Взрывы то сгущались на опушке, то отдалялись в глубь леса, потом снова возвращались на опушку. Немцы методично посылали снаряды в лес, старательно обрабатывая каждый квадратный метр площади. Два огненных столба возникли слева, где занимал оборону взвод Соловьева. Что-то прокричав, Поздышев — лицо перекошенное, бледное — пошел по окопу к Соловьеву. Каска у комбата съехала набок, Поздышев не поправлял ее, шел быстро, переступая через лежащих солдат, обходя тех, кто, скорчившись, истекал кровью.
Лубянов хриплым голосом крикнул:
— Спокойно, ребята! Сейчас обстрел кончится!
Он понимал, что и без него солдаты поймут, когда кончится обстрел. Но он хотел сообщить им, что находится рядом, наблюдает за противником, командует.
Взвыв по-щенячьи, впереди разорвался снаряд. Волна горячего воздуха обожгла Лубянову лицо. Он упал, прижавшись щекой к стенке окопа. И в этот момент в уши ему ударил крик:
— Помогите!..
Он вылез из окопа. Стал продираться через кусты, хотя их можно было обойти, прыгнул в другой окоп, тычась руками в землю, в солдат, никого не видя и не слыша.
Спирин лежал на боку на дне окопа и корчился от боли, другой его бок был весь в крови. Страшно белела кость на том месте, где должна быть рука.
— Помогите!.. — слышался стон.
Первое, что осознал Лубянов, — надо как можно быстрее сделать перевязку, остановить кровь. Но он никак не мог совладать с собой, руки не слушались, к горлу подступала тошнота. Кто-то снял с себя и разорвал нижнюю рубаху. Долго не могли сделать жгут. Лицо Спирина белело с каждой минутой, он громко стонал, и кровь продолжала течь с плеча. «Да что же это… Ведь учили…» — в отчаянии шептал Лубянов, накладывая на торчащую кость повязку за повязкой. Тошнота тем временем усилилась.
— Отнесите его в лес, — приказал он и бросился в свой окоп, не замечая, что солдаты, приладив винтовки на брустверы, ведут огонь. Про себя он отметил, что половина его окопа обвалилась от прямого попадания. Из земли выглядывали горлышки бутылок с зажигательной смесью. Увидев их, он жарко прошептал:
— Ну вот… Теперь моя очередь…
Он взял одну из бутылок и посмотрел в поле, в ту сторону, где находилось шоссе. Две танкетки маневрировали взад-вперед по полю и стреляли. Казалось, они вели какую-то веселую игру — гонялись друг за другом и от избытка энергии постреливали в лес.
Лубянов прекрасно понимал, что танкетки неуязвимы, что следует подпустить их ближе и что вообще винтовочный огонь для них не страшен. Губительны только гранаты и бутылки с бензином, конечно в случае удачного попадания. Приложив ладони к губам в виде рупора и обернувшись к солдатам, Лубянов крикнул, чтобы не стреляли. И, словно услышав его крик, танкетки почему-то вдруг развернулись, выехали на шоссе и помчались по нему, подняв клубы желтовато-черной пыли.
Лубянов неотрывно глядел на удалявшиеся танкетки, потом, когда они окончательно скрылись из глаз, ткнулся мокрым от пота лицом в бруствер и, обессиленный, медленно опустился на дно окопа. Сидел согнувшись, ничего не слыша и не видя. В этом узком земляном пространстве он сейчас будто оторвался от остального мира: только он, Лубянов, и этот окоп, только его ослабевшее, вздрагивающее тело и эта земля, осыпавшаяся при малейшем движении.
Между тем обстрел постепенно прекратился, и в лес снова пришла тишина. Во взводе оказалось пятеро раненых. Их перевязали и унесли в глубь леса.
Подошел сержант Кажаев. Не глядя в лицо Лубянову, тихо сказал:
— Спирин умер.
— Что?
— Спирин умер, — негромко повторил Кажаев, по-прежнему глядя в сторону.
— Где он?
— Там, — Кажаев показал рукой в лес.
Лубянов тотчас же пошел в указанном направлении. Еще издали он увидел, что трое солдат и старшина Гурьев собираются опустить завернутое в плащ-палатку тело Спирина в могилу. Увидев быстро приближающегося к ним лейтенанта, они остановились.
— Вы что, товарищ лейтенант? — спросил Гурьев.
— Пришел попрощаться, — пояснил Лубянов и после небольшой паузы добавил: — Мой помощник.
— Истек кровью, бедняга, — заметил Гурьев. — Хотите посмотреть?
— Не надо, — быстро проговорил Лубянов, краем глаза разглядывая вытянувшееся под плащ-палаткой тело своего помкомвзвода. — Документы взяли?
— Взяли, как же. Вот. — Старшина порывисто дернул ремешок полевой сумки и достал обернутую в газету книжечку.
Лубянов полистал ее, не читая, и вернул старшине.
— Больше ничего нет?
— Документов больше нет, — ответил Гурьев. — Есть несколько писем.
— Покажите.
Гурьев снова рванул ремешок полевой сумки, извлек оттуда тонкую пачку писем.
— Это все?
— Все.
Лубянов жестом показал в сторону могилы, — дескать, хороните. Солдаты неумело взялись за концы плащ-палатки, Гурьев с Лубяновым поддерживали тело Спирина посредине. Опустили его в могилу. Гурьев дал знак рукой — и солдаты взялись за лопаты.
«Вот и все, — подумал Лубянов, глядя на спорую работу солдат. — Был сержант Спирин, в гражданской жизни районный фининспектор, и нет его…»
— Я напишу его родным, — произнес Лубянов каким-то извиняющимся тоном. — Письма останутся у меня.
— Хорошо, — ответил Гурьев, деловито следя за работой солдат. — Только почты-то здесь нет, товарищ лейтенант. Как будете посылать?
«Действительно, почты здесь нет. Как это не пришло мне в голову?» — Лубянов поглядел на Гурьева тяжелым, отрешенным взглядом.
Поздышев спустился в окоп, посмотрел в бинокль направо, налево, прислушался к далекому гудению самолета.
— Скажите, Лубянов, солдаты все понимают?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, обстановку, наше положение.
— Конечно, понимают.
— Не паникуют?
Лубянов пожал плечами:
— Вроде нет, не замечал. Не до этого, знаете…
— Надо сказать солдатам, что мы с часу на час ждем помощи, — проговорил Поздышев, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Вы меня поняли?
— Понял.
— С часу на час. Только надо продержаться немного. К нам обязательно придут на выручку.
— Понял, — повторил Лубянов, устало глядя в глаза Поздышеву.
— Ну а в случае чего, лейтенант, — выход у нас один. — Поздышев поморщился. — Берегите патроны, не стреляйте по дальним целям — бесполезно. — Поздышев протянул Лубянову руку и крепко пожал ее.
До вечера по шоссе прошли сотни танков и автомашин с пехотой. Лубянов даже перестал считать. В автомашинах с удлиненными бортами ехали солдаты, горланили песни; почти не умолкали губные гармошки. Весь этот поток техники и людей мчался в глубь страны, на восток, откуда уже не доносилось ни одного выстрела. Там небо бороздили тяжелые «юнкерсы» и быстроходные «мессеры», оставлявшие за собой тонкий, подвывающий свист.
На опушке леса дополнительно были вырыты щели для сторожевых постов. Лубянов не вылезал из окопа. Глядя на двигавшиеся в два ряда по шоссе колонны немецких автомашин, танков и мотоциклистов, думал о словах Поздышева насчет помощи с востока. Говорить об этом солдатам он посчитал ненужным. Что это даст? Ему все равно никто не поверит.
Немного погодя Лубянов вспомнил о письмах Спирина, которые взял у старшины. Достал их из полевой сумки и стал читать.
Одно письмо было от матери. Она передавала приветы от родственников, сообщала мелкие новости, просила беречь себя. Это письмо было послано в город Серпухов, где дивизия укомплектовывалась перед отправкой на фронт. Другое письмо было, по-видимому, от приятеля, хорошего друга семьи. Оно хранилось с довоенного времени. Друг приглашал Спирина вместе с женой в гости в город Горький, отчаянно ругал какого-то Борьку, который сбился с пути, гуляет и с которым следовало бы им обоим серьезно поговорить. Третье, самое короткое письмо было от жены. Лубянов прочитал его особенно внимательно:
«Здравствуй, дорогой Витя! С приветом к тебе твоя жена Фиса и сынок Леня!
Витя, будь всегда уверен во мне и не расстраивайся: мы переживем все трудности, которые принес подлый враг. Я всегда буду с тобой, ты мне так близок и дорог, что я даже не могу это описать. Не серчай, что мало написала, ты же знаешь, я не умею писать много, да к тому же волнуюсь за тебя. На листке не поместишь все то, что я сейчас чувствую в душе.
Целую тебя крепко — твоя Фиса».
Лубянов долго сидел на краю траншеи, устремив глаза в пространство. Голубело над головой небо. Иссеченные осколками и пулями ветки берез и сосен валялись вокруг. Лубянов держал листок, исписанный крупным, почти детским почерком. Спирин погиб, Спирина нет, а близкие ему люди будут долго помнить его и любить. Неизвестно, когда и от кого Фиса получит извещение, что ее дорогой Витя пал смертью храбрых. Лубянов представил, как заплачет она, услышав эту горькую весть.
Мысли о Спирине, о его жене Фисе как-то незаметно связали Лубянова с его собственной судьбой. И странно, в этот час он снова вспомнил Таню, ее милую застенчивую улыбку, ее руки, робко, по-девичьи обнимавшие его когда-то. Где все это? Куда делось? Где письма, которые писала ему Таня, когда они не имели возможности повидаться? Она в письмах была так же немногословна, как и Фиса. И самое удивительное — Таня тоже всегда говорила: «Я с тобой…» Лубянов опустил низко голову, замер, задыхаясь от подступившей к сердцу тоски. Как мог он разрушить эту любовь? Как мог?..
Около трех часов дня над лесом появился «костыль» — немецкий разведывательный самолет. Он кружил очень низко, чуть ли не задевая макушки деревьев. Солдаты застыли в траншеях, напряженно прислушиваясь к трескотне мотора.
Неожиданно раздался крик:
— Танки!
Танки шли к лесу с двух сторон: от шоссе и со стороны деревни по полю. Их лязгающе-утробное урчание быстро приближалось. Лубянов высунулся из окопа, потом опустился, подхватил несколько гранат, пригибаясь, перебежал в щель, вырытую на гребне опушки. И тут же до его ушей донесся новый жуткий гул: желто-серые крылья с черными крестами распластались в небе. Надсадно завыли бомбы. Голос Поздышева, переходящий на истошный крик, призывал отойти в лес. «Действительно, в лесу танки не достанут», — подумал Лубянов и выскочил из окопа, сделал поспешно несколько шагов, лег за деревом. Рядом громко стонал раненый. Лубянов рванулся на этот стон и снова прижался к земле: сбоку оглушительно грохнул тяжелый снаряд — стон прекратился. Жужжали осколки, рвались снаряды, ломались деревья. Клубами наползал дым, пахло кровью и порохом. Солдаты из взвода Соловьева и сам Соловьев перебегали вправо. «Там же болото! Куда вы!» — крикнул Лубянов, но его голос утонул в треске и грохоте. Зеленые фигуры в касках с рожками показались на опушке леса. Лубянов хорошо различал их лица, их расстегнутые мундиры. Прицелившись, он дал короткую очередь, увидел, как один за другим повалились два немца, прошептал заикаясь: «Вот вам, мать вашу…» С рваным треском разорвалась позади граната. «Ах, мать вашу…» — Лубянов достал из кармана лимонку, выдернул кольцо и бросил. Острая боль в плече заставила его застонать. Он напрягся и бросил еще одну гранату. Его автомат сыпал пулями направо и налево, не позволяя немцам приблизиться. Израсходовав последнюю обойму, затравленно оглянувшись, он достал судорожным движением из кобуры пистол