— Пошли, — сказал Лавров. — Пора.
— Ты это… слушай… отстань, — обернулся Жилин. — Дай с человеком поговорить.
— Пойдемте, Шкап. На автобус опоздаем.
— Ступай, ступай! — недовольно отмахнулся Жилин и снова, обратив разгоряченное лицо к хозяйке, посветлел, а она, судя по всему, вовсе была не против, чтобы он еще побыл с нею, хотя Гена заметил: она, пожалуй, даже не слушает, а, запечалившись и слегка покачиваясь на стуле, думает в тон Жилину, но о своем.
Зная его упрямство и видя, что уговаривать бесполезно, двое откланялись и пошли. За дверью Лавров потер руки и захихикал.
— Чему вы радуетесь? — спросил Гена. — Пусть побудет. Приедет позже.
— Полный порядок, — сказал Лавров и опять захихикал: — Шкап-то! А? Каков? Все пиджаком прикидывается! Очень хитрый человек!
А Жилин задержался там надолго. Двое пожилых людей просидели дотемна, еще выпили, и Жилин остался у нее ночевать на деревянной кровати старого образца, с высокими ножками и спинками, украшенными резьбой. О том, где расположится хозяйка, он не подумал, так как, утонув в мягких подушках, разнеженный вином и крахмальными простынками, сразу заснул, а утром, сообразив, где находится, побыстрее оделся и увидел, что она поднялась рано и на столе уже были вино и закуска.
— Заразу эту лучше убери, — сказал он, кивнув на вино, затем, умывшись на улице из рукомойника, без аппетита позавтракал и собрался уходить, но встретил внимательный взгляд женщины и в смущении помедлил. Сердце Жилина ощутило как бы щипки двумя пальцами. Крякнув, он опустил глаза и направился к двери.
— Еще зайдешь ли? — спросила хозяйка.
Полуобернувшись, Жилин важно ответил:
— Спасибо тебе.
— Зайдешь заночевать?
— Чего ж я тебя буду беспокоить? У меня своя постель есть.
— Ну, так просто, — сказала она.
— «Так просто?.. — подумал Жилин вслух. — Может, зайду. Рубаху бы мне надо помыть. Вот, может, и попрошу тебя…»
Их мачта уже подпирала небо. От земли ее вершина была далеко, и монтажники казались чуть крупнее орлов, которые парили близко, встречая людей в своем царстве с изумлением. Если бы птицы умели думать, то, наверное, захотели бы узнать: зачем люди поднялись так высоко? Может быть, собираются проколоть небо этой железной штукой, пустить тучи и дождь? Так нужна была вода животным, птицам и очерствевшей, но всегда готовой родить земле, способной после обильных дождей быстро зарасти нежно-зеленой шелковистой травой.
Жилин чувства скрывать не умел и теперь в соседстве с Лавровым мрачнел и беспокоился. Действуя монтажным ключом, он вдруг вхолостую проворачивал инструмент и со злостью его швырял, благо ключ, привязанный к поясу, не мог свалиться на землю. В том, что он так вел себя, ничего, конечно, хорошего не было. Все видели, что дело плохо, и бригадир Коновалов собирался Жилина с Лавровым разъединить, отослать последнего вниз, к лебедке «ползучего» крана, который перемещается по мачте и все выше подтягивает ее очередные секции. В свободное время старый монтажник опять косился на Лаврова, по ночам ворочался на кровати и заставлял ныть панцирную сетку, иногда, взяв подушку и одеяло, уходил из барака и ложился на каких-то досках, под многочисленными ясными звездами.
Гена в одних трусах шел следом за Жилиным. Тот, вытянувшись на досках, рассматривал звезды, смолил «беломорину» и вздыхал. Гена садился у него в ногах и обнимал себя за голые колени.
Степь хотя и густо темнела, но не спала. Замерев, можно было услышать вокруг себя шорохи, производимые какими-то мелкими обитателями степи, может быть, грызунами. В восточной стороне горизонта тянулась призрачно светлая полоска, уставясь на которую Гена вдруг начинал заражаться неясной, теплой, даже почти приятной тоской. У входа в барак, над крылечком, горел электрический фонарь. Опять недоставало прохлады, и Жилин лежал по пояс раздетый.
— Напрасно вы так сильно переживаете, — внушал ему Гена. — Сболтнул человек лишнее. Он теперь об этом жалеет.
Монтажник отвечал не очень охотно, но доверчиво и так грустно, что Гена был готов отдать многое, чтобы ему помочь:
— Да шут с ним, с Лавровым!.. Понимаешь… что-то я места себе не нахожу. На душе кошки скребут. Чудится, будто дома у меня беда стряслась. Может, приболел кто там? А? Как ты думаешь?..
— Возьмите себя в руки, — успокаивал его Гена. — Дома у вас все в порядке. Никто не болеет. Жена ждет не дождется, когда вы приедете.
— Писем что-то давно нет от нее…
— Как же нет писем? — Гена хотя улыбался, но все больше жалел этого немолодого усталого человека и почему-то начинал жалеть самого себя. — Вы на прошлой неделе письмо получили!
— Правда, получил, — вспоминал Жилин уныло. — А все равно… Ну, добро, Гена, ты иди! Дай я полежу тут один…
Как-то вечером, встретив Жилина возле барака, Лавров попытался с ним заговорить:
— Шкап…
— Что, Лавров?
— Так и будем жить?
— Так и будем.
— Если хотите, я извинюсь, Шкап…
— Нет, не хочу, потрох сучий.
— Ну… ничего, — сказал Лавров.
Жилин повернулся к нему спиной и ответил:
— Лучше молчи, Лавров. Теперь только то и делай, что всю жизнь помалкивай.
День за днем великолепная пирамида утверждалась посреди степи. Солнечный жар пропитывал металл и обдавал лица. Наверху мачта приобрела значительную «амплитуду раскачивания». Кран возносил секции с земли, подтягиваясь лебедкой за трос через мачтовые блоки. Вися на страховочных ремнях и цепочках, одолевая иллюзию падения, монтажники стыковали секции, совмещали болтовые отверстия во фланцах и крепили болты. Ночью тикал будильник на подоконнике. В устоявшейся тишине что-то опять снаружи шелестело. Будильник заводили на полпятого, чтобы поработать до жары. Рассвет наступал рано. Воздух мягкий, свежее ночного, веселел, охваченный из-за горизонта лучами солнца; наконец всплывал огромный яичный желток, и, пока он не начинал искриться, монтажники лезли вверх по лестнице, вооруженные инструментами, осторожно и непреклонно, как специалисты абордажного боя на борт сонного неприятельского корабля.
Жилин вдруг стал посматривать в степь, потом взялся ходить к прибытию автобусов из поселка. Тайная вера в какой-то счастливый момент разглаживала ему лицо. Поняв, что за ним наблюдает Гена, он застеснялся.
До Гены смысл того, почему Жилин волнуется, дошел не сразу. Внезапная догадка была подобна творческому озарению. Может быть, Гена писать рассказы еще не умел, но закономерность явлений уже интуитивно улавливал и понимал, что свойства дорогих нам людей и наши собственные во многом сходятся, что позволяет предчувствовать взаимные поступки — и дурные и прекрасные.
Однажды к остановке прибыл рейсовый автобус. Из него вышла немолодая женщина, неся плащ и чемодан. Она стала глядеть на мачту, где среди подвижных человечков был и ее муж. Ей показалось, будто мачта клонится, и, испугавшись, женщина села на чемодан. Жилин в это время глянул на землю, на свой поселок, в котором отыскал автобусную остановку. Пассажиры автобуса уже разошлись, лишь кто-то сидел в одиночестве, подняв лицо. Жилину не надо было угадывать. Он только кашлянул от неожиданности, потом произнес уверенно:
— Вон там внизу сидит женщина. Это моя жена.
Жилин перезнакомил монтажников с женой. Она смотрела на своего почерневшего от солнца мужа, улыбалась и ничего не говорила. Когда она поправила за ухом прядку, то этот жест был ей как-то очень свойствен; и значительно позже Гена понял, что запомнил и жест, и лицо, и волосы, собранные на затылке, и во что она была одета…
В стороне стоял Лавров и пинал камешки. Гена посматривал на него, и ему было жаль этого странного неглупого человека. Недавно, очнувшись посреди ночи, он услышал, как Лавров всхлипывает во сне, и разобрал, что он бормочет, но тайну никому не раскрыл.
— Лавров! — позвал он сейчас. — Что вы там один? Идите сюда!
Тот сконфузился, однако затем, медленно и неловко, переваливаясь с боку на бок, приблизился.
Сперва Жилин сделал вид, будто не заметил его, наконец, глянув с насмешкой, представил Лаврова своей жене:
— Наш музыкант. Пианист.
Лавров, пряча пальцы и глаза, тихо ответил!
— Ну зачем вы, Шкап?..
При этом улыбнулся так, что Гене показалось, он сейчас заплачет.
Галя, супруга Жилина, протянула руку, и Лаврову пришлось извлечь пальцы из кармана. Но чуткая женщина сразу оценила особенное положение Лаврова в коллективе и вспомнила о нем, когда осталась с мужем наедине.
— По-моему, очень скромный и милый человек этот ваш музыкант, — заметила она.
Жилин засмеялся и ответил:
— Любимец бригады.
В родном городе
Посетив в начале отпуска родной город, капитан дальнего плавания Виктор Андреевич Сомов прежде всего, конечно, отправился на ту улицу, в дом, где некогда проживал со своими родителями и старшей сестрой. Его отец и мать давно умерли. Сестра стала бабушкой, пожелала нянчиться с внуком и навсегда уехала к сыну и невестке в другой город. Виктор Андреевич походил возле дома, ныне оштукатуренного и выбеленного под общий уличный тон, а во времена его детства сохранявшего первоначальный вид, — походил, огляделся и повернул во двор, предполагая, что его здесь никто не помнит, но испытывая понятное волнение. Его ошеломила картина бурно разросшихся разлапистых лип, сверху зачерненных грачиными гнездами, — ведь он по старой памяти ожидал увидеть сравнительно тонкие молодые деревья. Грачи оживленно покаркивали, усиливая впечатление укоренившегося мира и покоя. Грачам вторила детвора, которая ползала в песочницах или бегала по двору. Наконец капитан вошел в памятный ему подъезд и усмехнулся, безуспешно поискав на стенах легкомысленные и трогательные надписи тех лет, варварски нацарапанные на штукатурке или написанные мелом на панели, вроде: «Витя + Таня = любовь», «Светка — дура!» Не без волнения Виктор Андреевич позвонил в свое бывшее жилище (раньше, при отсутствии звонка, следовало стучать). Вышел мальчик лет семи-восьми, поднял внимательные глаза и потерял дар речи, увидев высокого мужчину в полном капитанском облачении: фуражке с «крабом» и черном кителе с золотыми шевронами, в белоснежной сорочке и при галстуке.