ко поменял решение, взял и остался, неужели срочно жениться на ком собрался? — Иван Фёдорович улыбнулся.
— Пожелал на прииски вернуться.
— Засосала, значит, его золотая лихорадка, так со многими бывает — на год приедут, потом на всю жизнь остаются — деньги притягивают.
— Так и заявил нам: чего, мол, без денег домой возвращаться, отпашу до конца сезона, а там видно будет. А нам в Якутии не нравится, морозы больно крепкие.
— Каждому своё. Я вот с детства мечтал моряком стать, так и стал им. Правда, по морю не ходил, а всё по реке, уже тридцать пять лет ноне будет, как плаваю.
— Ого, стаж приличный.
— Не маленький, годы идут, а работу бросать не хочется, нравятся мне Ленские берега, её столбы знаменитые. По Витиму не раз ходил, до Бодайбо. Слышали о Ленских приисках?
— Знаем такие, как не знать, туда и путь держим, родственники там живут, вот и хотим на какой прииск устроиться, — пояснил Груздев.
— Значит, и вам золото покою не даёт, надо же народ какой, чего вас к нему тянет, словно магнитом притягивает?
— Работа нелёгкая, но заработки хорошие, денежная.
— А ваш товарищ мне говорил, что на Ленские прииски давно хотел попасть, ан нет, раз отделился от вас. Долго мы с ним сидели, разговаривали, компанейский простой мужик, мне он сразу понравился. Ждал меня долго, пока я в конторе вопросы разные решал. Прихожу на судно, а матрос говорит: там меня какой-то человек дожидается, предложил ему позже прийти, так нет, остался, уж как три часа ожидает. — Иван Фёдорович достал папиросу, чиркнул спичкой и прикурил. — Увидел меня, сразу поздоровался, сказал, дело ко мне неотложное есть. Зашли в каюту, он мне и просьбу свою выложил: взять вас троих на борт. А как узнал, что до Мамы идём, сильно обрадовался и решил меня угостить, я отказался, мол, водку не пью, а он тогда говорит: по пивку, может? От пива я не отказался, пиво варят в Якутске доброе, но, кстати, замечу, будучи в Бодайбо, там пиво пробовал — куда лучше. Сгоняли матроса на берег, денег на пиво он дал. А потом сидели, пили, рыбкой вяленой заедали, о жизни балакали, в общем, просидели мы с ним половину дня и не заметили, как к закату светило свалилось, а у меня дела ещё не все по бумагам сделаны, он тоже заторопился — ребята ждут меня, сказал так.
Гребнев, сменившись в лице, спросил:
— Иван Фёдорович, так Захар в тот день всё время был с вами, вы так долго сидели?
— А чего так удивляешься? Разговорились, душу друг другу раскрыли, у меня детство тяжёлое было, и у него не лучше, вот и расклеились.
Гребневу стало плохо — внезапно сдавило грудь, пред глазами пошли мутные круги, резко сменилось настроение и у Груздева. Этого никак не мог не заметить капитан, и он с тревогой в голосе спросил:
— Мужики, что с вами, на вас лица нет?
— Дурно что-то, — вымолвил Гребнев.
— На столе из еды нет того, чтоб отравиться, наверное, водка не так пошла.
— Бывает иногда, — соврал Гребнев. — Можно я пойду, прилягу?
— О чём разговор. Тихон, давай подмоги другу, проводи в каюту и сам приляг, тоже бледный весь как лунь. Вот за что я эту водку и не уважаю, иной раз одна беда от неё и только.
Гребнев лежал и дышал тяжело, его подташнивало. Груздев чувствовал себя легче, но настроение было отвратительное, гадкое.
Борис привстал, взялся обоями руками за голову.
— Какая же я сволочь… Какая же я дрянь… Ни за что ни про что загубил Захара. Как так мог? Как мне дурно, как противно…
— Борис, не казни себя. Что можно было иное подумать в той ситуации, когда всё сходилось на Хрусталёва. Согласен, погорячился, но и он ведь с лопатой не на шутку размахнулся, снёс бы башку тебе, если б не…
— Так разобраться надо было б, а тут как разум за разум зашёл, и погнало меня, словно супротив воли. Э-эх, твою ж мать!..
— Что говорить, вскипели мы оба, как два чайника, я и сам был готов зубами вцепиться в Захара.
— Не прощу себе, нет, не прощу… Пусть земля тебе будет пухом, Захар, свидимся на том свете, на колени пред тобой упаду. Ох и развела нас с тобою судьба, ох и развела…
Глава 36
К вечеру у обоих друзей нутро отпустило, глотнули прямо из фляжки по нескольку глотков спирту, закусили.
— Кто же это нас так наказал? — мысли вслух выложил Гребнев.
— Не иначе выследили, или собака след взяла.
— Но кто? Кто? Милиция, так нам бы засаду устроили, бандюги какие, так нас дальше трясти бы начали, допытываться: кто такие, откуда, да всё ли золото здесь.
— Мистика.
— Не то слово. Но само-то оно не выкопалось. Кто? От дум крыша съехать может. Никого же в округе от нас не было, как и кто мог вызнать о тайнике? И зарыли, как не тронуто. Сволочи!..
— Правильно сделали, что с Якутска свалили, а то б и положили нас те, кто золото взял. Думаю: они знают нас и решили выждать.
— Может, ты и прав, свалили вовремя. Три дня назад богачами были и разом нищими стали. Не зря говорят: богатые тоже иногда плачут.
Вышли на палубу, увиделись с капитаном. Иван Фёдорович справился о здоровье, а когда услышал, что всё наладилось, пожурил:
— Вы кончайте мне тут тоску на себя напускать, молодые ещё хандрить, — произнёс и пошёл по своим делам.
— Иван Фёдорович, а что у тебя судовой механик такой древний? — спросил Груздев.
— Какой же он древний, по весне юбилей свой отметил — шестьдесят пять.
— Голова как снег, а лицо со шрамом и морщинами расцарапано, выглядит как дед, — обрисовал Гребнев.
— На вид да, чего хотите, две войны человек прошёл, и окромя войны горя хлебнул всякого, столь перенёс, нам троим не осилить.
— Надо же…
— То-то. Наслышан, жизнь так его потрепала, диву даёшься. Но не сломался, нет, держится за счёт, что не на печи сидит, а при деле и Бога славит, дух в нём истинного мужика русского, благодаря таким во всех войнах ворогам и сворачивали шею. — Капитан выбросил окурок за борт судна и продолжал: — Я Тараса Емельяновича на другого механика не поменяю, с ним могу хоть вокруг света на самоходке отправиться. Движки как себя чувствует, ухо приставит и сразу слышит, в чём сбои, что не так, руками поколдует, и всё запоёт, завертится, закрутится, как надо. Фамилию он редкую носит — Золоторуков, а оно и есть так — руки золотые у него. А про электрическую часть и говорить нечего — дока, почему в штате и не держу отдельного электрика, а ему доплачиваем. — Иван Фёдорович взглянул на часы. — Что-то я разговорился, пойду смену судоводителей проверю.
Над рекой спустились сумерки. Гребнев с Груздевым остались одни, перекурив, спустились в кубрик. Ночь прошла для обоих неспокойно — оба во сне ворочались, а Гребнев и тихо стонал, вероятно, снилась ему безумная трагедия, случившаяся меж ним и Хрусталёвым, потерю друга он переживал, она не выходила из головы, а прерывалась лишь в минуты общения с кем-либо. Размышлял и о тех, кто так ловко их обокрал — оставили без золота, доставшегося им со столь невероятными трудностями, на которое возлагали многое: светлую и богатую жизнь. Золото пропало в одно мгновение, таинственно и необъяснимо, оно как растворилось, а с ним из душ испарилось предвкушение блага, взамен вселив в неё изнывающую пустоту.
Утром Груздев обмолвился о сне.
— Боря, ты знаешь, кто мне мельком привиделся ночью?
— Знаю — Захар.
— Как догадался?..
— По себе знаю, тоже привиделся — никак из головы не выходит. Всю ночь с ним разговаривал, а под утро только и отпустил меня. Но, ты знаешь, весёлым виделся, зла на меня не держал, будто ничего меж нами и не произошло. Представляешь, спросил я его: где наше золото? Так он молчал, молчал, а потом выдал: ищи золото в другом месте, наше золото далеко в… а тут сон и пропал. Может, и подсказал бы, где оно, там сверху ему видней, а скорее — где ж такое ему про то знать.
— Об этом знают только враги наши, нам неведомые и жутко сведущие, — вздохнул Тихон.
Перекусив, вышли на палубу. Осенняя свежесть утра обдала лицо, старалась проникнуть под фуфайку. Друзья плотнее запахнули ватные куртки и закурили. Мимо грузового сухогрузного теплохода медленно проплывали берега Лены, любоваться ими представляло одно удовольствие, безмолвная тайга, примыкавшая к реке, сменила свою окраску — многие лиственные деревья сбросили листву, а на этом фоне куда контрастней выступили хвойные ели и сосны. Пройдёт немного дней, и начнут принимать они на свои мохнатые лапы снег, лёгкий и пушистый, он закроет и землю, зверь же добавит себе подшёрсток, и попробуй его одолеть в суровую зиму. Морозы и наст заставят всю лесную тварь пропитание добывать активней, это не лето — куда не ступи, вот оно, щипай и жуй, только медведям и иным спящим зверушкам холода не страшны: сон до весны с накопленным жиром — гарант зиму провести беззаботно.
— Смотрю, молодёжь на природу любуется, — прервал мысли подошедший к Груздеву и Гребневу судовой механик.
Друзья очнулись от раздумий, а Тарас Емельянович продолжал:
— В таку пору токо утро зябит, часок спустит и телогрейки сымите. Видать, по Лене впервой, раз всё в диковину.
— Первый раз, мы ж с Иркутска, а там Ангара, Байкал.
— Слыхал и про Байкал и Ангару, однако не бывал там, но читал, места красивы. А у нас куда дивнее. Проходить Ленские столбы станем, шею гнуть будете, глядючи на скалы диковинные, вот ужо природа-мать чудных замков настроила. Сам-то я с Ленска, мать моя и показала здеся свет мне божий. Парнишкой малым был, сиротой остался — отец от нужды подался на золотые прииски Якутии, там и остался — убили какие-то злыдни его, а чего и как, толком неведомо и не знаю, где земля его приняла, а можа и в болото спустили. Слух дошёл: вроде как заработок в пути отняли, а ён сцепился с грабителями, да не осилил их. А мать на сплаве леса затонула. Брёвна разошлись меж собой, а она меж них и соскользнула в воду. Брёвна сомкнулись, а она ж под плотом и оказалась, бьётся тамочи, бедная. Сплавщики рассказывали: билась под ним, да где там мощь такую раз