— Вы были на войне? — спросила она, откровенно и с бессознательным женским сочувствием разглядывая шрам у меня на правой половине лба — след осколка, нанесшего мне касательное ранение, но едва не убившего меня наповал.
— Да, пришлось побывать. — Я поставил закрытый этюдник возле ее коляски и, присев на него, достал из кармана бывшие тогда в употреблении папиросы «Пушка».
— А в нашем городе с каких пор?
— Я здесь родился, — ответил я, попыхивая дымом. — Отсюда ушел на войну. Вы-то сами давно здесь проживаете?
— Давно, — ответила она в свою очередь. — Всю жизнь. Я тоже здесь родилась.
Мы с ней посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись.
— Что вы станете делать с этюдом? — поинтересовалась она.
Я подумал и ответил:
— Не знаю. Там будет видно. Сделаю побольше эскизов и, наверное, возьмусь писать картину. Общая идея ясна, а как ее выразить, пока не вижу. Что-то такое мелькает в подсознании, но форма еще не сложилась.
— Что это за идея?
— Вам интересно?
— Да.
— Хорошо. Постараюсь сформулировать.
— Постарайтесь.
Помешкав, я сказал:
— Пожалуй, ее можно назвать идеей моего слияния с природой. Это, конечно, не очень правильно и довольно узко. Я хочу выразить через пейзаж то, что счастлив жить на земле, и вместе с тем то, что меня печалит сознание неминуемой смерти. Кроме того, мне бы хотелось напомнить всем, кто будет смотреть мою картину, что потеря одного из нас восполнится рождением другого и общий баланс жизни сохранится. В конечном итоге — древняя мысль о разумности и цветения и увядания при торжестве жизни над смертью. Я чувствую, что говорю полукнижно, полукосноязычно, а как сказать по-другому, не придумаю.
Видимо, я говорил еще и увлеченно, потому что Надя слушала меня с большим интересом, а когда я остановился, серьезно заметила:
— Конечно, это очень важно, то, что вы хотите выразить. Только бы у вас получилось.
— Рано или поздно получится, — сказал я и, стараясь перевести разговор, дружески спросил: — А как ваша математика? Что нового вы собираетесь в ней открыть?
Надя стала без смущения рассказывать про тему своей диссертации, которая, как я уже упоминал, называлась «Некоторые вопросы теории рядов», но я мало чего из ее объяснения понял.
— Вот посмотрите, что представляют собой хотя бы ряды Фурье, как они выглядят, — девушка взяла лежавший у нее на коленях учебник, полистала и раскрыла. Формулы в книге показались мне настолько непостижимыми, что я воскликнул, искренне признавая свою полную математическую бестолковость и почтительно удивляясь тому, что Наде эти формулы легко доступны:
— Ей-богу, не понимаю, как вы во всем этом разбираетесь! Мне кажется, я бы ни за что не разобрался! Даже если бы меня секли розгами!
Она сдержанно улыбнулась.
— Формулы очень простые. Легкие, гармоничные и в принципе сравнимые с произведением искусства. В произведениях живописи одна красота, в математических формулах другая. Да это общеизвестно. Извините, что я взялась объяснять вам прописные истины.
— Нет, пожалуйста, продолжайте. Мне очень любопытно, — сказал я. — Вы так молоды, а уже готовитесь защитить диссертацию.
— А что мне еще в моем положении делать? — сказала она. — Только учиться, заниматься научной работой. В школьные годы я считалась одним из лучших математиков среди учащихся школ. Завоевывала первые призы на олимпиадах. Дальше сразу университет. Тут я тоже как-то скоро выделилась. Оставили в аспирантуре. Да у меня и обстановка в семье была благоприятная. Отец — профессор математики, доктор наук, он вскоре после войны умер от инфаркта. С детских лет слышала соответствующие разговоры… Конечно, будь я совсем здорова, я бы тоже занималась математикой, но еще гуляла бы в лесу и в поле, бегала бы, прыгала и дурачилась… Я, кажется, утомила вас объяснениями. Кстати, разве вы, как художник, не обратили внимания, что у рядов Фурье красивый стройный рисунок?
Она вновь раскрыла передо мной книгу.
Я пригляделся и увидел, что, пожалуй, согласен с Надей. Формулы заставляли работать воображение, создавали в нем художественные ассоциации.
— Удивительно! — воскликнул я.
Она радостно засмеялась и ответила:
— Вся математика прекрасна.
— Покажите мне еще какие-нибудь формулы.
— Пожалуйста…
Увлекшись интересным разговором, во время которого каждый из нас старался сесть на собственного конька, мы не заметили, как на дорожке за деревьями показалась молодая стройная женщина, красиво постриженная, одетая в цветастое платье, обутая в туфли на высоком каблуке. Мы увидели ее (точнее, первой увидела Надя и произнесла: «А вон и мама идет!»), когда она уже вышла из-за деревьев, хрустнула сучком, а затем и намеренно кашлянула. Я смутился, встал и поздоровался с матерью Нади. Машинально отводя со лба прядь волос, она подозрительно взглянула на меня своими печально-строгими глазами, затем посмотрела на свою дочь, снова на меня, после чего ответила мне холодновато:
— Здравствуйте.
— Мама, — произнесла Надя, — познакомься. Это Ваня Круглов, художник.
— Нина Емельяновна, — сказала мать Нади и после некоторого колебания протянула мне руку, которую я осторожно пожал. Затем она обратилась к дочери: — Надюша, поедем-ка обедать!
— Да, — ответила девушка и, попросив у меня извинения, распрощалась со мной.
Нина Емельяновна молча кивнула мне и повезла свою дочь по дорожке, от усилия делая большие шаги и наклоняясь им в такт. А у меня вдруг начало падать настроение. Я почувствовал неловкость и одновременно тоску, ибо возвратился к действительности и вспомнил о существенной разнице между мной и моей новой знакомой. Во время оживленного разговора с ней я про эту разницу совершенно позабыл.
Расставшись с Надей, я уже не мог не думать об этой девушке и на следующее утро проснулся с мыслью о ней.
Во время завтрака я рассеянно держал ложку и ел кое-как. Мать заметила мое состояние и спросила, что со мной. Я пробормотал что-то не очень правдоподобное. Взглянув на меня с тревогой, она вслух предположила, что я нездоров, и посоветовала мне не ходить сегодня по городу с этюдником, а отдохнуть дома. Меня тронула ее забота. Я подумал о том, что, став взрослым, почти перестал уделять внимание своей матери, которая, скромно трудясь швеей и зарабатывая не слишком-то много, поддерживала свое великовозрастное чадо на его пути к искусству. Я провел ладонью по ее поседевшим волосам, наклонился и поцеловал мать в щеку.
Прислонив руки к груди, близорукая и маленькая, она повторила с интонацией благодарности за ласку:
— Отдохни, Ваня. Никуда от тебя твои картинки не денутся.
— Не волнуйся, — ответил я ей, поднимаясь из-за стола. — Я чувствую себя отлично. Клянусь тебе. Я еще никогда так хорошо себя не чувствовал…
Сегодня утром я сразу двинулся по городу целенаправленно и скоро уже приближался к пруду, к тому месту, где в прошлый раз мы встретились с Надей.
Моя новая знакомая была тут и опять занималась математикой, заглядывая в открытый учебник и делая карандашом выписки в толстую тетрадь. Утро было еще раннее, исключительно погожее. На траве блестела роса, мои ботинки об нее сразу увлажнились. Пруд застыл в совершенной неподвижности, так чарующей заядлых рыболовов, по воде расходились мягкие круги оттого, что гуляла рыба. Кувшинки у противоположного, освещенного солнцем берега были свежи. Между камышами нынче сидел мужчина в шляпе и черном пиджаке, закинув в воду пару удочек.
Я увидел, что Наде приятно было мое появление. Она перестала заниматься. Мы встретились так, будто никогда не расставались, что, в общем, между малознакомыми людьми случается нередко, важно только, чтобы люди сразу нашли общий язык. То, что составляло обаяние этой девушки, легче было почувствовать сердцем, чем перечислить словами. При очевидных ее достоинствах в характере Нади имелось еще что-то притягательное лично для меня. Поблескивая глазами, она сказала:
— Если бы вы вместе с этюдником захватили удочку, я бы с удовольствием половила рыбу.
У меня с довоенного времени сохранилась удочка. Правда, теперь я ею пользовался от случая к случаю и сейчас не помнил, была ли она в исправности. Тем не менее я с готовностью предложил Наде:
— Хотите, я сбегаю за удочкой? Я тоже живу не очень далеко отсюда. Через полчаса вернусь.
— Хочу, — ответила она, и я, оставив возле ее коляски этюдник, торопливым шагом направился домой. Удочку я нашел в чулане, и она оказалась вполне исправной. Я взял еще стеклянную банку для рыбешек, немного хлеба для наживы и примерно через полчаса опять был возле Нади.
Я свез девушку поближе к воде и поставил коляску поустойчивее. Надя ловко закинула удочку, и мы вместе начали следить за поплавком. На хлеб рыба не клевала, тогда я не поленился сбегать и попросить у рыболова на противоположном берегу несколько червяков. Мы вновь стали удить, а заодно негромко разговаривать.
— Что вы будете сегодня писать? — спросила она.
Я ответил:
— Похожу по берегу, Выберу что-нибудь. Тут полно отличных пейзажей. А свет просто сказочный, даже как будто овеществленный, что-то вроде золотистого газа.
— Напишите вон того рыболова.
— Нет, не хочу.
— Он вам не нравится?
— По правде говоря, нет. У меня он создает настроение благополучия. Я-то ведь ищу совсем другое. На рыбака мне жаль сил и времени.
— А у меня он вызывает другое чувство. Наверное, человек провоевал всю войну, чудом остался жив и теперь заслуженно отдыхает. Может быть, даже забыл про рыбу и думает о своих погибших товарищах.
— Нет, Надя, не уговаривайте. Рыбака я писать не буду. Вот что. Вы половите пока без меня. Я, пожалуй, отойду куда-нибудь и поработаю. А то через час-другой освещение изменится, перестанет быть таким мягким. Если я вам буду нужен, крикните.
— Хорошо, — сказала девушка.
— Только не сердитесь, — сказал я, от неловкости деланно смеясь. — Честное слово, прямо руки чешутся. Свет уж больно хорош.