать, честное слово!» Но он опять наутро своё: «Уж больно трава сегодня пахнет сильно и лягушки квакают. К дождю!»
Короче говоря, из-за того, что в природе, видно, началась подготовка к всемирному потопу, на нас обрушилась целая серия дождей: проливных, обложных, грибных и моросящих. Они были с молниями и без молний, с ужасными ударами грома и еле-еле слышными.
Земля и вода в реке стали холодными. Ботинки и тапочки у нас не просыхали.
Мы с Лёшкой решили подсушить наши ботинки на костре – нацепили их на палки и стали вертеть, как шашлык, над углями, – и через полчаса они у нас так скрючились, что на ногу надеть их уж было невозможно. Теперь пришлось нам ходить босиком.
В такую погоду бегать к реке и умываться нам не хотелось, и наши руки и лица от вечной возни с костром покрылись толстым слоем сажи. От дыма и грязи у нас воспалились глаза и стали слезиться.
Я стал кашлять трубным голосом, а у Лёшки так из носа потекло, что Владимир Сергеевич шутил над ним: «Нашего Лёшеньку подключили к водопроводу!»
И ко всему этому у нас болели спины и шеи, обожжённые раньше на солнце.
А вскоре к нам пришла ещё одна напасть: мы дружно начали болеть животами. И в этом виноват был я.
Однажды, когда Владимир Сергеевич и Лёшка отправились ловить рыбу, а я остался дежурить, мне пришло в голову сварить настоящий лесной обед. Может быть, я бы и не стал этого делать, но выбора не было: подмокший рис у нас протух, стал жёлтым и противно вонючим, а гречневая крупа разбухла и чуть ли не проросла.
Я всё-таки остановился на гречке. Решил сделать кашу. Но пока я ходил за хворостом, перекладинка, на которой висела кастрюля над сильным огнём, перегорела, и вся моя каша упала в костёр, и алюминиевые ручки кастрюли расплавились.
Я стоял над костром озадаченный: шутка ли сказать, какая ж в костре была температура, если стал плавиться металл? Эге, тут надо быть осторожным!
Но через час я опять оплошал. Я приготовил суп, в который бухнул всё то, что у меня находилось под ногами: грибы, крапиву, щавель, лопухи, укроп, добавил в воду три завалявшиеся картошки – и стал варить это волшебное снадобье.
Сколько раз я видел на кухне, как мама готовит обед, но так и не удосужился спросить, а как узнать, готов ли суп, сварилось ли мясо. Я видел, что мама то и дело тычет в жарящиеся котлеты вилкой, а зачем это она делает, я не спрашивал. И зря.
Я так долго варил свой суп, что он у меня… пригорел. Это было, вероятно, уникальное событие в истории поварского дела. Суп – и пригорел!
Мои друзья, вернувшись с речки, продрогшие и голодные, накинулись на еду и стали ругать меня на чём свет стоит. Но так или иначе, а есть было нечего, и мы всё-таки уничтожили мой несчастный суп.
А через час первым в кусты стрелой метнулся Лёшка.
Ночами в шалаше нам было очень холодно, и мы теснее прижимались друг к дружке.
И вот когда Лёшка вспомнил свою маму. Он ложился спать в ватных трусиках и надевал шерстяные носки. А мы с Владимиром Сергеевичем в наши носки набивали тёплую золу и засовывали ноги в рюкзаки.
По-честному говоря, нам с Лёшкой было очень тяжело. Бывало, вечером пройдёт по Оке пароход Москва – Горький, весь сияющий, весь в разноцветных огнях, с музыкой на палубе, и мы долго-долго глядим ему вслед, и нам обоим очень понятно, о чём в эту минуту думает каждый.
Но Владимир Сергеевич не унывал. Он то и дело мурлыкал себе под нос весёлую песенку:
Если ваши ноги сводит лютый холод,
Сыплется за ворот дождик или снег,
Вспомните, что где-то бродит вовсе голый,
С вами, в общем, очень схожий снежный человек!
И улыбка, без сомненья,
Вдруг коснётся ваших глаз…
Правда, вскоре после того, как мы по предписанию Зойки начали пить отвар из черники, животы наши прошли. Перестали болеть также и спины, которые мы регулярно стали смазывать раствором крепкого чая. («В чае есть танин!» – сказала Зойка.)
Вместе с нашими хворостями улетучились и дожди.
Но тут ждали нас новые испытания.
Владимира Сергеевича свалила ангина.
Я ещё ночью в полусне, прижимаясь к его тёплому боку, почувствовал, как он сильно дрожит. Мне показалось, что это от утреннего холодка, и поэтому я уделил начальнику Кара-Бумбы кусок одеяла. Но дрожь у Владимира Сергеевича не прекратилась даже и тогда, когда в шалаш вполз удушливо-жаркий полдень.
Лицо у Владимира Сергеевича сделалось мертвенно-бледным, глаза впали.
Владимир Сергеевич вышел на самый солнцепёк. Он пил, обжигаясь, стоградусный кофе. Но температура не падала.
Мы сидели около нашего вождя опустив руки и не знали, как помочь человеку. И вообще с чего начинать день? Чем заняться?
– Это у меня частенько бывает, – сказал Владимир Сергеевич. – Проклятье!
– А может быть, достать лошадь и в деревню вас перевезти? – спросил я.
– Не надо. Пройдёт. Идите работёнку искать.
– А вы как же? – спросил Лёшка.
– Я тут один… полежу…
– А вдруг вам плохо будет? – запротестовал я.
– Хуже этого не будет, – ответил Владимир Сергеевич и добавил: – Я сейчас записку Зойке напишу. Она, наверно, уже на пляже. Отнесёт её Лёшка. Только там не купаться!
И Владимир Сергеевич написал:
«Зоя! Я вас очень прошу, достаньте немножко пенициллина. Я».
Когда мы отошли от шалаша, Лёшка спросил:
– Ну, что порешим? Его ведь нельзя одного оставлять! И вообще ничего себе положеньице: денег нет, мы голодные… Вот дураки, взвалили на себя какую-то идиотскую клятву, а теперь, как медведи, лапу сосём!
– А может, нам опять снять запрет с продуктов? Только для Владимира Сергеевича?
– И заодно и для нас… – Лёшка заискивающе поглядел мне в глаза. – В виде исключения, а?
– Ну что ты! С Владимиром Сергеевичем каши не сваришь! – сказал я. – В общем, пока. Я в колхоз!
– Будешь коров доить?
– Как придётся. А ты со мной?
– Нет, я сначала на пляж. К Зойке. А потом в дом отдыха. Я уже решил.
Дом отдыха стоял над рекой, на крутом взгорье. Это было красивое, ослепительно белое здание с колоннами, балюстрадами и грибовидными беседками, в которых всегда сидели старушки. В лесу мы часто встречали медленно шествующих мужчин с толстыми и лоснящимися лицами. Обычно они ковырялись во мху своими тростями: искали грибы. А те, кто был помоложе, с утра до вечера играли в теннис или лежали в голубой купальне на плоту, закрыв лицо газетной треуголкой.
По вечерам дом отдыха был освещён яркими фонарями и казался волшебным дворцом, парящим над землёй. Когда ветер дул в нашу сторону, до шалаша с танцевальной площадки долетали звуки аргентинского танго «Не покидай меня!». Музыка то затухала, то нарастала. От грустной мелодии почему-то щемило сердце, и мне, например, в этот момент очень хотелось увидеть Зойку.
Мы лежали в темноте на хвое и очень хорошо представляли себе жёлтый блестящий паркет, сияющие люстры и молодых людей, которые танцуют с красивыми девушками.
Лёшка мне как-то таинственно сообщил, что после танцев все отдыхающие расходятся по аллеям и начинают целоваться. И тут же он спросил:
– А ты бы Зойку… поцеловал?
Я трижды смачно сплюнул на землю и передёрнулся:
– Охота была пускать слюни!
– А я бы поцеловал! – убеждённо сказал Лёшка. – Том Сойер целовался с Бекки Тэтчер? Целовался! Ну, а я рыжий, что ли?..
Может быть, Лёшка и был честнее меня в своём откровении, но мне не хотелось посвящать его во все свои думы о Зойке. А я иногда даже мечтал жениться на ней. Вот вырастем большие, по утрам будем делать вместе физзарядку. Потом уедем из Москвы куда-нибудь в тайгу как геологи. Построим там шалаш. Зойка будет варить обеды, а я буду с ружьём добывать дичь. А потом мы там откроем какую-нибудь руду.
Лёшка пошёл к дому отдыха, размахивая «ФЭДом». Оставить фотоаппарат в шалаше он побоялся. «Ещё, чего доброго, заснёт Владимир Сергеевич, и фотоаппарат кто-нибудь свистнет!»
Я смотрел ему вслед и долго колебался: а не пойти ли вместе с ним? Ну, приду в колхоз, ну, скажу, что мне хочется поработать. А дальше что? Там, конечно, спросят: «А что ты умеешь делать?» Я отвечу: «Ничего!» – «Ну и до свиданья!» – скажут. И пойдёшь не солоно хлебавши…