— Значит, с другим ей было бы хорошо? — сказал боцман.
Старуха опять помолчала, затем произнесла:
— Ты лучше у нее спроси.
— Было бы или нет?
— Может, только с принцем. Сама-то она не больно знает, какое ей в точности счастье надобно. И с принцем бы не ужилась.
— Чего же ей надо?
— А я знаю? Она всегда была странная. Подружки веселые были, а она красивая. Гордилась, что недоступная. Все в зеркало себя разглядывала…
Боцман задумался. Он доверял старухе, но вместе с тем из опыта многих знакомых знал: часто с рождением ребенка женщина привязывается к мужу, и тогда в доме снимается напряжение и возникает покой. Сообразив, что жена специально уклоняется, Титов воспользовался хитростью и все же добился согласия Клавы на ласку и, спустя время, стал по ночам наивно и осторожно прикладывать руку к ее животу. В команде парохода заметили, что у него новый душевный подъем, как до того замечали, что у боцмана дома стало не ладиться. Ребенка он захотел страстно и теперь удивлялся, как это в нем не было раньше такой мягкости, когда при виде всякого малыша на улице хочется взять его на руки и погладить по голове. В это время для него случилось приятное событие. В море на пароход передали, что Титов награжден орденом, занесен в список почета Пароходства и получит денежное поощрение. С этой вестью он явился домой и, рассказав обо всем, увидел, что за время его отсутствия в доме произошло некое чудо, так как жена поздравила от души, встреча была очень хорошей, а теща сползла с печки, и они все вместе сидели за столом.
Клава преобразилась, посвежела; глаза стали счастливые, на щеках вновь появился румянец. Она взялась следить за собой, применяла перед сном массажи, подкрашивала губы и ресницы, выписала даже журнал мод и модам следовала со вкусом, так что было удовольствием и гордостью появиться на людях с такой женой. Но теперь пришлось выходить так же редко. Она вдруг доверила ему все хозяйство. Наскоро его поцеловав, когда возвращалась с работы, она принималась за домашние дела, но неожиданно спохватывалась и исчезала на какое-нибудь собрание.
Он был не против общественной деятельности. Конечно, в данном случае женщине не обязательно натягивать капроновые чулки и ярче выводить губы, но раз она щепетильна в туалете, то нет в этом ничего удивительного. Но сердце было трудно ввести в заблуждение. Боцман ревниво чувствовал причину: от чего у жены появилась жажда быть радостной. Кожа у Клавы была на ощупь как шелк, красивое лицо не исказили морщины. Но качества эти с каждым годом исчезали все быстрее, и она торопилась, чтобы их оценили. Немолодым мужчинам ближе другие качества в женах, и хотя красота тоже очень приятна, но как достоинство, а не как товар. Поэтому Клава так быстро и согласилась выйти за Титова замуж — из страха перед временем; но он оставался для нее захудалым мужем, которого стыдно, больше того, он был добр, доверчив, и его было легко водить за нос.
Тогда он сделался зол, противен себе и приступил к ней с расспросами. Глянув дерзко, Клава ответила:
— Конечно, ты дурачок. Ты что, и не догадывался? А я-то думала, что ты давно знаешь…
— Выходит, это правда? — сказал боцман.
— Выходит, — и Клава насмешливо развела руками. — Может, будешь бить? — сказала она.
Он мог это сделать. Он едва сдержал себя, чтобы ее не изуродовать, пока она смеялась, и усилие над собой выразилось у него в бледности. Но Клава неожиданно заплакала. И после ненависти боцмана полоснула по сердцу жалость. Он невольно подался к жене, а она, желая опоры, как всякая горемычная женщина, стала плакать у него на плече, и выплакалась до конца, потому что он гладил ей голову, понимая, что у нее произошла беда, и она оказалась просто глупой бабой, приласканной для удовольствия. Человеческих заблуждений он встречал немало. Он согласился все забыть, и ему даже приятно было сознавать свое великодушие. Себя он вообразил мудрым опекуном, а Клаву нашкодившим ребенком, после этого случая не задавал ей больше вопросов и видел, что она ему благодарна.
Но он уже становился не прежним доступным человеком. Боцман Титов был задумчив. Ему хотелось почувствовать, что все поправилось; и оно наладилось — видимое согласие, и вокруг, кто их знал, поговаривали о семейном счастье. Ощущая ее руку, он степенно шагал с женой по городу, кивал знакомым, выдерживая солидный вид, но прикосновение Клавы к его локтевому сгибу раздражало боцмана, потому что это приличное семейное шествие было настоящим маскарадом и семейному счастью не соответствовало. Он предпринял свою методику воспитания. Полагая, что за ним есть кое-какое преимущество, Дракон сам распланировал их свободное время. Он купил абонементы на популярные лекции о культуре и политике; и теперь они с Клавой сидели вечерами в клубе, и никто их порознь не видел. Но теща опять покачивала головой. Жена поглядывала трусливо. Она было ударилась в семейные заботы: мыла, готовила и неистово стирала в сенях, наклонившись над корытом, так что виднелись ее груди и высоко оголялись полные и прекрасные ноги. Но потом у нее стало все валиться из рук. Бесполезно суетясь, она напоминала птицу в клетке с распахнутой дверцей: и так хочется вылететь, и можно это сделать, но перед клеткой глядит и стережет хозяин. «Значит, без меня и того хуже, — резонно отметил про себя боцман, — когда я там в плавании», — и погрозил ей пальцем:
— Не надо, — голос его был спокоен, раньше он таких жестов не использовал, но теперь предупреждал значительно: — Я еще вполне живой. Не обижай меня.
— Да нет же! — воскликнула Клава слишком весело и поспешно и прижала руку к груди с видом испуганным и неискренним.
— Что — «нет же»? — сказал он.
— Ну… перестань, — ответила Клава с жалкой улыбкой.
— Лучше давай, чтобы было все по-хорошему, — сказал боцман, пытливо взглянув на жену. — Или уж рубить так рубить: разом и навсегда. Ну что ты за человек? Висишь как паутина…
Но тут она зажала ему губы рукой, создав лукавый переход к сближению, и, обняв жену, он стал целовать ее то в лицо, то в шею, то в мочку уха.
«Ладно, — рассуждал он. — Пусть только родит ребенка. Это главное. А там поглядим». И по ночам нашептывал Клаве, чтобы она поскорее родила, шептал нежно, горячо и упрямо, требовал и заискивал. Она смеялась и обещала. Ребенок мог не только удовлетворить его отцовский инстинкт, он должен был воцариться в семье и поработить свою мать. Он стал посещать разные бойкие места. Семейному человеку следовало заходить туда очень нерегулярно, но он как-то грустно поступился этим правилом. Как это ни странно, он все навязчивей любил жену, но, мучимый недоверием к ней, искал утешения в пивной, где действительно было это самое утешение с каким-нибудь старым товарищем, когда сперва брали в руки кружки, а по возрастании жажды — стаканы. Но неожиданно у Клавы появились приметы беременности. Она об этом сообщила, и опять с воодушевлением он отправился в долгое плавание. Жена глядела с берега залива, помахивая пароходу рукой из-за каменного барьера, как прочие жены.
Летом пароход возвращался в Ледоморск. Радист включил на палубе микрофон и завел победную музыку. По бортам протягивалась плоская зелень побережья, затем пошли лесные причалы. За предместьями вырастал город. Каменный барьер на набережной привлекал для свиданий молодежь, и теперь она там сидела, подстелив газетки. Под музыку пароход следовал как прославленный. Он обошел буи в заливе, снижая скорость; музыка послышалась в городе, производя при яркой погоде праздничное впечатление. Потом пароход бросил якорь на рейде, дожидаясь очереди у причала; катер доставил портовую таможню, и после контроля судна можно было сходить на берег.
Те, кто был свободен, погрузились на катер, который для занятых на вахте привез их семьи и друзей. Боцман тоже был свободен. Покрутив винты якорных стопоров, он сходил переодеться из робы в костюм и сел на катер. Некоторое время он подождал на берегу, поставив чемодан на чугунный кнехт. Матросы весело намекнули, что приход надо отметить, но он отмахнулся. Оттого, что была солнечная погода, пиджак казался ему горячим, и он его снял. В сорочке и галстуке боцман отправился дальше пешком, чтобы еще побыть со своими предчувствиями. По его подсчетам, Клава должна была нянчиться с малышом. Он загадывал, кто родился, но, в общем, ему было все равно, и мысленно он уже держал на руках долгожданное потомство. Правда, он не получал писем. Но в этом ничего необыкновенного не было: почта нередко запаздывала переправляться из одного русского порта в другой соответственно назначению парохода. Прошагав весь город, он сделал совсем благополучные выводы, поэтому достал из чемодана детские погремушки, чтобы были наготове, и нес их под пиджаком, как букет цветов.
Достигнув дома, он сперва заглянул в окна и разглядел тещу. Она отворила ему дверь. Боцман поцеловал ее в щеку и вздохнул, когда опустил чемодан возле печи, где стояли ухват и скамейка, позволявшая старухе забираться наверх. С погремушками он пошел к своей комнате. Ребенок, видно, спал, и Титов, опасаясь его разбудить, осторожно отодвинул дверь, чтобы просунуть голову. Но теща сзади произнесла:
— Постой!..
— Кто? — спросил боцман.
— Постой, — опять сказала теща. — Там никого нет. Ребенка нет, и Клавы нет тоже…
Он подумал, что жена ушла катать ребенка по улице. Но вдруг чего-то испугался, взял тещу за руку, и она с недобрым выражением покачала головой.
— Жива Клава, — сказала она. — Чего ей будет? А ребенка, точно, нет. Он ей не понадобился.
— Что она придумала? — тревожно спросил боцман.
— Выкинула она ребенка, — ответила теща. — Нынче разрешено… Какого рожна бабе надо?.. — забормотала старуха. — Кто вас разберет?.. — И опять полезла на печку, чтобы там, накрывшись каким-нибудь изношенным пальтишком, кряхтеть и бормотать среди излюбленных к старости сумерек и кирпичей.
Потом появилась жена и не выразила никаких чувств ожидания, словно рассталась с мужем час назад. Сев к столу, она долго глядела в сторону, наконец сказала: