тана давление крови. «Посмотрим, чья возьмет, — подумал Семенов. — Я не могу идти напролом, но уморю вас осадой». Доктор боялся смотреть ему в глаза. Сестре опять хотелось плакать. «Я хорошо себя чувствую, — повторил Семенов. — Вы должны меня выпустить». — «Я не могу этого сделать», — сказал доктор. «Чего вы опасаетесь?» — «Я просто не имею права». — «То, чего вы опасаетесь, может случиться не только в море. Например, сейчас. Или — когда пойду по улице. Вы думаете, это меня устраивает?» — «Я не имею права», — сказал доктор.
— Отпустите в рейс, — попросил капитан. — Напишите в карточке «годен».
— Вы не годны, и я уже об этом написал.
— Я вам обещаю, что со мной ничего не случится. И не может ничего случиться. Я не хочу, чтобы со мной что-нибудь случилось.
— Все, — сказал доктор и подумал: «Я понял вашу тактику, уважаемый капитан. Если вы — коса, то я постараюсь быть камнем, хотя с вами очень трудно разговаривать; и мне вас жалко». — «Для начала неплохо, — подумал Семенов. — Противник начинает волноваться, и в конце концов он сдастся. А ты себя держи в руках. Хладнокровно осаждай, и он выбросит белый флаг».
…Кроме тети Лизы и Марса у него имелись две фотографии. Они висели рядом на стене в деревянных рамках. Жена и сын, когда фотографировались, глядели в объектив, и в каком бы месте комнаты старик ни оказывался, глаза близких поворачивались к нему. Их уже не было. Они в разное время умерли от болезней; а он прожил семьдесят лет и ни разу серьезно не болел, только был ранен в сопках Линахамари, где командовал ротой морских пехотинцев, был ранен осколками ручной гранаты под лопатку, выжил и опять воевал, а после войны, как положено, водил ледоколы и грузовые пароходы в арктических морях. Жена снималась в платье с белым воротником, и как будто ее кто-то смешил, но она старалась не рассмеяться, а сын был в кителе торгового флота и серьезный, он плавал вторым помощником капитана, и ему хотелось сфотографироваться получше. «Это жена и сын, — сказал Семенов, и Марс, дремавший на его коленях, дернул ушами. — Мне плохо без них, — сказал капитан. — Мне было бы не грустно. И мы друг друга любили; конечно, бывало, что ссорились, сам понимаешь, но любили друг друга, Тебе, Марс, наплевать, где твои жена и котята. А мне грустно, потому что я человек. У меня есть фотографии и ты, но мне этого мало. Фотографии молчат, а ты тоже не умеешь разговаривать, хотя и теплый. Правда, есть еще тетя Лиза. Она покупает мне печеночный паштет, лечит от простуды и приходит поболтать».
— Ну что, медицина тебя отпустила? — сказала тетя Лиза, заглянув к нему.
— Скоро отпустит, — сказал Семенов.
— По-моему, не отпустит. Ни к чему тебя отпускать.
— Нынче доктор сказал, что причины нет не отпускать. Им еще надо что-то проверить. Потом отпустят.
Тетя Лиза засмеялась и сказала:
— Ты сочиняешь как малый ребенок. Мне-то зачем зубы заговариваешь?
— Не заговариваю, — ответил капитан серьезно. — Правда, они меня еще не отпускают, но отпустят. Ей-богу, отпустят!
— Да зачем это тебе, скажи на милость?
— Видишь ли, руки чешутся. Места я себе дома не нахожу. Нам с Марсом на пароходе лучше. Да и не чувствую я себя больным. Мне надо делать дело. Знаешь, как-то обидно… А больше я ничего не умею, и не люблю, и не хочу. Мне бы выйти в рейс. Хотя бы еще один раз. А там будь что будет; лучше, конечно, не надо… Зачем мне большая пенсия, если мне тошно без дела?.. Не спрашивай меня об этом, тетя Лиза. Больше никогда не спрашивай. Если будет нужно, я сам скажу.
— Вон ты какой, — сказала старушка.
— Выходит, такой.
— Значит, будь по-твоему.
— Хорошо бы, — сказал капитан…
Он снова пошел в больницу. Пошел на другой день и на третий, и ходил еще долго. У него хватало выдержки, хотя в кабинете он был готов сорваться, и ему хотелось ударить кулаком по столу, швырнуть стул, затопать, закричать. Таким способом можно взвинтить нервы кому хочешь — доктор старался изо всех сил быть камнем, но у него не вышло. Его беда еще заключалась в том, что он был молод, самолюбив и стеснялся поделиться с коллегами постарше.
Он возвращался домой злой, а утром говорил жене, что не хочет идти на работу. Ему приснились дурные сны. Он обругал медицинскую сестру. С появлением капитана его самого было в пору посылать к врачу — к психиатру, и если бы он пошел, у него установили бы встревоженность высокой степени. Много раз его так и подмывало покончить с визитами капитана наиболее простым способом, то есть написать в карточке Семенова «годен». Дело в том, что он действительно начинал сомневаться: капитан выглядел посвежевшим, держался молодцевато, он бросил курить, был всегда чисто выбрит и подтянут; конечно, он был старый, но ни в каких законах не написано, что если человек старый, то его нельзя пускать работать, пусть себе работает сто лет, раз ему это интересно… Но приборчик с грушей показывал высокое давление, а ухо доктора прослушивало, что сердце совсем больное. Он стал избегать капитана, и, когда тот должен был явиться, доктор уходил из кабинета. Потом он заболел и с неделю не показывался. Когда Семенов повстречал его в городе, то справился о его здоровье и вежливо предупредил, что явится завтра и чтобы к этому времени доктор постарался быть на месте…
— Молодой человек, — сказал он. — Я сегодня не уйду… Я лягу спать в вашем кабинете. За ширмочкой. Вон на том топчане с розовой клеенкой в ногах.
«Мне придется вызвать милицию», — хотелось сказать доктору, но, вздохнув, он выразился так:
— Интересно, если бы на вашей работе вас попросили сделать что-нибудь неправильно.
— Я не прошу сделать неправильно, — сказал Семенов. — Что там у меня внутри, я не вижу, но мне хорошо. Попрошу выпустить в рейс.
«Прошу не командовать. Вы не на мостике у себя», — подумал доктор, краснея, но сказал опять не так, как хотел:
— Нет. Все равно не могу, — и грустно покачал головой.
— Потому, что вы мальчишка, — сказал капитан. — Простите, я не в этом смысле, а в другом.
— Вы берете меня за горло, — сказал доктор.
— Ничего подобного. Хотите, я вам дам расписку, что вы за мою жизнь не отвечаете?
«Вы не имеете права брать меня за горло, — оказал Доктор, — У вас настоящая мертвая хватка, а так не подумаешь. Когда вы приходите, мне становится страшновато». — «Сдавайтесь. И вечером вместе пойдем пить пиво с рыбкой», — сказал капитан. «Мне надо посоветоваться». — «Этот случай давайте исключим, а то мне придется начинать все сначала». — «Что же мне делать?» — «Пишите «годен». Вот в этой графе. А «не годен» зачеркните и распишитесь. Не бойтесь. Я не подведу». — «Вы меня вынуждаете», — сказал доктор. «Спасибо, — сказал капитан. — Я привезу вам пыжиковую шапку с Чукотки». — «Не надо мне. Я хожу зимой в берете». — «Так и голову недолго простудить», — сказал капитан.
— Всего хорошего, — сказал доктор. — Не надо мне расписок и пыжиковых шапок. Я от вас устал. Я прошу вас больше ко мне не приходить. Слышите, вы меня вынудили!.. Я совершил преступление. Леля, почему вы хихикаете? Что вы нашли в этом смешного?
Семенов пришел в агентство «Арктика», здание на берегу залива, двухэтажное, из красного кирпича, с двухскатной железной крышей, выкрашенной зеленой краской, и с тяжелой парадной дверью, возвращавшейся на место за счет пружины. В кабинете начальника отдела кадров он молча выложил на стол карточку, сел в кресло нога на ногу и стал смотреть на начальника из-под ладони. Начальник был старый его приятель, в прошлом тоже капитан, сошедший на берег по болезни. Ему была фамилия Чижов. У него вылезли почти все волосы на голове и выпали почти все зубы. Остатки волос он выбривал, и его голова была розовая и блестела, а зубы он вставил металлические. «Ваша карта бита, — сказал Семенов. — Давай пароход». Начальник засмеялся и ответил: «Молодец. Добился своего. Но придется тебе обождать. На тех судах, что уходят в Арктику, уже есть капитаны. В отпуск никто не собирается». — «Только давай честно, — сказал Семенов. — Не ври, потому что ты как следует не умеешь, у тебя лысина вспотела. Во-первых, моя служба информации работает неплохо. Есть судно. Ледокольный буксир поведет на Камчатку крупнотоннажный лихтер. На буксире нет капитана. Я согласен на полставки». Начальник засмеялся опять — ему больше ничего не оставалось, — затем признался: «Правда. Есть такой рейс. Но если уж честно: тяжелый рейс, очень тяжелый. Впрочем, сам понимаешь. Уже июль. Скорость с лихтером небольшая. Если не успеешь дойти за навигацию, придется зимовать черт знает где».
— А это не твое дело, — сказал капитан.
— И мое тоже.
— Говоришь одно, а думаешь другое. Знаю, о чем думаешь: если старик загубит рейс, мне башку оторвут. Не так разве? Еще мне сдается, что у тебя есть кандидатура. Кто-нибудь из молодых. Есть или нет? — спросил Семенов подозрительно.
— Никакой кандидатуры нет, — ответил начальник отдела кадров.
«Тогда в чем дело?» — «Очень тяжелый рейс», — повторил начальник. «Нужен опыт полярной буксировки, — сказал капитан. — Большой опыт. Такой, как у меня». — «Но и нужно здоровье. Не сердись, но у тебя его нет. То, что написал тебе в карточку врач, — филькина грамота. Я представляю, каким образом ты этого добился, потому что знаю тебя». — «Перестань, — сказал Семенов. — Очень хорошо, что ты меня знаешь, но будет еще лучше, если ты перестанешь быть красноречивым». — «Удивляюсь я тебе», — сказал начальник. «Нечего мне удивляться. Даешь буксир или нет?» — «Как тебя переубедить?» — сказал начальник. «Никак. Дай буксир, и я тебя поцелую, у тебя губы удобные». — «Черт с тобой, — сказал начальник. — Валяй, если тебе себя не жалко. Это само собой, что ты лучше всех проведешь лихтер, но мне тебя жалко. Выйдешь по плану через неделю. Пока фотографируйся. Придется снова заводить на тебя личное дело».
Погода держалась солнечная. Настроение у капитана было отличное. Сначала он сфотографировался. На углу дома расположился грузин с цветами, и он купил у него два красных гладиолуса. Когда пришла тетя Лиза, он подарил ей гладиолусы и встал, потирая руки. «Ты светишься», — сказал она. Капитан ответил: «Дело сделано. Доктора я взял осадой. А этот Чижов, который сидит в кадрах, сдался сразу».