— Лавров, — спрашивал Жилин. — У тебя была когда-нибудь семья?
— Не было.
— И не хотел обзавестись?
— Не хотел.
— Тебе же за сорок, черт ты лысый.
Лавров в ответ пожимал плечами.
— Где ты живешь?
— В общежитии.
— Сукин кот! — сердился Жилин, на что Лавров спокойно реагировал:
— Мой друг, поймите меня как следует: мне все до лампочки.
Конечно, он валял дурака и таким образом скрывал какую-то тайну. Тем более что о женщинах он говорил охотно, правда, без всякого уважения. Но, видно, солнышко сегодня особенно нажгло Лаврову голову, хоть он и прикрывал ее на мачте панамой, так как он вдруг ляпнул беззаботно:
— Шкап, а вы когда-нибудь обманывали свою жену?
Жилин на секунду застыл, потом приподнял голову с пышной седой шевелюрой.
— Нет, Лавров, не обманывал, — твердо произнес он и кашлянул. — А что?
— Раз кашлянули, значит, обманывали, — заключил Лавров. Но Жилин, сев на кровати и поставив ноги на пол, повторил:
— Не обманывал, Лавров, — затем справился: — А твое какое дело?
— Дела мне никакого нет, — сказал Лавров. — А я вот о чем думаю: может, и жена вас обманывала, да вы не знаете. Раз она не знает, то и вам не надо знать. Лучше не знать. Вот о чем я подумал…
Жилин сразу не нашелся, что сказать. Прошла минута, пока он сидел с видом человека, ошарашенного неожиданной информацией, ломающей некоторые, весьма важные, его представления, но вот облизал губы и прищурил глаза, приобретшие темную окраску и глубину омута. Он покинул свое место и направился к Лаврову, сел у него в ногах и, похоже, изготовился к крутым действиям.
— Продолжай, — попросил он, после чего на его щеках метнулись желваки.
Ручка, которой писал Гена, снова остановилась. Лавров не двинулся с места, впрочем, в его поведении можно было заподозрить и незаурядное мужество.
— Нет, бить я тебя не буду, — сказал Жилин с такой выразительностью мускулов и нервов, будто сдерживал охоту завязать Лаврова узлом. — Чего тебя бить-то? Рассыплешься, — и, заметив внимание Гены, объяснил молодому человеку: — Послушал бы, что говорит, гад! Воздух портит поганым языком!
— Шкап, не сердитесь, — произнес Лавров.
— Кто тебя только выдумал! — ответил Жилин, усмехнувшись презрительно; возвратился на свою кровать и плюхнулся, как глыба, затем отвернулся лицом к стене.
— Вас я задел случайно, — опять сказал Лавров, ибо его повлекло говорить, но не потому, что опасность миновала, а из самолюбия, в отместку. — Но если оставить конкретные случаи, — продолжал он, — то я бы выразился так: нельзя верить никому, ни мужьям, ни женам, потому что те и другие потенциальные любовники. Я, понятно, имею в виду чужих между собой…
— Да что он плетет? — произнес Жилин, скорее на этот раз беспомощно, чем свирепо; снова сел и взглядом призвал Гену в свидетели: — Какие любовники?
— Такие, — сказал Лавров, вдруг затосковал и стал часто моргать, лежа на спине.
— Лавров, зачем вы говорите вздор? — вступился Гена.
— Что — зачем? — отозвался Лавров.
— Непонятно, о чем вы говорите, хотя как будто все ясно, — сказал Гена, улыбаясь.
— Тут и понимать нечего, — сказал Лавров. — Нужно называть вещи своими именами, милый человек. Правда, вы еще молоды, Гена, поэтому идеалист. Цыпленок жареный…
— К чему ты клонишь, Лавров, — опять произнес Жилин, — вот я чего никак не пойму…
Лавров еще раз спросил Гену:
— Ответьте мне, идеалист, на такой вопрос. Сколько времени вы работаете в нашем монтажном тресте?
— Вы знаете, — ответил Гена. — Третий год.
— И еще один вопрос, — продолжал Лавров, отрезая себе пути к отступлению. — Часто ли вы находились за это время дома?
— Нет, Лавров, не часто. Это вы сказали правильно. Дома я действительно бывал маловато. — Гена закрыл блокнот и отложил вместе с ручкой на тумбочку.
— Верно, — подчеркнул Лавров. — Работаете третий год и дома бывали немного, хорошо, если наберется с полгода. Мы же мотаемся по стране много лет. Где мы только не бывали!.. Шкап, сколько вы уже лет разъезжаете?
Жилин, видимо, в нагрянувшей задумчивости не услышал оклика.
— Отсюда все зло, — опять сказал Лавров; и тут Жилин, подняв брови, не сдержал берущей за сердце грусти:
— Хоть ты, Лавров, и пень пнем, — оказал он, — но умеешь туману напустить. Домой я хочу, Лавров, вот что…
— Злой вы человек, — сказал Гена, взбивая подушку для сна.
— Наоборот, я очень добрый, — ответил Лавров уязвленно. — Вот вы, Гена, все пишите и пишите, — заговорил он с раздражением. — А о чем, позвольте вас спросить? Как мы план выполняем? Не боимся работать на высоте? Кому это надо, Гена? — торопился Лавров. — И так ясно: раз работаем, значит выполняем и не боимся. А вот вы бы взяли и написали про это самое. Про что я говорю. Что — кишка у вас тонка? Тонка, тонка, Гена! Тут надо о человеке, про его нутро, а вы про план… Тут без Уильяма Шекспира не обойтись! У вас не получится! Правильно я говорю или нет?
— Спасибо, Лавров, — сказал Гена. — Вы мне подали хорошую мысль. Когда-нибудь, если жив буду, я об этом напишу.
— Теперь ты мне враг, Лавров, и, гляди, в темном месте не попадайся! — произнес Жилин слова тяжелые, как булыжники.
— А задело вас! — обрадовался Лавров. — Захлестнуло! То-то и оно, Шкап, что вы понимаете, о чем я говорю! Не зря ведь задело!
— О чем ты говоришь, дубина? — сказал Жилин, глядя исподлобья и краснея.
— А все о том же! — И за словами последовал смех, который дался Лаврову нелегко.
— Знаешь ли ты что-нибудь?
— Догадываюсь, догадываюсь! Но я — молчок! Могила!
— Жилин, — сказал Гена, — плюньте на него и лучше лягте спать.
Но Жилин продолжал тяжело глядеть на Лаврова.
— Ну, скажите, Шкап, разве не справедливо, что и женщины плохо себя ведут без нас?
После этого Лавров повернулся, оставив Жилина в очень скверном настроении.
Удивительно, но факт неоспорим: по поводу самых что ни на есть пустых мнений умные и добрые люди вступают в перепалку. Казалось бы, какого черта нужно пустые мнения опровергать? Особенно на ночь глядя. Нет, вопреки здравому смыслу добрые люди оказываются больно задетыми, истребляют впустую энергию и портят себе нервы.
Но вот что имел в виду Лавров. В один из свободных дней они с Жилиным и Геной поехали в совхоз на стареньком автобусе. Автобус был очень запылен. Через щели пыль налетела и внутрь его. Все же монтажники надели отглаженные выходные брюки и чистые рубашки, только пришлось захватить мокрую тряпку, чтобы вытереть с дерматиновых сидений коричневый налет.
Пока автобус катил по степи и пыль за окнами загораживала свет, как дым пожарища, Лавров все рассказывал анекдоты. И, надо признать за ним это достоинство, рассказывал хорошо. Глядя ему в рот, не успели оглянуться, а уж отмахали все сорок километров, оставили позади арбузную бахчу и въехали в совхозные постройки, сложенные большей частью из кирпича, заводского и самодельного — саманного. В этих чрезмерно обогреваемых солнцем краях бедно было с садами, и их разводили одни лишь любители; в совхозе выращивали овец, и множество животных толпилось в загонах, опоясанных длинными досками. В одном из загонов виднелся колодец, видимо, очень глубокий. Вода из колодца подавалась насосом, который приводился в действие стрекочущим движком, и стекала в длинный деревянный желоб. Овцы жадно пили из него с двух сторон, оттесняя друг друга, сталкиваясь рогами, помахивая хвостиками.
Особых дел тут у монтажников не было, разве только что купили туалетного мыла да заглянули на почту. Посмотрев в клубе кино, взяли в магазине вина и постучали в один домик — попросить стакан. К ним вышла женщина. Стакан она принесла, но передумала давать его и пригласила зайти. Сначала она положила на тарелку соленых огурцов и порезала хлеба, потом налила ухи и произнесла:
— Закусите по-людски.
Женщина эта очень монтажникам понравилась. Прежде всего потому, что снисходительно отнеслась к их просьбе. Сама она тоже села за стол, подперла щеку ладонью и стала на них смотреть. Лет ей, пожалуй, было столько же, сколько Жилину, или чуть поменьше. Понятие красоты слишком расплывчато, чтобы ее внешность каждому одинаково пришлась по душе, но с точки зрения красоты здоровой, телесной, перед ними сидела просто замечательная женщина, из тех, кому полностью вредит использование косметики, чьи лица от губной помады утрачивают благородство и делаются похожими на размалеванные вывески. Почтение к таким женщинам внушают качества, заложенные в них природой: отличное здоровье, во взгляде достоинство и мудрость, некоторая насмешливость, но вместе с тем что-то глубоко в жизни выстраданное, голова, украшенная благородной сединой, свежее загорелое лицо, опрятность в одежде такая, что белая домашняя кофточка кажется праздничной.
«Ба! — решил Жилин. — Вылитая моя супруга Галя! До чего же похожа!»
Побуждение сразу сообщить об этом хозяйке он сдержал, но предложил ей:
— Выпьешь сама?
— Выпью, — ответила хозяйка, которая, между прочим, обратила на него внимание — посматривала с прищуром, но Жилину показалось: когда опустила глаза, то малость покраснела.
— Всех, что ли, пьяниц приваживаешь? — пошутил он.
— Вы первые. Раз охота выпить, чего ж под забором пить? Вы мне не мешаете.
— Работаешь или как?
На этот вопрос хозяйка не нашла нужным ответить, лишь пожала плечами.
— Одна разве живешь?
— Одна, — сказала хозяйка, потом усмехнулась, держа перед глазами опустевшую граненую стопку. — Детей не успела родить, — и добавила ровным ироническим тоном, каким делают наиболее грустные признания: — Мужа положили как раз на Мамаевом кургане. Встречались, конечно, и другие. Но, как говорят, лучше не было, а от того, кто хуже, мне детей не надо.
Кстати сказать, Жилин, несмотря на свою крепкую породу, пьянел скоро и обретал пышущее жаром лицо и склонность к затяжным беседам о жизни, хотя становился косноязычен. В то время как Лавров дочерпывал уху и обсасывал рыбьи кости, орошенный по всему лицу потом, а Гена с ним переговаривался, давая Жилину возможность удовлетвориться отдельным разговором, последний, приблизившись к хозяйке, понимающе тряс головой; между ними как-то сразу обеспечилось взаимное расположение, и женщина перестала прикрывать иронией свою усталость. Потом Гена и Лавров услышали, что наступила очередь Жилина. Тот все же заметил хозяйке, что она походит на его жену, и Гена подумал, что только очень бесхитростный человек может не предусмотреть такой естественной вещи: а ведь не следует одинокой женщине докладывать про свою жену, конечно, в этом нет ничего неприличного, просто жестоко ожидать сочувствия семейному счастью от того, кто им не владеет…