Через месяц работа на «объекте» была закончена. Но Лубянов продолжал ездить на ту станцию и встречаться с Таней. И позже, когда из лагеря их перевели в город, в казармы, он тоже ездил. После казарменной суеты он словно обогревался у Тани; ее голос, запах духов, добрая, мягкая улыбка — все притягивало его к ней, влекло. Жила Таня в простом деревянном доме, каких много в пригородных поселках. Вход в дом был через террасу, и Лубянов, поднявшись по ступенькам и открыв дверь, нарочито громко стучал об пол сапогами, как бы давая этим знать, что он прибыл. Таня тотчас выбегала на террасу, Лубянов обнимал ее, кружил на руках, как маленькую, радуясь ее смятению.
А мать Тани, пожилая худощавая женщина, встречала Лубянова сдержанно, в ее больших серых, как у дочки, глазах Лубянову чудился вопрос: кто ты и зачем сюда ходишь? Вопрос этот внутренне обжигал Лубянова, оставляя в груда неприятный осадок. В такие минуты Лубянов начинал размышлять и спрашивать себя, чем же действительно кончатся его встречи с Таней? Не могут же они продолжаться вечно. Сейчас он служит в армии. А дальше? Жаркая была у Лубянова любовь, но головы он не терял и никаких планов на будущее не строил. Иногда очень серьезно подумывал, что где-то в перспективе ему следует оборвать этот роман, оборвать вовремя, чтобы не было претензий друг к другу.
Так он размышлял, прикидывал, а жизнь шла своим чередом, и встречи с Таней продолжались. «Но ведь она ничего не требует от меня, чего же я беспокоюсь?.. Старуха-мать — ее дело двадцатое. Поменьше надо обращать внимания… Пускай все идет как идет — точку поставить всегда успею».
Когда началась война, Лубянов подумал: «Ну вот, сама жизнь разводит нас». Он уйдет на фронт — и роману конец. Пусть не ждет. Не надеется. «Прощай, Таня, и не поминай лихом…»
В те дни, слушая несущиеся из репродукторов бравурные марши и песни, Лубянов считал, что война не будет долгой. В его воображении рисовались какие-то бои, которые всегда складывались так, как ему того хотелось, то есть в высшей степени удачно. «Дадим фашистам по мозгам — и домой», — самонадеянно размышлял он, представляя в красочных картинах собственное счастливое возвращение с победой…
Медленно вползал в окно рассвет. Солдаты покинули избу. Но Лубянов все же успел поговорить с молодой женщиной. Сердце его дрогнуло, когда он посмотрел ей в лицо. Ну вылитая Таня: ее глаза, ее улыбка, и этот взгляд снизу вверх.
— Нет, никакой родни у нас в Ленинградской области нет, — ответила она. — Всю жизнь здесь, в этой деревне. Есть еще тетка, на той стороне ее дом. — Женщина показала куда-то в пространство. — Муж на войне. Ни одной весточки от него не получили. Фамилия наша Петровичевы. Может, встретите где-нибудь, — неожиданно сказала женщина, и губы у нее задрожали.
— Вы только не волнуйтесь, время сейчас тяжелое, но мы все преодолеем… — начал было Лубянов и замолк, поняв, что говорит пустые, ненужные слова. — Спасибо вам за ночлег. — Он протянул женщине руку.
Тяжело вздохнув, она повторила свою просьбу:
— Петровичевы мы, не забудьте. Вдруг повстречаете…
— Хорошо. Если встречу, расскажу о вас.
По тому же заросшему кустарником оврагу батальон уходил из деревни в лес. Несколько женщин и двое стариков стояли около крайней избы и угрюмо смотрели им вслед.
Порядок движения батальона был прежний: впереди лейтенант Жердев с разведчиками, далее капитан Поздышев во главе колонны, а замыкал движение лейтенант Лубянов со взводом.
Стояла утренняя первозданная тишина. Нарушал ее только щебет птиц, перелетавших с ветки на ветку. Батальон быстро пересек поляну с огороженной для выпаса скотины площадкой, вступил в другой лес и начал колесить то вправо, то влево, стараясь не приближаться к дорогам, около которых леса кишели немецкими танками, грузовиками, пушками. Неожиданности подстерегали их всюду. Лес вдруг кончался, и тогда приходилось пробираться оврагами, балками, скрытно, чуть не ползком, идти через неубранные поля ржи и пшеницы.
Капитан Поздышев шел прихрамывая. Время от времени он доставал из полевой сумки карту и, чуть замедлив шаг, внимательно разглядывал ее. Батальон давно сбился с маршрута, давно миновал те населенные пункты, которые были указаны Поздышеву командиром полка майором Астаховым. В Калинове и в Тропаревке оказались немцы, и теперь батальон пробивался к своим как бы на ощупь, не зная точно, где проходит фронт и далеко ли отошли на восток наши части.
Глядя на карту, Поздышев мысленно пытался представить, куда мог двинуться полк, каким маршрутом он отступал. Судя по всему, в Калинов Астахов тоже не мог выйти, так как немцы опередили его. Соображения Поздышева мало что значили теперь, потому что путь на восток для попавших в окружение частей определялся не маршрутом, прочерченным кем-то на карте, а обстановкой, сложившейся на этом участке фронта. Обстановка же эта была крайне тяжелой.
Неделю назад полк получил приказ: спешно отступить с занятых позиций, оставив для заслона батальон. Майор Астахов долго не раздумывал. Он понимал: чем крепче будет заслон, тем успешнее сумеет закрепиться полк на новом рубеже. Поэтому выбор пал на лучшего комбата полка капитана Поздышева. Он должен был во что бы то ни стало задержать немцев на сутки, не позволить им овладеть шоссейной дорогой, ведущей на Смоленск.
После того как Поздышев был ознакомлен с положением дел на обороняемом участке, видимо, для того чтобы поднять настроение комбата, Астахов сообщил, что отдает в его распоряжение пулеметный взвод.
— Прикажу, чтобы тебе добавили гранат и мин, — Астахов сделал паузу, ожидая, что скажет на это Поздышев, и, так как Поздышев молчал, майор закончил, глядя куда-то в сторону: — Меня уведомили, что впереди нас бьется с немцами какое-то крупное подразделение. Отступая, оно вольется в боевые порядки твоего батальона. Поимей это в виду.
Возможно, Астахова ввели в заблуждение. На позиции, обороняемые батальоном, вышли немецкие танки… Вышли, но не прошли. Батальон выполнил приказ, задержал немцев на сутки, хотя сам потерял половину состава.
Теперь обескровленный батальон пробивался из окружения, и долг командира повелевал Поздышеву сберечь уцелевших бойцов. Собственно, того же требовал приказ майора Астахова. Поздышеву вдруг вспомнились его жесткие слова: «Вы должны задержать немцев на сутки». Белесые глаза Астахова глядели на комбата сурово и непреклонно, как бы досказывая недосказанное: «Любой ценой — даже ценой жизни…»
«Что ж, мы выполнили приказ, — думал Поздышев. — А цена?..» Лицо у комбата вдруг задергалось, как после контузии, и, чтобы скрыть волнение, он отвернулся и отошел в сторону, пропуская идущих цепочкой красноармейцев. Когда нервный тик прошел, Поздышев стал наблюдать за движением колонны. Люди шли усталые, изнуренные бесконечными переходами, внешне невзрачные, но Поздышев знал: эти люди, все до одного, дрались как герои. Поздышева так и подмывало сказать им что-то теплое, ласковое, но, как ни странно, таких слов он не находил, все как будто выгорело, истлело у него внутри, и, постояв минут десять, комбат поспешил в голову колонны. Из груди его хрипло вылетело лишь сухое и привычное:
— Вперед! Вперед! Не растягиваться!
Откуда-то из чащи леса вынырнул лейтенант Жердев. Обросший щетиной, с ввалившимися глазами, но, как и всегда, подтянутый и строгий. Он вполголоса доложил:
— Лес кончился, товарищ комбат. — Жердев достал карту и ткнул в нее пальцем: — Вот здесь.
Поздышев нахмурился:
— Но тут же…
— Старые карты. Врут, — буркнул лейтенант.
Посоветовавшись с Жердевым, комбат решил изменить направление и двинуться в обход поля. Быстро пересекли лощину, достигли небольшого болотца и вдруг увидели четкие следы гусениц. Жердев послал по направлению следа разведчиков. Скоро они вернулись: оказывается, лес впереди набит танками и бронетранспортерами. Пришлось повернуть обратно и взять еще левее за лощиной, чтобы обойти опасное место. Поздышев понимал, что они кружат, что продвижение вперед незначительно, но другого выхода не было. Хорошо еще, что разведчики вовремя обнаружили эти следы через болотце и скопление немцев в лесу. Допусти они оплошность — началась бы схватка, возможно последняя для них, так как у немцев и танки, и бронетранспортеры.
Всякий раз когда удавалось ловко обойти скопление немцев, Поздышев добрым словом поминал Жердева: лейтенант и его разведчики не только своевременно предупреждали об опасности, но и находили пути для дальнейшего продвижения вперед. «Повезло мне с Жердевым», — думал в такие минуты Поздышев. Действия разведчиков прибавляли ему уверенности, и на какое-то время капитан даже отвлекался от обычных своих размышлений и вспоминал другое время, семью.
Когда началась война, Поздышев находился в отпуске, косил сено у тестя в Харьковской области. Ему удалось выехать и добраться до штаба округа, а оттуда — в свою дивизию. Жена и двое детей остались в деревне, и думы о них постоянно переплетались у Поздышева с тем, чему он оказался свидетелем здесь, встречая на дорогах беженцев, видя сгоревшие избы, слыша детский плач. Горькие мысли одолевали комбата: как-то там его малыши?
Поздышев ни с кем не делился своими мыслями о семье: считал, что такие разговоры к хорошему не приведут — только взволнуют человека и тем самым снизят его боеспособность, внимание. У многих ведь имеются семья, дети. Поздышев и сам старался отмахнуться от воспоминаний о жене, детях, но не всегда это ему удавалось.
Лес, по которому они теперь шли, был густой, настоящий. Высокие сосны и ели перемежались многолетними дубами, а то вдруг возникали молодые березовые рощи с белеющими, как свечи, ровными стволами. В заросшей орешником ложбине разведчики обнаружили родник. Поздышев разрешил бойцам наполнить фляги и утолить жажду — во рту и у него пересохло, язык еле ворочался.
— Привал бы сделать, — сказал подошедший Лубянов, кося глазами на комбата.
— Никакого привала. Попьем воды и дальше, — отрезал Поздышев.