— Я часто думаю: вот были люди! Если бы не маманька да не малышка — убежала бы на фронт.
— Как это?
— А очень просто. Взяла бы мешок, сунула бельишко — и ушла.
— Тебя бы не взяли.
— Почему?
— Лет мало.
— Ну, лет… Прибавила бы.
Катя искоса поглядела на подружку. Красивая, подумала про себя. Никогда раньше не замечала, что Валя такая красивая. И смелая.
— А я крови боюсь, — заговорила она вдруг осипшим, глухим голосом. — Перевязку когда с бабушкой делали ему, я так дрожала.
— Вы в городе все неженки.
— Не скажи. В нашей школе сандружину организовали. Я перевязки делала быстрее всех.
— А в противогазе ходили?
— Ходили.
— Мы тоже.
На горизонте далеко мигнула багровая полоска света раз, еще раз, потом опять все потонуло в темноте. Теплый ветерок повеял с полей, какие-то неясные шорохи донеслись с огорода, может, упал сучок, а может, в листве завозилась сонная птица. Старые березы уже были неразличимы в окружающем мраке.
По утрам деревенскую улицу оглашало пение ласточек. Черными молниями уносились они ввысь и кружили там долго, наслаждаясь необозримым голубым раздольем и солнцем.
В тишине и свежести утра далеко разносились их голоса.
Когда люди вставали с постелей, выглядывали в окна, выходили на улицу, осматривались тревожно и, вздохнув облегченно, спускались в огороды, шли за водой к колодцам.
Вдруг где-то совсем близко взревел мотор, работавший на предельных оборотах.
В избу вбежала Катя. Лицо бледное, пепельное.
— Бабушка, немцы!
— Где?
— У пожарного сарая, — выдохнула она. — Едут и едут…
Приковылял с огорода дед: да, немцы в деревне — на машине, на мотоциклетах.
— Ах ты, господи! — всхлипнула бабушка Марья. — Что же нам делать? Отец, Катерина, горницу закройте!
По улице не спеша катил черный мотоцикл. Немец в каске, в очках стрелял из автомата вверх. Треск мотоцикла и выстрелы отдавались в ушах людей устрашающим грохотом.
Трофимов распахнул дверь в горницу.
— Немцы, — бросил он коротко.
Ивакин засуетился, стал торопливо опускать ноги на пол.
— Куда ты? Лежи!
Мотоциклы, делая крутые виражи, подъезжали к домам. «Шнель! Шнель!» — кричали немцы, не слезая с колясок, и показывали в конец деревни. Солдат на ломаном русском языке несколько раз повторил: всем жителям собраться около пожарного сарая. Но люди плохо понимали его, метались из стороны в сторону. Бабы голосили, горьковатый запах перегоревшего бензина и еще чего-то едкого, чужого носился в воздухе.
Завизжал пронзительно в чьем-то дворе поросенок. В хлеву у Трофимовых замычала корова.
Бабушка Марья побежала было в хлев, но тут же вернулась, мотая головой, показала на горницу.
— Катерина! Катерина!
Она не успела договорить — в проулке стоял немец. Ворот зеленой куртки нараспашку, видна волосатая вспотевшая грудь. Лицо загорелое, улыбающееся.
Кажется, немец остался доволен произведенным эффектом: люди мечутся в страхе, люди потеряли голову — так и должно быть. Он по очереди оглядел сначала старика Трофимова, потом бабушку Марью. Затем дерзкий, прямой взгляд его чуть дольше задержался на Кате. Насладившись их замешательством, немец двинулся к крыльцу. Сердце у стариков оборвалось. Но, сделав несколько шагов, немец остановился и задрал голову. Скоро стало понятно, что привлекло внимание немца — маленькое грязно-серое пятнышко под застрехой, откуда доносился веселый щебет. Две юркие черные головки, раскрыв розовые клювики, выглядывали из гнезда: птенцы просили еды, они ждали родителей, отправившихся за пищей.
Старик Трофимов, семеня ногами, спустился с крыльца и встал перед немцем. Чуть поодаль от него застыли бабушка Марья и Катя.
— Хозяин? — спросил немец, глядя на старика серыми глазами.
Трофимов утвердительно кивнул. Он не знал, как унять появившуюся дрожь в коленях. Закурить бы, подумал он.
— Хозяинка? — Немец показал на бабушку Марью.
— Да, — ответил Трофимов и полез в карман за табаком, но тут же раздумал курить.
По улице промчался, яростно треща, мотоцикл.
— Фрейлейн… дочш? — спросил солдат, ткнув пальцем в сторону Кати.
— Внучка, — отозвался старик.
Солдат долго и с удивлением разглядывал Катю, потом его взгляд скользнул по глиняному рукомойнику, висевшему на крыльце, по калитке, ведущей в огород.
— Алле марш! — сказал он, показав рукой вперед. — Алле марш!
Старик Трофимов не понял команду и потому стоял точно вкопанный. Ствол автомата на груди немца зловеще темнел. Старик кожей чувствовал его жгучий холодок.
— Алле марш! — повторил немец резко и показал рукой в проулок.
Губы бабушки Марьи шевельнулись, веки дрогнули. Она взяла за руку Катю и пошла, куда показал немец. Следом за ними двинулся и старик.
— Шнель! Шнель! — прикрикнул немец, не поворачивая головы и продолжая разглядывать крыльцо, грабли, прислоненные к стене, давно не крашенные наличники на окнах.
Потом он вынул из кармана зажигалку и металлический портсигар. И снова уставился на ласточкино гнездо под застрехой, откуда доносилось щебетание птенцов. Стукнула земля под каблуками — немец двинулся следом за стариком.
У пожарного сарая стояли в оцепенении люди. Тесно жались к матерям дети. Около открытого легкового автомобиля, заложив руки за спину, ходил офицер: два шага в одну сторону, два — в другую. Иногда он останавливался, с минуту стоял, расставив широко тонкие ноги, и, водя вправо и влево головой, что-то рассматривал за деревьями и деревенскими крышами.
Доносилась немецкая речь, какие-то выкрики, быстрые, захлебывающиеся в потоке слов фразы. Катя хотя и учила немецкий язык в школе и считалась в классе отличницей, сейчас, вслушиваясь в этот поток чужих слов, ничего не могла понять. Она стояла ошеломленная: уроки в школе, где звучали стихи немецких поэтов, и гортанные выкрики солдат, вытоптанная площадка перед пожарным сараем, где расхаживал, задрав голову, немецкий офицер, — никогда не думала, что произойдет такое.
Офицер скучающе смотрел куда-то поверх толпы, бросал изредка короткие слова стоявшему позади полному немцу, тоже, по-видимому, офицеру, а может, унтер-офицеру, на его френче были серебряные петлицы. Тот при каждом слове выпячивал мясистую грудь и пристукивал каблуками.
Люди ждали, опустив глаза в землю. Солнце по-прежнему светило над ними. В крайнем дворе заливался сипло петух. Чертили над землей свои дуги неугомонные ласточки. А людям думалось: пришел конец. Им казалось, что деревню свою, и небо, и летающих ласточек они видят в последний раз.
— Ахтунг! — гортанно прокричал офицер, и полный немец, чуть подавшись вперед и крутя во все стороны головой, начал переводить. — Жители Зяблиц должны выдать немецкому командованию, которое есть единственная власть для них, коммунистов, советских работников, красноармейцев, командиров и политруков, оружие… За укрывательство — смертная казнь… За неподчинение распорядкам — смертная казнь… Выходить после восьми часов вечера на улицу нельзя. За нарушение — расстрел…
Ивакин сидел на кровати. И треск автоматов, и тарахтенье мотоциклов отчетливо были слышны ему в горнице. Враг находился рядом. Совсем близко — за этой стеной, на деревенской улице… Ивакин склонился и нашарил под матрацем две лимонки — все, чем располагал.
Он подержал на ладони гранату. На одного фашиста — слишком густо. Но живым он не дастся.
Хлопнула дверь. Кто-то прошагал в сенях. Ивакина будто обдало холодом. Снова стало тихо. Потом за дверью зашуршало, задвигалось, и бабушкин голос сказал:
— Что же теперь будет с нами?
Немецкий офицер произнес перед жителями устрашающую речь и уехал на автомобиле. А в деревне осталась команда — семь человек. Солдаты облюбовали себе избу напротив пожарного сарая; выселили деда Архипа со старухой и внучатами, даже одежонку не позволили, которую получше, взять. Выгонять да отбирать — дело привычное для них.
Потом соседи видели: в огороде солдаты разожгли костер, мордатый немец надел на себя белую куртку и колпак — понесло через всю деревню жареным мясом…
На бревнах на солнцепеке развалился другой немец. Двери пожарного сарая за его плечами — нараспашку. Ручной насос — гордость Зяблицкой пожарной дружины — валялся за углом. В сарае стояли мотоциклы. Хищно поблескивали на них воронеными стволами пулеметы.
Солдат на бревнах щурился блаженно, вдыхая запахи, приносимые с огорода, наблюдал с усмешкой за большим черным котом, притаившимся за палисадником. Что выискивает этот кот? Немец приподнялся, позвал призывно: кис-кис-кис… Кот настороженно заводил ушами, не решаясь пойти на призыв. Немец повторил: кис-кис-кис… Запах жаркого, видимо, смутил кота. Изогнув спину, он ступил на тропинку. Тут же простучала короткая очередь. «Ха-ха-ха…» Два солдата выбежали из дома. «Что случилось, Франц?» «Русская разведка», — корчился немец от смеха, показывая на пушистый комочек на тропинке.
Жизнь будто перевернулась. Люди старались не появляться на улице.
Старик Михалыч приковылял к Трофимовым, махнул хозяину в окно рукой — в избу не пошел.
Сели в огороде под яблоней. Михалыч, зажав в щепоть табак, долго возился, свертывая цигарку.
Затянулся, выпустил дым.
Трофимов терпеливо ждал.
— Филиппыча, фершала, немцы увезли.
— Что?! Куда увезли?!
— Неизвестно куда.
— Да за что же его?
— Говорят, будто пленных по большаку вели. Раненый был там. Ну Филиппыч и хотел помочь, а его забрали.
Старики долго молчали. Слышно было, как стрекотал где-то в траве кузнечик, лоснились на грядке иссиня-зеленые стрелки лука.
— За что же забрали-то?
— А спроси их — за что. — Михалыч сплюнул. — Должно быть, за то, что хотел помощь оказать раненому бойцу.
Все стало понятно. Вот почему Филиппыч не пришел. Теперь, значит, и вовсе нечего ждать его.
— Хотел предупредить тебя, — сказал Михалыч.