— Да за что же мне на вас сердиться? Конечно, идите. Не беспокойтесь обо мне.
Я поднял этюдник за ремень и побрел по берегу. Удалившись от Нади и выбрав вид поинтереснее, я принялся писать новый этюд. В панораму, с которой я писал, опять входил участок пруда, только в ином ракурсе.
Участок этот с моего берега окаймляли верхушки кленов, а с противоположного — деревья в полный рост. Попали и несколько кувшинок и оживили пейзаж. Солнцу еще часа три не хватало до зенита. Его сияющий диск на моем этюде неплотно заслонялся ветвями и листьями кленов. По положению солнца, по тому, как направлялись на воду лучи, и по оттенку света можно было определить, какое приблизительно время дня. Наконец я вспомнил о Наде и пошел справиться об ее рыболовных успехах. Она, между прочим, выудила карасика длиной с ладонь и пустила его плавать в банку, которую я наполнил водой и поставил возле коляски. Поудив еще немного в моем присутствии, девушка произнесла:
— Отвезите меня, пожалуйста, назад и, если можно, покажите, что вы сегодня написали.
Я показал ей этюд. Посмотрев его, Надя заметила, что новая моя работа интереснее предыдущей, и я с ней был согласен, потому что трудился сегодня с истинным вдохновением, плененный чудесным утром.
— Теперь вы так и будете писать этот пруд? — спросила она насмешливо.
— Да, — ответил я. — Буду писать его до тех пор, пока не сложится форма картины. Я чувствую, этот пруд как раз то, что мне нужно для композиции. А детали, в которых должно выразиться главное, вот-вот проявятся. Это как забытая музыка. У вас, наверное, тоже бывало так, что вы силитесь, но не можете вспомнить знакомую мелодию, а она где-то совсем рядом.
— Да, бывало. Точнее, бывает довольно часто. Иногда даже злишься оттого, что не можешь вспомнить.
— Вот-вот! А в живописи не только злишься, но часто доходишь до неистовства. Поскрипываешь зубами. Не ешь и не спишь.
— В математике тоже. Поэтому я вас хорошо понимаю.
— Вот и отлично, — сказал я. — Мне с вами очень легко разговаривать.
— Спасибо, — ответила Надя, улыбаясь.
Как и в прошлый раз, к назначенному времени за ней явилась мать и теперь (возможно, мне это показалось) обнаружила мое присутствие с беспокойством и неудовольствием. Поздоровавшись со мной и покосившись на меня, она немного свысока произнесла:
— Наверное, вы мешаете Наде заниматься.
Я смущенно пожал плечами.
— Скорее, наоборот. Я мешаю Ване, — сказала девушка. — Без меня он только бы и делал, что писал пейзажи, а то он возится со мной.
— Откуда у тебя удочка? — спросила у дочери Нина Емельяновна.
— Он мне принес, — Надя лукаво кивнула в мою сторону. — Посмотри-ка, мамочка, я даже выловила карася!
— Зачем он нам? — в голосе женщины слышалось раздражение. — Что мы с одной рыбешкой будем делать?
— Мы его отдадим рыболову, который удит на том берегу. А то жалко, пропадет мой карась.
— Давайте, я его сейчас же отнесу, — предложил я, чтобы поскорее удалиться от Нины Емельяновны. Но она, владея собой ради дочери, остановила меня:
— Не нужно. Я зажарю карася Наде. Зажарю и подам со свежей картошкой. У меня, как у всех теперь, есть свой участок.
Надя улыбнулась, махнула мне рукой и уже на ходу, полуобернувшись, сообщила, что завтра опять явится сюда. Нина Емельяновна, пока мы с ее дочерью переговаривались, продолжала толкать коляску, однако замедляла шаг. Потом они двинулись быстрее, а я все стоял с этюдником у ног и глядел Гавриловым вслед.
Мы с Надей скоро перешли на «ты». Она мне рассказала о своем прошлом, а я ей о своем. Мы чувствовали потребность видеться и встречались бы ежедневно, будь погода всегда ясной и сухой. Я ходил по берегу пруда и писал этюды, ощущая все большую внутреннюю готовность к картине; Надя тихо трудилась над диссертацией или читала художественную литературу. Потом мы с ней разговаривали о жизни, открывали друг другу свои мечты, спорили об искусстве и даже временами слегка ссорились. Конечно, общаясь все лето так близко, будучи людьми молодыми и горячими, мы не могли не почувствовать меж собой тайного сердечного влечения. Помнится мне, как я, посматривая на Надю, вдруг утрачивал дар речи и, видимо, начинал краснеть; она тоже проявляла признаки волнения. С девушками я всегда был нерешителен, стеснялся своей длинной нескладной фигуры, сутулости, унылого носа, слишком мягких, вечно рассыпающихся на голове волос и косноязычия. Наверное, я преувеличивал карикатурность собственного вида, но преодолеть самовнушения не мог. С Надей мне было легко. До тех пор пока я не понял, что люблю ее и что ничего хорошего из нашей любви выйти не может. Когда я это понял, мне стало больно и тоскливо; и я понимаю, как больно и тоскливо было Наде, если она, всегда такая сдержанная, вдруг была не в силах скрыть отчаяния и восклицала:
— Если бы я могла ходить! Ну, хоть немного! Пусть с палочкой!..
Как-то она вскользь упомянула, что некоторые из лечивших, осматривавших консультировавших ее врачей допускали выздоровление, нет, не просто успокаивали по соображениям гуманности, но серьезно и убедительно вселяли надежду. Они говорили про какие-то возможные условия в течений паралича, когда весьма благоприятными оказались бы специальные массажи, ванны и упражнения для ног. Я поразился, что об этом важном обстоятельстве девушка рассказывает в последнюю очередь. А дальше меня прямо-таки залихорадило от желания со своей стороны помочь любимому человеку. Надолго оставив, этюдник в одном укромном уголке, который был замаскирован переплетением ветвей, срывая то лист над головой, то травинку под ногами, я взволнованно ходил вокруг девушки и повторял:
— Почему же ты пренебрегаешь советом врачей?
— Да нет, — отвечала она со вздохом, — советом я не пренебрегаю. Господи, сколько я ждала этих самых «возможных условий»! Что только мама со мной не делала!.. Мы парили ноги, растирали, сгибали и разгибали. Я даже пыталась стоять, держась за коляску. Мама поддерживала меня под руки и уговаривала шагнуть. Чтобы заниматься со мной, она оставила работу в одном учреждении и берет машинописные заказы на дом. Я побывала, наверное, во всех санаториях. Меня лечили и грязями, и уколами, и гипнозом. Мама от отчаяния становилась даже суеверной и возила меня к одной старушке… Но ничего не выходит! Ноги меня не держат!.. В детстве, когда я была еще здорова, я иногда во сне отлеживала одну ногу, потом соскакивала с постели и неожиданно падала. Пока не восстанавливалось кровообращение, не могла ходить. Теперь примерно то же самое чувствую в обеих ногах. Нет, я не виню врачей за невольный обман. Но… как мне бывает тяжело.
Надя от волнения покрылась капельками пота. Я же со свойственным молодости нетерпением и неблагоразумием воскликнул:
— Попробуй что-нибудь еще! Давай я тебе буду помогать! Я тебе друг!..
— Не надо, — мягко ответила Надя. — Не будь таким идеалистом. Ты очень добрый. Но какой же ты… чудной.
Она взглянула на меня с виноватой улыбкой, а я, увлекшись, потерял голову и принялся настаивать:
— Попробуй тренироваться опять! Сейчас же! Не откладывая!.. Под лежачий камень вода не течет!..
— Хорошо, — тихо сказала девушка, вдруг бледнея и глядя на меня с тревогой. — Возьми меня под руки. Только не спеши…
Я зашел ей со спины, осторожно подхватил Надю под мышки и вынул из коляски. Потом я коснулся ее ногами земли и попробовал слегка отпустить свои руки. Нет, она совершенно неспособна была стоять. Ноги ее подгибались, и, сколько я ни старался помочь ей преодолеть слабость, Надя этого сделать не смогла. Я возвратил ее в коляску, а сам отошел в сторону.
Вытирая платком пот на лице, прерывисто дыша и через силу улыбаясь, она сказала:
— Вот видишь! Я же говорила тебе!.. Ничего не выйдет!..
— Нет, выйдет! — произнес я ожесточенно. — Должно выйти!
— Хорошо, — покорно сказала девушка, — Я согласна и буду тебя слушать…
Она закусила губу и отвернулась, и я не решился возобновить разговор. Постояв еще немного возле Нади, я вернулся к этюднику, но восторгаться природой и работать больше не мог. Я просто сидел на берегу пруда, на маленьком ступенчатом обрыве, и глядел, как мимо моей ноги скачет к воде лягушонок, как над прудом витает «малярийный» комар, касаясь водной глади. Переплетенные ветки отбрасывали на воду сетчатую тень. Солнце отражалось нестерпимо для глаза, если подвинуть голову и поймать фокус зеркала пруда. В общем, снова обстановка была замечательная, но не рассеивала моего тяжелого настроения.
Конечно, наши родительницы не могли относиться безучастно к тому, что их взрослые сын и дочь постоянно встречаются и вместе проводят время. Своей матери я сам рассказал о Наде; и, взглянув на меня испуганно и участливо, какая-то немного жалкая в поломанных и скрепленных веревкой очках, мать произнесла:
— Да как же так, сынок? А что дальше будет? Ведь она убогая!
— Ничего не будет, — ответил я не без досады. — Что нужно, то и будет. Надя мне самый близкий на свете человек.
— Нет, ты подожди, — произнесла она, беря меня за руку и заглядывая мне в глаза. — Ведь тебе пора заводить семью. Я хочу, чтобы у меня были внуки. Так ты можешь на всю жизнь остаться холостым. Чего в этом хорошего?..
— Если будет нужно, останусь холостым, — сказал я резковато.
Но гораздо труднее было отвечать Нине Емельяновне. Узнав мой адрес, она как-то пожаловала к нам и села на стул, который я ей вежливо предложил. Моя мать совершенно растерялась, встретив важную гостью, наделенную приятными чертами лица, гордым взглядом, грациозной походкой, сохраняющую чувство собственного достоинства при таком несчастье с дочерью. Мать кинулась накрывать на стол, но Нина Емельяновна взяла ее за руку и, хмурясь, сказала:
— Не надо. Давайте просто поговорим.
Я предчувствовал, что именно скажет она, и сидел опустив глаза. Моя мать с беспокойством посматривала то на меня, то на гостью. Нина Емельяновна, не глядя на меня, произнесла: