Неожиданно Трофимов оставил свою работу, резко поднялся, сгорбившись, заходил туда-сюда по избе. Желваки на щеках нервно вздрагивали.
— Хоть бы одним глазком глянуть, что там, на родной стороне, делается! Какие дела в Москве? Хоть бы звук какой оттуда подали!
Он подошел к печке, где на табуретке стояло ведро с водой. Черпнул кружкой и долго пил, утоляя внезапную жажду. Черная тоска будто клещами стиснула ему грудь.
Уже третий день Ивакин лежал у Трофимовых в горнице.
За стеной — тишина. Иногда послышатся осторожные шаги, кто-то пройдет в избу, звякнет ведро, хлопнет дверь. На улице вдалеке залает собака, донесется глухой, с кашлем, бубнящий голос старика — за стеной текла наполненная ожиданием и страхом, невидимая для него жизнь. А Ивакин лежал в горнице, отсчитывал часы, дни и думал о себе, о войне…
Но что он мог сейчас сделать? Рана заживала трудно. Была только надежда на случай, на то, что немец задержится около больших дорог и не скоро придет сюда. А может, его отгонят. Только время спасало его, позволяя ране затянуться, ноге окрепнуть.
«Что же произойдет со мной, если… — думал он, пытаясь представить ход дальнейших событий. — Какой выход будет у меня на самый крайний случай, если немцы ворвутся в деревню? Я должен думать не только о себе — рядом гражданские люди…»
Старик Трофимов заходил проведать.
— Ну, как ты тут? — спрашивал, присаживаясь рядом на табурет, и остро всматривался в лицо юноше.
— Да ничего, лежу, — отвечал Ивакин. — Вот доставил вам забот…
— Ладно, сочтемся, свои люди, — улыбался Трофимов, щуря белесые глаза, и жаловался на жару, на войну, которая им все карты перемешала, на то, что в поле пропадает урожай.
— Боитесь, что к немцу попадет? — поинтересовался Ивакин.
— Побаиваемся, конечно. Кому же охота врагу…
— А если спрятать? Собрать и спрятать?
— Это бы хорошо, конечно. Только сила тут нужна. — Трофимов пошевелил пальцами, как бы показывая, какая требуется сила. — А мужиков нет. Лошадей нет. Одни бабы — что они могут?
Старик долго и в подробностях рассказывал, как они ловко справлялись с уборкой прежде. Какие тут мастера косить, сеять, молотить… Сколько, бывало, песен перепоют. Весь народ выходил в поле. Даже малышня не сидела дома, помогала чем могла: воду поднести — бежит, глядишь, сломя голову какой-нибудь парнишка за кувшином. А кто-нибудь из девчушек и снопы пробовал вязать, у молотилки стайкой крутились, зерно подгребали. Да мало ли дел всем находилось в страду! Только старайся, не ленись…
Старик долго глядел куда-то в пространство, не в силах, видимо, оторваться от своих мыслей, потом, точно опомнившись, зычно откашливался и уходил.
После его разговоров Ивакин невольно вспоминал и свою жизнь. Все у него получалось как надо. Школу окончил, в институт нацелился поступать — все ладилось. Педагогом хотел стать — с давних пор тянуло его к детям. И вдруг все планы порушились. И от школьной его мечты осталась далекая, как сон, картинка, которую он когда-то сам себе нарисовал: идет он по солнечной улице, а рядом, взявшись за руки, парами шагают первоклассники, девочки с бантиками, мальчики в белых рубашках — идут гуськом за своим первым учителем.
Откуда появилась в нем эта стыдливая тяга к маленьким детям — неизвестно. Девчата из его класса занимались в аэроклубе, подсчитывали дни, когда разрешат подняться в голубую высь и прыгнуть оттуда с парашютом. Ребята бредили Северным полюсом, вычерчивали маршруты своих будущих путешествий… Ивакин даже в мыслях не решался делиться с ними своей мечтой. Мечта — это что-то огромное, такое, что дух захватывает, что-то далекое, к чему надо идти через препятствия, через страх… А учить малышей складывать буквы в слова? Да это сможет любой, зачем же об этом мечтать? А Ивакин мечтал. И в мечтах своих видел снова и снова одну и ту же картину: солнце светит в лицо, в окна домов, в витрины магазинов, в глаза людям — всюду, везде солнце, и через улицу гуськом шагают за учителем дети, и в какой-то миг кажется, будто само небо положило на дорогу свои самые яркие, самые красивые цветы.
Тугой комок подкатил к горлу, Ивакин повернулся на бок. «Сейчас нельзя думать об этом. Нельзя, не время, — убеждал он себя. — Сейчас война. Надо скорее выздоравливать и идти в полк…»
В горницу вошла Катя. Принесла кринку молока, хлеб.
— Я сейчас налью, — сказала она тихо.
— Спасибо.
Ивакин раньше смущался в присутствии девушек. А сейчас ему так хотелось, чтобы Катя побыла в горнице, он даже покраснел от волнения.
— Посидите, Катя, со мной. Расскажите что-нибудь.
Катя взглянула на него и села.
— О чем рассказывать? Я ничего не знаю.
— Где были? Что делали?
Она пожала плечами, ее васильковые глаза потемнели.
— Бабушка с дедушкой не велят мне ходить далеко. Да я и сама не хочу. За травой за огороды дедушка вместе со мной ходил. К Вале Соковой, подружке, так я туда бегом, как стрела…
Она сидела на табурете прямо против кровати. Ивакин смотрел на нее и видел изогнутые, словно кто нарисовал их, брови девушки, ее чистый загорелый лоб, волосы, стянутые на затылке, несколько прядок выбилось около ушей. Катя глядела задумчиво в сторону.
— Раньше мы с Валей на речку каждый день ходили. Вот здорово было! Речка здесь хорошая. Вообще-то маленькая, но за деревней есть бочаг. Там даже лошадей купали.
— Так глубоко? — спросил Ивакин.
— Очень глубоко, — подтвердила Катя. — Я заплывать далеко боялась, больше все у бережка плескалась. — Катя вдруг смешалась. — Ну что это я вам пустяки рассказываю. Речка… Туда теперь никто из девчат не ходит. Мальчишки разве, и то редко…
Ивакин слушал Катю и вдруг вспомнил Волгу, которая была ему родной рекой, потому что он вырос на ней.
Мальчишкой, после уроков в школе, он спускался по крутому берегу к воде, садился в тени огромных, в три обхвата, лип и подолгу следил за быстрым ходом катера, оставлявшего после себя пенную гриву; смотрел, как грузчики, будто челноки, ступали по мосткам с берега на баржу и обратно; слушал хлопанье вальков по белью на лавах, ритмичное звяканье уключин. Из белой, с красной полосой трубы парохода вырывалось облачко пара, и окрестности оглашались сиплым гудком.
И вот сейчас Ивакину неожиданно представилось, будто ничего этого нет. Нет Волги, нет родного города. Застыли белые пароходы. Ему сделалось тоскливо. Он лежал, отрешенно уставившись в одну точку.
— Рассказывайте, рассказывайте, Катя. Мне очень интересно.
— А лес здесь какой, вы бы видели. — Она пригладила волосы на висках.
Ивакин улыбнулся: лес он немного видел.
— Красивый лес?
— Очень. Я даже с закрытыми глазами его вижу. Вот качаются сосны, вот березки листики свои перебирают… Я лес страсть как люблю. Бабушка говорит: «Тебе не в городе бы надо жить, а в деревне». Может, правда. Ходила бы каждый день в лес.
Ивакин подумал о своей матери. Она тоже очень любит лес. Уж ни одного выходного летом не пропустит, чтобы не сходить в лес — за черемухой, за ягодами, за грибами. Эх, мама, мама, как-то ты там одна?.. Вспоминаешь, наверно, каждую минуту своего Лешку, всякие тебе страхи снятся и видятся наяву. Но того, что на самом деле есть, ты не можешь даже и во сне увидеть. Нет, такое трудно представить.
Ушло за горизонт солнце. Поля с сараями просматривались смутно — темная стена леса будто приблизилась к деревне.
Старики Трофимовы ужинали без огня. Молча ели пшенную кашу с подсолнечным маслом, пили чай из самовара, слабо поблескивавшего в сумерках. В открытое окно был виден край крыльца и там, на ступеньках, склонившаяся фигурка Кати.
Старики говорили об Ивакине.
— Подниматься начал. А Филиппыча чего-то нет и нет.
— Слышь, а не попробовать ли его нашей мазью?
— Какой еще мазью?
— А что из подорожника.
— Той-то?
В деревне умели делать мазь из зеленых листьев подорожника. Собирали их, толкли, смешивали с медом. Липучая темно-зеленая масса лечила здесь всякие порезы, опухоли, нарывы, чирьи.
— Можно попробовать, — решила бабушка Марья.
Старик допил из блюдца чай, перевернул вверх донышком чашку, вылез из-за стола. Подсел на лавку поближе к окну. Фигурка Кати по-прежнему виднелась на краю крыльца. «И у ней душа не на месте», — подумал старик.
Незаметно появилась на небе луна.
Где она бродила до того? в какие уголки земли заглядывала? на кого смотрела?.. Старик в разговоре не заметил, как шмыгнула в переулке мимо палисадника девичья фигурка. Это Валя прибежала к своей подружке. Девушки уселись на крылечке, и луна теперь разглядывала их задумчивые лица. Выщербленные ногами доски еще хранили тепло жаркого солнечного дня. Небо было совсем темным, но какой-то неяркий свет все же озарял его. Под этим светом недвижно стояли старые березы, возвышающиеся темной глыбой над окружающим пространством. Недвижимы ветла, и куст сирени, и яблони в огороде. Мутной полоской тянулась от крыльца тропинка, уходя в темноту, где ничего не было видно: ни дороги, ни забора, ни поваленной весной в грозу березы.
Девушки разговаривали полушепотом.
— Где папаня сейчас? Жив ли?
— Придумали бы на фашистов такое оружие, чтобы враз их прогнать.
— Ну, разве сразу придумаешь. У него вон сколько танков и самолетов.
— Ну и что! Все равно наши должны придумать.
Приглушенные голоса звучали в темноте. И луна на небе будто прислушивалась к ним.
— А что раненый? Как он?
— Нога болит, но лучше вроде стало.
— Как его зовут?
— Лешей.
— Говорит что?
— Все расспрашивает, как у нас тут. Про речку, про лес. Любит расспрашивать.
— Ты бы его спросила: почему немцев так близко подпустили?
— Ну зачем ты, Валя! Разве он виноват! Ему самому сейчас нелегко.
Катя умолкла. Валя, вздохнув, продолжала глядеть в темноту.
— Ты читала книжку «Как закалялась сталь»?
— Конечно, читала. А что?